стало более сил видеть печаль, таившуюся в улыбке полураскрытых губ, и
неподдельно яркий блеск пугливо расширенных зрачков. В каком-то
благоговейном ужасе поставил я канделябр на прежнее место. Портрет,
столь меня взволновавший, вновь скрылся из виду, и я с нетерпением
обратился к тетрадке, где рассказывалось о картинах замка и их истории.
Я отыскал номер, которым обозначен был овальный портрет, и вот какую
таинственную и необычайную повесть я там прочитал:
"Она была девою редкостной красоты и столь же прелестна, сколь
исполнена веселья. И недобрым был тот час, когда увидела она и полюбила
художника и стала его женою. Он, пылкий, неутомимый и суровый, уже
обвенчан был со своим Искусством; она - дева редкостной красоты, столь
же прелестная, сколь исполненная веселья, вся - лучезарность и улыбка,
резвая, как молодая лань; ко всему на свете питала она любовь и
нежность, и ненавистна ей была лишь ее соперница - Живопись, ужасали ее
лишь палитра и кисти и иные злосчастные орудия, ради которых ее покидал
возлюбленный. Ужасно ей было слышать, как художник заговорил о своем
желании написать портрет даже с нее, молодой жены своей. Но она смиренно
покорилась и многие недели кротко сидела в высокой башне, в темной
комнате, где лишь с потолка сочился дневной свет, в лучах которого белел
натянутый холст. Но он, художник, упивался своей работой, что длилось
час за часом, день за днем. Пылкий, безрассудный, с переменчивым нравом,
он порою впадал в угрюмость или забывался, уносясь мыслью бог весть
куда; он не желал видеть, что в призрачном свете, едва проникавшем в
одинокую башню, блекнет цветущий румянец и тускнеет еще недавно
искрившийся весельем взор его молодой жены, которая таяла на глазах у
всех, незаметно для него лишь одного. Она же улыбалась, она все
улыбалась и не молвила ни слова жалобы, ибо видела, что прославленный
художник в труде своем черпает жгучую, всссожигающую радость и работает
день и ночь не покладая рук, дабы запечатлеть на холсте ее, которая так
его любила, но день ото дня становилась все слабее и печальнее. И в
самом деле, те, кто видел портрет, почти с трепетом, как о чуде,
говорили о сходстве необычайном; конечно же, создать подобное помог
художнику не только его талант, но и великая любовь к той, кого
изобразил он так верно и так прекрасно. Но позднее, когда работа уже
близилась к концу, в башню никого более не допускали; ибо художник столь
пылко и самозабвенно предавался своей работе, что почти уже не отрывал
глаз от холста даже затем, чтобы взглянуть в лицо жены. И он не желал
видеть, что краски, которые наносил он на холст, он отнимал у той,
которая сидела перед ним и становилась час от часу бледней и прозрачнее.
Минули многие недели, и когда оставалось лишь наложить последний мазок
на уста и в последний раз едва тронуть кистью очи, снова встрепенулся
дух прекрасной дамы, точно огонек угасающего светильника. И тогда
наложен был мазок, и кончик кисти едва коснулся очей на холсте; и на миг
художник застыл в восхищении пред тем, что он создал; но в следующее
мгновенье, все еще не сводя глаз с портрета, он затрепетал и весь
побелел, вскричал, объятый ужасом: "Да ведь это сама жизнь!" - и
поспешно оборотился к любимой.
Она была мертва!
И тогда художник промолвил еще:
- Но разве это - смерть?"
ПОХИЩЕННОЕ ПИСЬМО
Эдгар Аллан ПО
ONLINE БИБЛИОТЕКА http://bestlibrary.org.ru
Nil sapientiae odiosus acumine nimio.
Seneca
<Для мудрости нет ничего ненавистнее хитрости.
