унынии, терзающем его, повинно еще одно, более естественное и куда более
осязаемое обстоятельство давняя и тяжкая болезнь нежно любимой сестры,
единственной спутницы многих лет, последней и единственной родной ему
души, а теперь ее дни, видно, уже сочтены. Когда она покинет этот мир,
сказал Родерик с горечью, которой мне никогда не забыть, он отчаявшийся
и хилый останется последним из древнего рода Ашеров. Пока он говорил,
леди Мэдилейн (так звали его сестру) прошла в дальнем конце залы и
скрылась, не заметив меня. Я смотрел на нее с несказанным изумлением и
даже со страхом, хоть и сам не понимал, откуда эти чувства. В странном
оцепенении провожал я ее глазами. Когда за сестрою наконец затворилась
дверь, я невольно поспешил обратить вопрошающий взгляд на брата; но он
закрыл лицо руками, и я заметил лишь, как меж бескровными худыми
пальцами заструились жаркие слезы.
Недуг леди Мэдилейн давно уже смущал и озадачивал искусных врачей,
что пользовали ее. Они не могли определить, отчего больная неизменно ко
всему равнодушна, день ото дня тает и в иные минуты все члены ее
коченеют и дыхание приостанавливается. До сих пор она упорно противилась
болезни и ни за что не хотела вовсе слечь в постель; но в вечер моего
приезда (как с невыразимым волнением сообщил мне несколькими часами
позже Ашер) она изнемогла под натиском обессиливающего недуга; и когда
она на миг явилась мне издали, то было, должно быть, в последний раз:
едва ли мне суждено снова ее увидеть по крайней мере, живою.
В последующие несколько дней ни Ашер, ни я не упоминали даже имени
леди Мэдилейн; и все это время я, как мог, старался хоть немного
рассеять печаль друга. Мы вместе занимались живописью, читали вслух, или
же я, как во сне, слушал внезапную бурную исповедь его гитары. Близость
наша становилась все тесней, все свободнее допускал он меня в
сокровенные тайники своей души и все с большей горечью понимал я, сколь
напрасны всякие попытки развеселить это сердце, словно наделенное
врожденным даром изливать на окружающий мир, как материальный, так и
духовный, поток беспросветной скорби.
Навсегда останутся в моей памяти многие и многие сумрачные часы, что
провел я наедине с владельцем дома Ашеров. Однако напрасно было бы
пытаться описать подробней занятия и раздумья, в которые я погружался,
следуя за ним. Все озарено было потусторонним отблеском какой-то
страстной, безудержной отрешенности от всего земного. Всегда будут
отдаваться у меня в ушах долгие погребальные песни, что импровизировал
Родерик Ашер. Среди многого другого мучительно врезалось мне в память,
как странно исказил и подчеркнул он бурный мотив последнего вальса
Вебера. Полотна, рожденные изысканной и сумрачной его фантазией, с
каждым прикосновением кисти становились все непонятней, от их
загадочности меня пробирала дрожь волнения, тем более глубокого, что я и
сам не понимал, откуда оно; полотна эти и сейчас живо стоят у меня перед
глазами, но напрасно я старался бы хоть в какой-то мере их пересказать
слова здесь бессильны. Приковывала взор и потрясала душу именно
совершенная простота, обнаженность замысла. Если удавалось когда-либо
человеку выразить красками на холсте чистую идею, человек этот был
Родерик Ашер. По крайней мере, во мне при тогдашних обстоятельствах
странные отвлеченности, которые ухитрялся мой мрачный друг выразить на
своих полотнах, пробуждали безмерный благоговейный ужас даже слабого
подобия его не испытывал я перед бесспорно поразительными, но все же
слишком вещественными видениями Фюссли.
Одну из фантасмагорий, созданных кистью Ашера и несколько менее
отвлеченных, я попробую хоть как-то описать словами. Небольшое полотно
изображало бесконечно длинное подземелье или туннель с низким потолком и
гладкими белыми стенами, ровное однообразие которых нигде и ничем не
прерывалось. Какими-то намеками художник сумел внушить зрителю, что
странный подвал этот лежит очень глубоко под землей. Нигде на всем его
протяжении не видно было выхода и не заметно факела или иного
светильника; и, однако, все подземелье заливал поток ярких лучей,
придавая ему какое-то неожиданное и жуткое великолепие.
