силе ветра, а напротив, со страхом ожидали той минуты, когда он прекратится
совсем, в полной уверенности, что мертвая зыбь, которая за ним последует,
непременно погубит наш потрепанный корабль. Но это вполне обоснованное
опасение как будто ничем не подтверждалось. Пять суток подряд, - в течение
коих единственное наше пропитание составляло небольшое количество пальмового
сахара, который мы с великим трудом добывали на баке, -наше разбитое судно,
подгоняемое шквальным ветром, который хотя и уступал по силе первым порывам
тайфуна, был тем не менее гораздо страшнее любой пережитой мною прежде бури,
мчалось вперед со скоростью, не поддающейся измерению. Первые четыре дня нас
несло с незначительными отклонениями на юго-юго-восток, и мы, по-видимому,
находились уже недалеко от берегов Новой Голландии. На пятый день холод стал
невыносимым, хотя ветер изменил направление на один румб к северу. Взошло
тусклое желтое солнце; поднявшись всего лишь на несколько градусов над
горизонтом, оно почти не излучало света. Небо было безоблачно, но ветер
свежел и налетал яростными порывами. Приблизительно в полдень - насколько мы
могли судить - наше внимание опять привлек странный вид солнца. От него
исходил не свет, а какое-то мутное, мрачное свечение, которое совершенно не
отражалось в воде, как будто все его лучи были поляризованы. Перед тем как
погрузиться в бушующее море, свет в середине диска внезапно погас, словно
стертый какой-то неведомою силой, и в бездонный океан канул один лишь
тусклый серебристый ободок.
Напрасно ожидали мы наступления шестого дня - для меня он и по сей час
еще не наступил, а для старого шведа не наступит никогда. С этой поры мы
были объяты такой непроглядною тьмой, что в двадцати шагах от корабля
невозможно было ничего разобрать. Все плотнее окутывала нас вечная ночь, не
нарушаемая даже фосфорическим свечением моря, к которому мы привыкли в
тропиках. Мы также заметили, что, хотя буря продолжала свирепствовать с
неудержимою силой, вокруг больше не было обычных вспененных бурунов, которые
сопровождали нас прежде. Везде царил только ужас, непроницаемый мрак и
вихрящаяся черная пустота. Суеверный страх постепенно овладел душою старого
шведа, да и мой дух тоже был объят немым смятеньем. Мы перестали следить за
кораблем, считая это занятие более чем бесполезным, и, как можно крепче
привязав друг Друга к основанию сломанной бизань-мачты, с тоскою взирали на
бесконечный океан. У нас не было никаких средств для отсчета времени и
никакой возможности определить свое местоположение. Правда, мы ясно видели,
что продвинулись на юг дальше, чем кто-либо из прежних мореплавателей, и
были чрезвычайно удивлены тем, что до сих пор не натолкнулись на обычные для
этих широт льды. Между тем каждая минута могла стать для нас последней, ибо
каждый огромный вал грозил опрокинуть наше судно. Высота их превосходила
всякое воображение, и я считал за чудо, что мы до сих пор еще не покоимся на
дне пучины. Мой спутник упомянул о легкости нашего груза и обратил мое
внимание на превосходные качества нашего корабля, но я невольно ощущал всю
безнадежность надежды и мрачно приготовился к смерти, которую, как я
полагал, ничто на свете не могло оттянуть более чем на час, ибо с каждою
милей мертвая зыбь усиливалась и гигантские черные валы становились все
страшнее и страшнее. Порой у нас захватывало дух при подъеме на высоту,
недоступную даже альбатросу, порою темнело в глазах при спуске в настоящую
водяную преисподнюю, где воздух был зловонен и сперт и ни единый звук не
нарушал дремоту морских чудовищ.
Мы как раз погрузились в одну из таких пропастей, когда в ночи раздался
пронзительный вопль моего товарища. "Смотрите, смотрите! - кричал он мне
прямо в ухо, - о, всемогущий боже! Смотрите!" При этих словах я заметил, что
стены водяного ущелья, на дне которого мы находились, озарило тусклое
багровое сияние; его мерцающий отблеск ложился на палубу нашего судна.