Сенека (лат.).>
Как-то в Париже, в ветреный вечер осенью 18.., года, когда уже совсем
смерклось, я предавался двойному наслаждению, которое дарит нам
сочетание размышлений с пенковой трубкой, в обществе моего друга Дюпена
в его маленькой библиотеке, а вернее, кабинете № 33 Rue Dunot, Faubourg
St. Germain <На четвертом этаже дома № 33, улица Дюно в предместье
Сен-Жермен (фр.).>. Более часа мы просидели, храня нерушимое молчание, и
стороннему наблюдателю могло бы показаться, что и я, и мой друг всего
лишь сосредоточенно и бездумно следим за клубами табачного дыма,
заполнившего комнату. Однако я продолжал мысленно обсуждать события,
служившие темой беседы, которую мы вели в начале вечера, - я имею в виду
происшествие на улице Морг и тайну, связанную с убийством Мари Роже. Вот
почему, когда дверь распахнулась и в библиотеку вошел наш старый
знакомый, мосье Г., префект парижской полиции, это представилось мне
любопытным совпадением.
Мы сердечно его приветствовали, потому что дурные качества этого
человека почти уравновешивались многими занятными чертами, а к тому же
мы не виделись с ним уже несколько лет. Перед его приходом мы
сумерничали, и теперь Дюпен встал, намереваясь зажечь лампу, но он тут
же вновь опустился в свое кресло, когда Г, сказал, что пришел
посоветоваться с нами - а вернее, с моим другом - о деле государственной
важности, которое уже доставило ему много неприятных хлопот.
- Если оно требует обдумывания, - пояснил Дюпен, отнимая руку, уже
протянутую к фитилю лампы, - то предпочтительнее будет ознакомиться с
ним в темноте.
- Еще одна из ваших причуд! - сказал префект, имевший манеру называть
"причудами" все, что превосходило его понимание, а потому живший
поистине среди легиона "причудливостей".
- Совершенно справедливо, - ответил Дюпен, предлагая гостю трубку и
придвигая ему удобное кресло.
- Но какая беда случилась на сей раз? - спросил я. - Надеюсь, это не
еще одно убийство?
- О нет! Ничего подобного. Собственно говоря, дело это чрезвычайно
простое, и я не сомневаюсь, что мы и сами с ним превосходно справимся,
но мне пришло в голову, что Дюпену, пожалуй, будет любопытно выслушать
его подробности - ведь оно такое причудливое.
- Простое и причудливое, - сказал Дюпен.
- Э.., да. Впрочем, не совсем. Собственно говоря, мы все в большом
недоумении, потому что дело это на редкость просто, и тем не менее оно
ставит нас в совершенный тупик.
- Быть может, именно простота случившегося и сбивает вас с толку, -
сказал мой друг. - Ну, какой вздор вы изволите говорить! - ответил
префект, смеясь от души.
- Быть может, тайна чуть-чуть слишком прозрачна, - сказал Дюпен. \ -
Бог мой! Что за идея!
- Чуть-чуть слишком очевидна.
- Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! - загремел наш гость, которого эти
слова чрезвычайно позабавили. - Ах, Дюпен, вы меня когда-нибудь уморите!
- Но все-таки что это за дело? - спросил я.
- Я сейчас вам расскажу, - ответил префект, задумчиво выпуская изо
рта длинную ровную струю дыма, и устроился в кресле поудобнее. - Я
изложу его вам в нескольких словах, но прежде я хотел бы предупредить
вас, что это дело необходимо хранить в строжайшем секрете и что я почти
наверное лишусь своей нынешней должности, если станет известно, что я
кому-либо о нем рассказывал.
- Продолжайте, - сказал я.
- Или не продолжайте, - сказал Дюпен.
- Ну так вот: мне было сообщено из весьма высоких сфер, что из
королевских апартаментов был похищен некий документ величайшей важности.
Похититель известен. Тут не может быть ни малейшего сомнения: видели,
как он брал документ. Кроме того, известно, что документ все еще
находится у него.
- Откуда это известно? - спросил Дюпен.
- Это вытекает, - ответил префект, - из самой природы документа и из
отсутствия неких последствий, которые неминуемо возникли бы, если бы он
больше не находился у похитителя - то есть если бы похититель
воспользовался им так, как он, несомненно, намерен им в конце концов
воспользоваться.