Я уже упоминал о той болезненной изощренности слуха, что делала для
Родерика Ашера невыносимой всякую музыку, кроме звучания некоторых
струнных инструментов. Ему пришлось довольствоваться гитарой с ее
своеобразным мягким голосом быть может, прежде всего это и определило
необычайный характер его игры. Но одним этим нельзя объяснить
лихорадочную легкость, с какою он импровизировал. И мелодии и слова его
буйных фантазий (ибо часто он сопровождал свои музыкальные экспромты
стихами) порождала, без сомнения, та напряженная душевная
сосредоточенность, что обнаруживала себя, как я уже мельком упоминал,
лишь в минуты крайнего возбуждения, до которого он подчас сам себя
доводил. Одна его внезапно вылившаяся песнь сразу мне запомнилась. Быть
может, слова ее оттого так явственно запечатлелись в моей памяти, что,
пока он пел, в их потаенном смысле мне впервые приоткрылось, как ясно
понимает Ашер, что высокий трон его разума шаток и непрочен. Песнь его
называлась "Обитель привидений", и слова ее, может быть, не в точности,
но приблизительно, были такие:
Божьих ангелов обитель,
Цвел в горах зеленый дол,
Где Разум, края повелитель,
Сияющий дворец возвел.
И ничего прекрасней в мире
Крылом своим
Не осенял, плывя в эфире
Над землею, серафим.
Гордо реяло над башней
Желтых флагов полотно
(Выло то не в день вчерашний,
А давным-давно).
Если ветер, гость крылатый,
Пролетал над валом вдруг,
Сгадостные ароматы
Он струил вокруг.
Вечерами видел путник,
Нвправляя к окнам взоры,
Какр под мерный рокот лютни
Мверно кружатся танцоры,
Ммимо трона проносясь,
И как порфирородный
На танец смотрит с трона князь
С улыбкой властной и холодной.
А дверь!.. рубины, аметисты
По золоту сплели узор
И той же россыпью искристой
Хвалебный развивался хор;
И пробегали отголоски
Во все концы долины,
В немолчном славя переплеске
И ум и гении властелина.
Но духи зла, черны как ворон,
Вошли в чертог -
И свержен князь (с тех пор он
Встречать зарю не мог).
А прежнее великолепье
Осталось для страны
Преданием почившей в склепе
Неповторимой старины.
Бывает, странник зрит воочью,
Как зажигается багрянец
В окне и кто-то пляшет ночью
Чуждый музыке дикий танец,
И рой теней, глумливый рой,
Из тусклой двери рвется зыбкой,
Призрачной рекой...
И слышен смех смех без улыбки.
Помню, потом мы беседовали об этой балладе, и друг мой высказал
мнение, о котором я здесь упоминаю не столько ради его новизны (те же
мысли высказывали и другие люди) <Уотсон, доктор Пэрсивел, Спаланцани и
в особенности епископ Лэндаф см. "Этюды о химии", т. V. (Примеч.
автора).>, сколько ради упорства, с каким он это свое мнение отстаивал.
В общих чертах оно сводилось к тому, что растения способны чувствовать.
Однако безудержная фантазия Родерика Ашера довела эту мысль до крайней
дерзости, переходящей подчас все границы разумного. Не нахожу слов,
чтобы вполне передать пыл искреннего самозабвения, с каким доказывал он
свою правоту. Эта вера его была связана (как я уже ранее намекал) с
серым камнем, из которого сложен был дом его предков. Способность
чувствовать, казалось ему, порождается уже самым расположением этих
камней, их сочетанием, а также сочетанием мхов и лишайников, которыми
они поросли, и обступивших дом полумертвых деревьев и, главное, тем, что
все это, ничем не потревоженное, так долго оставалось неизменным и
повторялось в недвижных водах озера. Да, все это способно чувствовать, в
чем можно убедиться воочию, говорил Ашер (при этих словах я даже
вздрогнул), своими глазами можно видеть, как медленно, но с
несомненностью сгущается над озером и вкруг стен дома своя особенная
атмосфера. А следствие этого, прибавил он, некая безмолвная и, однако
же, неодолимая и грозная сила, она веками лепит по-своему судьбы всех
Ашеров, она и его сделала тем, что он есть, таким, как я вижу его
теперь. О подобных воззрениях сказать нечего, и я не стану их
разъяснять.
