твердом полу, я сперва ступал с величайшей осторожностью. Но
потом я набрался храбрости и пошел тверже, стараясь не
сбиваться с прямого пути. Так прошел я шагов десять --
двенадцать, но споткнулся о свисавший оборванный край своего
подола, сделал еще шаг и рухнул ничком.
Опомнился я не сразу, и лишь несколько секунд спустя мое
внимание привлекло удивительное обстоятельство. Дело вот в чем
-- подбородком я уткнулся в тюремный пол, а губы и верхняя
часть лица, хоть и опущенные ниже подбородка, ни к чему не
прикасались. Мой лоб точно погрузился во влажный пар, а в
ноздри лез ни с чем не сравнимый запах плесени. Я протянул руку
и с ужасом обнаружил, что лежу у самого края круглого колодца,
глубину которого я, разумеется, пока не мог определить. Я
пошарил по краю кладки, ухитрился отломить кусок кирпича и
бросил вниз. Несколько мгновений я слышал, как он, падая, гулко
ударялся о стенки колодца, наконец глухо всплеснулась вода, и
ей громко отозвалось эхо. В тот же миг раздался такой звук,
будто где-то наверху распахнули и разом захлопнули дверь, тьму
прорезал слабый луч и тотчас погас.
Тут я понял, какая мне готовилась судьба, и поздравил себя
с тем, что так вовремя споткнулся. Еще бы один шаг -- и больше
мне не видеть белого света. О таких именно казнях упоминалось в
тех рассказах об инквизиции, которые почитал я вздором и
выдумками. У жертв инквизиции был выбор: либо смерть в
чудовищных муках телесных, либо смерть в ужаснейших мучениях
нравственных. Мне осталось последнее. От долгих страданий мои
нервы совсем расшатались, я вздрагивал при звуке собственного
голоса и как нельзя более подходил для того рода пыток, какие
меня ожидали.
Весь дрожа, я отполз назад к стене, решившись скорей
погибнуть там, только бы избегнуть страшных колодцев, которые
теперь мерещились мне повсюду. Будь мой рассудок в ином
состоянии, у меня бы хватило духу самому броситься в пропасть и
положить конец беде, но я стал трусом из трусов. К тому же из
головы не шло то, что я читал о таких колодцах -- мгновенно
расстаться с жизнью там никому еще не удавалось.
От возбужденья я долгие часы не мог уснуть, но наконец
забылся. Проснувшись, я, как и прежде, обнаружил подле себя
ломоть хлеба и кувшин с водой. Меня терзала жажда, и я залпом
осушил кувшин. К воде, верно, примешали какого-то зелья; не
успел я допить ее, как меня одолела дремота. Я погрузился в сон
-- глубокий, как сон смерти. Долго ли я спал, я, разумеется, не
знаю, но только, когда я снова открыл глаза, я вдруг увидел,
что меня окружает. В робком зеленоватом свете, которого
источник я заметил не сразу, мне открылись вид и размеры моей
тюрьмы.
Я намного ошибся, прикидывая протяженность стены. Она была
не более двадцати пяти ярдов. Несколько минут я глупо дивился
этому открытию, поистине глупо! Ибо какое значение в моих
ужасных обстоятельствах могла иметь площадь темницы? Но ум
цеплялся за безделицы, и я принялся истово доискиваться до
ошибки, какую сделал в своих расчетах. И наконец меня осенило.
Сначала, до того как я упал в первый раз, я насчитал пятьдесят
два шага; и, верно, упал я всего в двух шагах от куска
мешковины, успев обойти почти всю стену. Потом я заснул, и со
сна, верно, пошел не в ту сторону; понятно поэтому, отчего
стена представилась мне вдвое длинней. В смятении я не заметил,
что в начале пути она была у меня слева, а в конце оказалась
справа.