Подняв свой взор кверху, я увидел зрелище, от которого кровь заледенела у
меня в жилах. На огромной высоте прямо над нами, на самом краю крутого
водяного обрыва вздыбился гигантский корабль водоизмещением не меньше
четырех тысяч тонн. Хотя он висел на гребне волны, во сто раз превышавшей
его собственную высоту, истинные размеры его все равно превосходили размеры
любого существующего на свете линейного корабля или судна Ост-Индской
компании. Его колоссальный тускло-черный корпус не оживляли обычные для всех
кораблей резные украшения. Из открытых портов торчали в один ряд медные
пушки, полированные поверхности которых отражали огни бесчисленных боевых
фонарей, качавшихся на снастях. Но особый ужас и изумление внушило нам то,
что, презрев бушевавшее с неукротимой яростию море, корабль этот несся на
всех парусах навстречу совершенно сверхъестественному ураганному ветру.
Сначала мы увидели только ноо корабля, медленно поднимавшегося из жуткого
темного провала позади него. На одно полное невыразимого ужаса мгновенье он
застыл на головокружительный высоте, как бы упиваясь своим величием, затем
вздрогнул, затрепетал и - обрушился вниз.
В этот миг в душу мою снизошел непонятный покой. С трудом пробравшись
как можно ближе к корме, я без всякого страха ожидал неминуемой смерти. Наш
корабль не мог уже больше противостоять стихии и зарылся носом в
надвигавшийся вал. Поэтому удар падавшей вниз массы пришелся как раз в ту
часть его корпуса, которая была уже почти под водой, и как неизбежное
следствие этого меня со страшною силой швырнуло на ванты незнакомого судна.
Когда я упал, это судно сделало поворот оверштаг, и, очевидно благодаря
последовавшей затем суматохе, никто из команды не обратил на меня внимания.
Никем не замеченный, я без труда отыскал грот-люк, который был слегка
приоткрыт, и вскоре подучил возможность спрятаться в трюме. Почему я так
поступил, я, право, не могу сказать. Быть может, причиной моего стремления
укрыться был беспредельный трепет, охвативший меня при виде матросов этого
корабля. Я не желал вверять свою судьбу существам, которые при первом же
взгляде поразили меня своим зловещим и странным обличьем. Поэтому я счел за
лучшее соорудить себе тайник в трюме и отодвинул часть временной переборки,
чтобы в случае необходимости спрятаться между огромными шпангоутами.
Едва успел я подготовить свое убежище, как звук шагов в трюме заставил
меня им воспользоваться. Мимо моего укрытия тихой, нетвердой поступью прошел
какой-то человек. Лица его я разглядеть не мог, но имел возможность
составить себе общее представление об его внешности, которая
свидетельствовала о весьма преклонном возрасте и крайней немощи. Колени его
сгибались под тяжестью лет, и все его тело дрожало под этим непосильным
бременем. Слабым, прерывистым голосом бормоча что-то на неизвестном мне
языке, он шарил в углу, где были свалены в кучу какие-то диковинные
инструменты и полуистлевшие морские карты. Вся его манера являла собою смесь
капризной суетливости впавшего в детство старика и величавого достоинства
бога. В конце концов он возвратился на палубу, и больше я его не видел.
=
Душой моей владеет новое чувство, имени которого я не знаю, ощущение,
не поддающееся анализу, ибо для пего нет объяснений в уроках былого, и даже
само грядущее, боюсь, не подберет мне к нему ключа. Для человека моего
склада последнее соображение убийственно. Никогда - я это знаю твердо -
никогда не смогу я точно истолковать происшедшее. Однако нет ничего
удивительного в том, что мое истолкование будет неопределенным - ведь оно
обращено на предметы абсолютно неизведанные. Дух мой обогатился каким-то
новым знанием, проник в некую новую субстанцию.
