Дело было неподалеку от Ричмонда, в Виргинии. Вместе с
одним другом я отправился на охоту, и мы прошли несколько миль
вниз по Джеймс-Ривер. Поздним вечером нас застигла гроза.
Укрыться можно было лишь в каюте небольшого шлюпа, который
стоял на якоре с грузом перегноя, предназначенного на
удобрение. За неимением лучшего нам пришлось заночевать на
борту. Я лег на одну из двух коек, -- можете себе представить,
что за койки на шлюпе грузоподъемностью в шестьдесят или
семьдесят тонн. На моей койке не было даже подстилки. Ширина ее
не превышала восемнадцати дюймов. И столько же было от койки до
палубы. Я с немалым трудом втиснулся в тесное пространство. Тем
не менее спал я крепко, и все, что мне привиделось -- ведь это
не было просто кошмарным сном, -- легко объяснить неудобством
моего ложа, обычным направлением моих мыслей, а также тем, что
я, как уже было сказано, просыпаясь, не мог сразу прийти в себя
и подолгу лежал без памяти. Трясли меня матросы и наемные
грузчики. Запах земли исходил от перегноя. Повязка, стягивавшая
мне челюсть, оказалась шелковым носовым платком, которым я
воспользовался взамен ночного колпака.
И все же в ту ночь я пережил такие страдания, словно меня
в самом деле похоронили заживо. Это была ужасная, немыслимая
пытка; но нет худа без добра, и сильнейшее потрясение вызвало
неизбежный перелом в моем рассудке. Я обрел душевную силу --
обрел равновесие. Я уехал за границу. Я усердно занимался
спортом. Я дышал вольным воздухом под сводом Небес. Я и думать
забыл о смерти. Я выкинул вон медицинские книги. Бьюкена я
сжег. Я бросил читать "Ночные мысли" -- всякие кладбищенские
страсти, жуткие истории, вроде этой. Словом, я сделался совсем
другим человеком и начал новую жизнь. С той памятной ночи я
навсегда избавился от страхов перед могилой, а с ними и от
каталепсии, которая была скорее их следствием, нежели причиной.
Бывают мгновения, когда даже бесстрастному взору Разума
печальное Бытие человеческое представляется подобным аду, но
нашему воображению не дано безнаказанно проникать в сокровенные
глубины. Увы! Зловещий легион гробовых ужасов нельзя считать
лишь пустым вымыслом; но подобные демонам, которые
сопутствовали Афрасиабу в его плавании по Оксусу, они должны
спать, иначе они растерзают нас, -- а мы не должны посягать на
их сон, иначе нам не миновать погибели.
Эдгар Аллан По.
Бочонок Амонтильядо
OCR: Alexander Jurinsson
Тысячу обид я безропотно вытерпел от Фортунато, но, когда
он нанес мне оскорбление, я поклялся отомстить. Вы, так хорошо
знающий природу моей души, не думаете, конечно, что я вслух
произнес угрозу. В конце концов я буду отомщен: это было твердо
решено, -- но самая твердость решения обязывала меня избегать
риска. Я должен был не только покарать, но покарать
безнаказанно. Обида не отомщена, если мстителя настигает
расплата. Она не отомщена и в том случае, если обидчик не
узнает, чья рука обрушила на него кару.
Ни словом, ни поступком я не дал Фортунато повода
усомниться в моем наилучшем к нему расположении. По-прежнему я
улыбался ему в лицо; и он не знал, что теперь я улыбаюсь при
мысли о его неминуемой гибели.
У него была одна слабость, у этого Фортунато, хотя в
других отношениях он был человеком, которого должно было
уважать и даже бояться. Он считал себя знатоком вин и немало
этим гордился. Итальянцы редко бывают истинными ценителями. Их
энтузиазм почти всегда лишь маска, которую они надевают на
время и по мере надобности, -- для того, чтобы удобнее надувать
английских и австрийских миллионеров. Во всем, что касается
старинных картин и старинных драгоценностей, Фортунато, как и
прочие его соотечественники, был шарлатаном; но в старых винах
он в самом деле понимал толк. Я разделял его вкусы: я сам
высоко ценил итальянские вина и всякий раз, как представлялся
случай, покупал их помногу.