Нетрудно догадаться, что наши книги книги, которыми долгие годы
питался ум моего больного друга, вполне соответствовали его причудливым
взглядам. Нас увлекали "Вервер" и "Монастырь" Грессэ, "Бельфегор"
Макиавелли, "Рай и ад" Сведенборга, "Подземные странствия Николаев
Климма" Хольберга, "Хиромантия" Роберта Флада, труды Жана д'Эндажинэ и
Делашамбра, "Путешествие в голубую даль" Тика и "Город Солнца"
Кампанеллы. Едва ли не люби мой книгой был томик in octavo "Директориум
Инквизиториум" доминиканца Эймерика Жеронского. Часами в задумчивости
сиживал Ашер и над иными страницами Помпония Мелы о древних африканских
сатирах и эгипанах. Но больше всего наслаждался он, перечитывая
редкостное готическое издание in quarto требник некоей забытой церкви -
Vigi liae Mortuorum Secundum Chorum Ecclesiae Maguntinae <Бдения по
усопшим согласно хору магунтинской церкви (лат.).>.
Aолжно быть, неистовый дух этой книги, описания странных и мрачных
обрядов немало повлияли на моего болезненно впечатлительного друга,
невольно подумал я, когда однажды вечером он отрывисто сказал мне, что
леди Мэдилейн больше нет и что до погребения он намерен две недели
хранить ее тело в стенах замка, в одном из подземелий. Однако для этого
необычайного поступка был и вполне разумный повод, так что я не
осмелился спорить. По словам Родерика, на такое решение натолкнули его
особенности недуга, которым страдала сестра, настойчивые и неотвязные
расспросы ее докторов, и еще мысль о том, что кладбище рода Ашер
расположено слишком далеко от дома и открыто всем стихиям. Мне
вспомнился зловещий вид эскулапа, с которым в день приезда я
повстречался на лестнице, и, признаться, не захотелось противиться тому,
что, в конце концов, можно было счесть просто безобидной и естественной
предосторожностью.
По просьбе Ашера я помог ему совершить это временное погребение. Тело
еще раньше положено было в гроб, и мы вдвоем снесли его вниз. Подвал,
где мы его поместили, расположен был глубоко под землею, как раз под той
частью дома, где находилась моя спальня; он был тесный, сырой, без
малейшей отдушины, которая давала бы доступ свету, и так давно не
открывался, что наши факелы едва не погасли в затхлом воздухе и мне
почти ничего не удалось разглядеть. В давние феодальные времена подвал
этот, по-видимому, служил темницей, а в пору более позднюю здесь хранили
порох или иные горючие вещества, судя по тому, что часть пола, так же
как и длинный коридор, приведший нас сюда, покрывали тщательно
пригнанные медные листы. Так же защищена была от огня и массивная
железная дверь. Непомерно тяжелая, она повернулась на петлях с громким,
пронзительным скрежетом.
В этом ужасном подземелье мы опустили нашу горестную ношу на
деревянный помост и, сдвинув еще не закрепленную крышку гроба,
посмотрели в лицо покойницы. Впервые мне бросилось в глаза разительное
сходство между братом и сестрой; должно быть, угадав мои мысли, Ашер
пробормотал несколько слов, из которых я понял, что он и леди Мэдилейн
были близнецы и всю жизнь души их оставались удивительно, непостижимо
созвучны.
Однако наши взоры лишь ненадолго остановились на лице умершей, мы не