=
Прошло уже немало времени с тех пор, как я вступил на палубу этого
ужасного корабля, и мне кажется, что лучи моей судьбы уже начинают
собираться в фокус. Непостижимые люди! Погруженные в размышления, смысл
которых я не могу разгадать, они, не замечая меня, проходят мимо. Прятаться
от них в высшей степени бессмысленно, ибо они упорно не желают видеть. Не
далее как сию минуту я прошел прямо перед глазами у первого помощника;
незадолго перед тем я осмелился проникнуть в каюту самого капитана и вынес
оттуда письменные принадлежности, которыми пишу и писал до сих пор. Время от
времени я буду продолжать эти записки. Правда, мне может и не представиться
оказия передать их людям, но я все же попытаюсь это сделать. В последнюю
минуту я вложу рукопись в бутылку и брошу ее в море.
=
Произошло нечто, давшее мне новую пищу для размышлений. Не следует ли
считать подобные явления нечаянной игрою случая? Я вышел на палубу и, не
замечаемый никем, улегся на куче старых парусов и канатов, сваленных на дне
шлюпки. Раздумывая о превратностях своей судьбы, я машинально водил кистью
для дегтя по краю аккуратно сложенного лиселя, лежавшего возле меня на
бочонке. Сейчас этот лисель поднят, и мои бездумные мазки сложились в слово
открытие.
В последнее время я сделал много наблюдений по части устройства этого
судна. Несмотря на изрядное вооружение, оно, по-моему, никак не может быть
военным кораблем. Его архитектура, оснастка и вообще все оборудование
опровергают предположение подобного рода. Чем оно не может быть, я хорошо
понимаю, а вот чем оно может быть, боюсь, сказать невозможно. Сам не знаю
почему, но, когда я внимательно изучаю его необычные обводы и своеобразный
рангоут, его огромные размеры и избыток парусов, строгую простоту его носа и
старинную форму кормы, в уме моем то и дело проносятся какие-то знакомые
образы и вместе с этой смутной тенью воспоминаний в памяти безотчетно
всплывают древние иноземные хроники и века давно минувшие.
=
Я досконально изучил тимберсы корабля. Он построен из неизвестного мне
материала. Это дерево обладает особым свойством, которое, как мне кажется,
делает его совершенно непригодным для той цели, которой оно должно служить.
Я имею в виду его необыкновенную пористость, даже независимо от того, что он
весь источен червями (естественное следствие плавания в этих морях), не
говоря уже о трухлявости, неизменно сопровождающей старость. Пожалуй, мое
замечание может показаться слишком курьезным, но это дерево имело бы все
свойства испанского дуба, если бы испанский дуб можно было каким-либо
сверхъестественным способом растянуть.
При чтении последней фразы мне приходит на память афоризм одного
старого, видавшего виды голландского морехода. Когда кто-нибудь высказывал
сомнение в правдивости его слов, он, бывало, говаривал: "Это так же верно,
как то, что есть на свете море, где даже судно растет подобно живому телу
моряка".
=
Час назад, набравшись храбрости, я решился подойти к группе матросов.
Они не обращали на меня ни малейшего внимания и, хотя я затесался в самую их
гущу, казалось, совершенно не замечали моего присутствия. Подобно тому, кого
я в первый раз увидел в трюме, все они были отмечены печатью глубокой
старости. Колени их дрожали от немощи, дряхлые спины сгорбились, высохшая
кожа шуршала на ветру, надтреснутые голоса звучали глухо и прерывисто, глаза
были затянуты мутной старческой пеленою, а седые волосы бешено трепала буря.
Вся палуба вокруг них была завалена математическими инструментами необычайно
замысловатой, устаревшей конструкции.
=
Недавно я упомянул о том, что подняли лисель. С этого времени корабль
шел в полный бакштаг, продолжая свой зловещий путь прямо на юг под всеми
парусами и поминутно окуная ноки своих брамрей в непостижимую для