Однажды вечером, в сумерки, когда в городе бушевало
безумие карнавала, я повстречал моего друга. Он приветствовал
меня с чрезмерным жаром, -- как видно, он успел уже в этот день
изрядно выпить; он был одет арлекином: яркое разноцветное
трико, на голове остроконечный колпак с бубенчиками. Я так ему
обрадовался, что долго не мог выпустить его руку из своих,
горячо ее пожимая.
Я сказал ему:
-- Дорогой Фортунато, как я рад, что вас встретил. Какой у
вас цветущий вид. А мне сегодня прислали бочонок амонтильядо;
по крайней мере, продавец утверждает, что это амонтильядо, но у
меня есть сомнения.
-- Что? -- сказал он. -- Амонтильядо? Целый бочонок? Не
может быть! И еще в самый разгар карнавала!
-- У меня есть сомнения, -- ответил я, -- и я, конечно,
поступил опрометчиво, заплатив за это вино, как за амонтильядо,
не посоветовавшись сперва с вами. Вас нигде нельзя было
отыскать, а я боялся упустить случай.
-- Амонтильядо!
-- У меня сомнения.
-- Амонтильядо!
-- И я должен их рассеять.
-- Амонтильядо!
-- Вы заняты, поэтому я иду к Лукрези, Если кто может мне
дать совет, то только он. Он мне скажет...
-- Лукрези не отличит амонтильядо от хереса.
-- А есть глупцы, которые утверждают, будто у него не
менее тонкий вкус, чем у вас.
-- Идемте.
-- Куда?
-- В ваши погреба.
-- Нет, мой друг. Я не могу злоупотреблять вашей добротой.
Я вижу, вы заняты. Лукрези...
-- Я не занят. Идем.
-- Друг мой, ни в коем случае. Пусть даже вы свободны, но
я вижу, что вы жестоко простужены. В погребах невыносимо сыро.
Стены там сплошь покрыты селитрой.
-- Все равно, идем. Простуда -- это вздор. Амонтильядо!
Вас бессовестно обманули. А что до Лукрези -- он не отличит
хереса от амонтильядо.
Говоря так, Фортунато схватил меня под руку, и я, надев
черную шелковую маску и плотней запахнув домино, позволил ему
увлечь меня по дороге к моему палаццо.
Никто из слуг нас не встретил. Все они тайком улизнули из
дому, чтобы принять участие в карнавальном веселье. Уходя, я
предупредил их, что вернусь не раньше утра, и строго наказал ни
на минуту не отлучаться из дому. Я знал, что достаточно отдать
такое приказание, чтобы они все до единого разбежались, едва я
повернусь к ним спиной.
Я снял с подставки два факела, подал один Фортунато и с
поклоном пригласил его следовать за мной через анфиладу комнат
к низкому своду, откуда начинался спуск в подвалы. Я спускался
по длинной лестнице, делавшей множество поворотов; Фортунато
шел за мной, и я умолял его ступать осторожней. Наконец мы
достигли конца лестницы. Теперь мы оба стояли на влажных
каменных плитах в усыпальнице Монтрезоров.
Мой друг шел нетвердой походкой, бубенчики на его колпаке
позванивали при каждом шаге.
-- Где же бочонок? -- сказал он.
-- Там, подальше, -- ответил я. -- Но поглядите, какая
белая паутина покрывает стены этого подземелья. Как она
сверкает!
Он повернулся и обратил ко мне тусклый взор, затуманенный
слезами опьянения.
-- Селитра? -- спросил он после молчания.
-- Селитра, -- подтвердил я. -- Давно ли у вас этот
кашель?
-- Кха, кха, кха! Кха, кха, кха! Кха, кха, кха!
В течение нескольких минут мой бедный друг был не в силах
ответить.
-- Это пустяки, -- выговорил он наконец.
-- Нет, -- решительно сказал я, -- вернемся. Ваше здоровье
слишком драгоценно. Вы богаты, уважаемы, вами восхищаются, вас
любят. Вы счастливы, как я был когда-то. Ваша смерть была бы
невознаградимой утратой. Другое дело я -- обо мне некому
горевать. Вернемся. Вы заболеете, я не могу взять на себя
ответственность. Кроме того, Лукрези...
-- Довольно! -- воскликнул он. -- Кашель -- это вздор, он
меня не убьет! Не умру же я от кашля.