Относительно формы тюрьмы я тоже обманулся. Я уверенно
счел ее весьма неправильной, нащупав на стене много углов, так
могущественно воздействие кромешной тьмы на того, кто очнулся
от сна или летаргии! Оказалось, что углы -- всего-навсего
легкие вмятины или углубления в неравном расстоянии одна от
другой. Форма же камеры была квадратная. То, что принял я за
каменную кладку, оказалось железом или еще каким-то металлом в
огромных листах, стыки или швы которых и создавали вмятины. Вся
поверхность этого металлического мешка была грубо размалевана
мерзкими, гнусными рисунками -- порождениями мрачных монашеских
суеверий. Лютые демоны в виде скелетов или в иных более
натуральных, но страшных обличьях, безобразно покрывали сплошь
все стены. Я заметил, что контуры этих чудищ довольно четки, а
краски грязны и размыты, как бывает от сырости. Потом я увидел,
что пол в моей тюрьме каменный. Посередине его зияла пасть
колодца, которой я избегнул; но этот колодец был в темнице
один.
Все это смог я различить лишь смутно и с трудом; ибо
собственное мое положение за время забытья значительно
изменилось. Меня уложили навзничь, во весь рост на какую-то
низкую деревянную раму. Меня накрепко привязали к ней длинным
ремнем вроде подпруги. Ремень много раз перевил мне тело и
члены, оставляя свободной только голову и левую руку, так чтоб
я мог ценой больших усилий дотянуться до глиняной миски с едой,
стоявшей подле на полу. К ужасу своему я обнаружил, что кувшин
исчез. Я сказал -- "к ужасу своему". Да, меня терзала
нестерпимая жажда. Мои мучители, верно, намеревались еще пуще
ее распалить; в глиняной миске лежало остро приправленное мясо.
Подняв глаза, я разглядел потолок своей темницы. В
тридцати или сорока футах надо мной, он состоял из тех же
самых, что и стены, листов. Чрезвычайно странная фигура на
одном из них приковала мое внимание. Это была Смерть, как
обыкновенно ее изображают, но только вместо косы в руке она
держала то, что при беглом взгляде показалось мне рисованным
маятником, как на старинных часах. Однако что-то в этом
механизме заставило меня вглядеться в него пристальней. Пока я
смотрел прямо вверх (маятник приходился как раз надо мною), мне
почудилось, что он двигается. Минуту спустя впечатление
подтвердилось. Ход маятника был короткий и, разумеется,
медленный. Несколько мгновений я следил за ним с некоторым
страхом, но скорей с любопытством. Наконец, наскуча его унылым
качаньем, я решил оглядеться.
Легкий шум привлек мой слух, я посмотрел на пол и увидел,
как его пересекает полчище огромных крыс. Они лезли из щели,
находившейся в моем поле зрения справа. Прямо у меня на глазах
они тесным строем жадно устремлялись к мясу, привлеченные его
запахом. Немалого труда стоило мне отогнать их от миски.
Прошло, пожалуй, полчаса, возможно, и час (я мог лишь
приблизительно определять время), прежде чем я снова взглянул
вверх. То, что я увидел, меня озадачило и поразило. Размах
маятника увеличился почти на целый ярд. Выросла, следственно, и
его скорость. Но особенно встревожила меня мысль о том, что он
заметно опустился. Теперь я увидел, -- надо ли описывать, с
каким ужасом! -- что нижний конец его имеет форму серпа из
сверкающей стали, длиною примерно с фут от рога до рога; рожки
повернуты кверху, а нижний край острый, как лезвие бритвы; выше
от лезвия серп наливался, расширялся и сверху был уже тяжелый и
толстый. Он держался на плотном медном стержне, и все вместе
шипело, рассекая воздух.
Я не мог более сомневаться в том, какую участь уготовила
мне монашья изобретательность в пытках. Инквизиторы прознали,
что мне известно о колодце; его ужасы предназначались таким
дерзким ослушникам, как я; колодец был воплощенье ада, по
слухам, -- всех казней. Благодаря чистейшему случаю я не упал в
колодец. А я знал, что внезапность страданья, захват им жертвы
врасплох -- непременное условие чудовищных тюремных расправ.
Раз уж я сам не свалился в пропасть, меня не будут в нее
толкать, не такова их дьявольская затея; а потому (выбора нет)
меня уничтожат иначе, более мягко. Мягко! Я готов был
улыбнуться сквозь муку, подумав о том, как мало идет к делу это
слово.