- Говорите пояснее, - попросил я.
- Ну, я рискну сказать, что документ наделяет того, кто им владеет,
определенной властью по отношению к определенным сферам, каковая власть
просто не имеет цены. - Префект обожал дипломатическую высокопарность.
- Но я все-таки не вполне понял, - сказал Дюпен.
- Да? Ну, хорошо: передача этого документа третьему лицу, которое
останется неназванным, поставит под угрозу честь весьма высокой особы, и
благодаря этому обстоятельству тот, в чьих руках находится документ,
может диктовать условия той весьма знатной особе, чья честь и
благополучие оказались в опасности.
- Но ведь эта власть, - перебил я, - возникает только в том случае,
если похититель знает, что лицу, им ограбленному, известно, кто
похититель. Кто же дерзнет...
- Вот, - сказал Г., - это министр Д., чья дерзость не останавливается
ни перед чем - ни перед тем, что достойно мужчины, ни перед тем, что его
недостойно. Уловка, к которой прибег вор, столь же хитроумна, сколь и
смела. Документ, о котором идет речь (сказать откровенно - это письмо),
был получен ограбленной особой, когда она пребывала в одиночестве в
королевском будуаре. Она его еще читала, когда в будуар вошло то
высочайшее лицо, от какового она особенно хотела скрыть письмо. Поспешно
и тщетно попытавшись спрятать письмо в ящик, она была вынуждена положить
его вскрытым на столик. Однако оно лежало адресом вверх и, так как его
содержание было скрыто, не привлекло к себе внимания. Но тут входит
министр Д. Его рысий взгляд немедленно замечает письмо, он узнает
почерк, которым написан адрес, замечает смущение особы, которой оно
адресовано, и догадывается о ее тайне. После доклада о каких-то делах,
сделанного с его обычной быстротой, он достает письмо, несколько похожее
на то, о котором идет речь, вскрывает его, притворяется, будто читает,
после чего кладет рядом с первым. Потом он снова около пятнадцати минут
ведет беседу о государственных делах. И наконец, кланяясь перед тем, как
уйти, берет со стола не принадлежащее ему письмо. Истинная владелица
письма видит это, но, разумеется, не смеет воспрепятствовать ему из-за
присутствия третьего лица, стоящего рядом с ней. Министр удаляется,
оставив на столе свое письмо, не имеющее никакой важности.
- И вот, - сказал Дюпен, обращаясь ко мне, - налицо то условие,
которое, по вашему мнению, было необходимо для полноты власти
похитителя: похититель знает, что лицу, им ограбленному, известно, кто
похититель.
- Да, - сказал префект. - И в течение последних месяцев полученной
таким способом властью пользуются ради политических идей, и притом не
зная никакой меры. С каждым днем ограбленная особа все более убеждается
в необходимости получить назад свое письмо. Но, разумеется, открыто
потребовать его возвращения она не может. И вот в отчаянии она
доверилась мне.
- Помощнику, мудрее которого, - сказал Дюпен сквозь настоящий смерч
дыма, - я полагаю, не только найти, но и вообразить невозможно.
- Вы мне льстите, - ответил префект, - но, пожалуй, кое-кто и
придерживается такого мнения.
- Во всяком случае, совершенно очевидно, - сказал я, - что письмо,
как вы и говорили, все еще находится у министра, поскольку власть дает
именно обладание письмом, а не какое-либо его использование. Если его
использовать, то власть исчезнет.
- Вы правы, - ответил Г. - И я начал действовать, исходя именно из
этого предположения. Первой моей задачей было обыскать особняк министра,
и главная трудность заключалась в том, чтобы сделать это втайне от него.
Мне настоятельно указывали на необходимость устроить все дело так, чтобы
он ничего не заподозрил, ибо это могло бы привести к самым роковым
последствиям.
- Но, - сказал я, - вы же вполне au fait <Сведущи (фр).> в такого
рода вещах. Парижская полиция достаточно часто предпринимала подобные
обыски.
- О, разумеется. Вот потому-то я и не отчаивался. К тому же привычки