-- Конечно, конечно, -- сказал я, -- и я совсем не хотел
внушать вам напрасную тревогу. Однако следует принять меры
предосторожности. Глоток вот этого медока защитит вас от
вредного действия сырости.
Я взял бутылку, одну из длинного ряда лежавших посреди
плесени, и отбил горлышко.
-- Выпейте, -- сказал я, подавая ему вино.
Он поднес бутылку к губам с цинической усмешкой. Затем
приостановился и развязно кивнул мне, бубенчики его зазвенели.
-- Я пью, -- сказал он, -- за мертвецов, которые покоятся
вокруг нас.
-- А я за вашу долгую жизнь.
Он снова взял меня под руку, и мы пошли дальше.
-- Эти склепы, -- сказал он, -- весьма обширны.
-- Монтрезоры старинный и плодовитый род, -- сказал я.
-- Я забыл, какой у вас герб?
-- Большая человеческая нога, золотая, на лазоревом поле.
Она попирает извивающуюся змею, которая жалит ее в пятку.
-- А ваш девиз?
-- Nemo me impune lacessit! [Никто не оскорбит меня
безнаказанно! (Лат.)]
-- Недурно! -- сказал он.
Глаза его блестели от выпитого вина, бубенчики звенели.
Медок разогрел и мое воображение. Мы шли вдоль бесконечных
стен, где в нишах сложены были скелеты вперемежку с бочонками и
большими бочками. Наконец мы достигли самых дальних тайников
подземелья. Я вновь остановился и на этот раз позволил себе
схватить Фортунато за руку повыше локтя.
-- Селитра! -- сказал я. -- Посмотрите, ее становится все
больше. Она, как мох, свисает со сводов. Мы сейчас находимся
под самым руслом реки. Вода просачивается сверху и каплет на
эти мертвые кости. Лучше уйдем, пока не поздно. Ваш кашель...
-- Кашель -- это вздор, -- сказал он. -- Идем дальше. Но
сперва еще глоток медока.
Я взял бутылку деграва, отбил горлышко и подал ему. Он
осушил ее одним духом. Глаза его загорелись диким огнем. Он
захохотал и подбросил бутылку кверху странным жестом, которого
я не понял.
Я удивленно взглянул на него. Он повторил жест, который
показался мне нелепым.
-- Вы не понимаете? -- спросил он.
-- Нет, -- ответил я.
-- Значит, вы не принадлежите к братству.
-- Какому?
-- Вольных каменщиков.
-- Нет, я каменщик, -- сказал я.
-- Вы? Не может быть! Вы вольный каменщик?
-- Да, да, -- ответил я. -- Да, да.
-- Знак, -- сказал он, -- дайте знак.
-- Вот он, -- ответил я, распахнув домино и показывая ему
лопатку.
-- Вы шутите, -- сказал он, отступая на шаг. -- Однако где
же амонтильядо? Идемте дальше.
-- Пусть будет так, -- сказал я, пряча лопатку в складках
плаща и снова подавая ему руку. Он тяжело оперся на нее. Мы
продолжали путь в поисках амонтильядо. Мы прошли под низкими
арками, спустились по ступеням, снова прошли под аркой, снова
спустились и наконец достигли глубокого подземелья, воздух в
котором был настолько сперт, что факелы здесь тускло тлели,
вместо того чтобы гореть ярким пламенем.
В дальнем углу этого подземелья открывался вход в другое,
менее поместительное. Вдоль его стен, от пола до сводчатого
потолка, были сложены человеческие кости, -- точно так, как это
можно видеть в обширных катакомбах, проходящих под Парижем. Три
стены были украшены таким образом; с четвертой кости были
сброшены вниз и в беспорядке валялись на земле, образуя в одном
углу довольно большую груду. Стена благодаря этому обнажилась,
и в ней стал виден еще более глубокий тайник, или ниша,
размером в четыре фута в глубину, три в ширину, шесть или семь
в высоту. Ниша эта, по-видимому, не имела никакого особенного
назначения; то был просто закоулок между двумя огромными
столбами, поддерживавшими свод, а задней ее стеной была
массивная гранитная стена подземелья.
Напрасно Фортунато, подняв свой тусклый факел, пытался
заглянуть в глубь тайника. Слабый свет не проникал далеко.