Что пользы рассказывать о долгих, долгих часах
нечеловеческого ужаса, когда я считал удары стального серпа!
Дюйм за дюймом, удар за ударом -- казалось, века проходили,
пока я это замечал -- но он неуклонно спускался все ниже и
ниже! Миновали дни, -- быть может, много дней, -- и он
спустился так низко, что обдал меня своим едким дыханьем. Запах
остро отточенной стали забивался мне в ноздри. Я молился, я
досаждал небесам своей мольбой о том, чтоб он спускался
поскорей. Я сходил с ума, я рвался вверх, навстречу взмахам
зловещего ятагана. Или вдруг успокаивался, лежал и улыбался
своей сверкающей смерти, как дитя -- редкой погремушке.
Я снова лишился чувств -- ненадолго, ибо когда я очнулся,
я не понял, спустился ли маятник. А быть может, надолго, ибо я
сознавал присутствие злых духов, которые заметили мой обморок и
могли нарочно остановить качанье. Придя в себя, я почувствовал
такую, о! невыразимую слабость, будто меня долго изнуряли
голодом. Несмотря на страданья, человеческая природа требует
еды. Я с трудом вытянул левую руку настолько, насколько мне
позволяли путы, и нащупал жалкие объедки, оставленные мне
крысами. Когда я положил в рот первый кусок, в мозгу моем вдруг
мелькнул обрывок мысли, окрашенной радостью, надеждой. Надежда
для меня -- возможно ли? Как я сказал, то был лишь обрывок
мысли, -- мало ли таких мелькает в мозгу, не завершаясь? Я
ощутил, что мне помстилась радость, надежда, но тотчас же
ощутил, как мысль о них умерла нерожденной. Тщетно пытался я
додумать ее, поймать, воротить. Долгие муки почти лишили меня
обычных моих мыслительных способностей. Я сделался слабоумным,
идиотом.
Взмахи маятника шли под прямым углом к моему телу. Я
понял, что серп рассечет меня в том месте, где сердце. Он
протрет мешковину, вернется, повторит свое дело опять... опять.
Несмотря на страшную ширь взмаха (футов тридцать, а то и более)
и шипящую мощь спуска, способную сокрушить и самые эти железные
стены, он протрет мешковину на мне, и только! И здесь я
запнулся. Дальше этой мысли я идти не посмел. Я задержался на
ней, я цеплялся за нее, будто бы так можно было удержать спуск
маятника. Я заставил себя вообразить звук, с каким серп
разорвет мой балахон, тот озноб, который пройдет по телу в
ответ на трение ткани. Я мучил себя этим вздором, покуда
совершенно не изнемог.
Вниз -- все вниз сползал он. С сумасшедшей радостью
противопоставлял я скорость взмаха и скорость спуска. Вправо --
влево -- во всю ширь! -- со скрежетом преисподней к моему
сердцу, крадучись, словно тигр. Я то хохотал, то рыдал, уступая
смене своих порывов.
Вниз, уверенно, непреклонно вниз! Вот он качается уже в
трех дюймах от моей груди. Я безумно, отчаянно старался
высвободить левую руку. Она была свободна лишь от локтя до
кисти. Я только дотягивался до миски и подносил еду ко рту, и
то ценою мучительных усилий. Если б мне удалось высвободить всю
руку, я бы схватил маятник и постарался его остановить. Точно
так же мог бы я остановить лавину!
Вниз, непрестанно, неумолимо вниз! Я задыхался и обмирал
от каждого его разлета. У меня все обрывалось внутри от каждого
взмаха. Мои глаза провожали его вбок и вверх с нелепым пылом
совершенного отчаяния. Я жмурился, когда он спускался, хотя
смерть была бы избавленьем, о! несказанным избавленьем от мук.
И все же я дрожал каждой жилкой при мысли о том, как легко
спуск механизма введет острую сверкающую секиру мне в грудь. От
надежды дрожал я каждой жилкой, от надежды обрывалось у меня
все внутри. О, надежда, -- победительница скорбей, -- это она
нашептывает слова утешенья обреченным даже в темницах
инквизиции.
Я увидел, что еще десять -- двенадцать взмахов -- и сталь
