осязаемой разницы между подобным приступом и тем необратимым
состоянием, которое называют смертью. От погребения заживо
такого больного обычно спасают друзья, которые знают о его
подверженности каталепсии и, естественно, начинают подозревать
неладное, в особенности если нет признаков распада. По счастью,
болезнь развивается постепенно. Первые же ее проявления, хоть и
скрытые, не оставляют сомнений. С каждым разом приступы
становятся все сильней и длительней. В этом главная гарантия от
погребения. Несчастный, с которым сразу случится тяжелый
припадок, как это порой бывает, почти неизбежно обречен заживо
лечь в могилу.
Моя болезнь не отличалась сколько-нибудь заметно от
случаев, описанных в медицинской литературе. Иногда, безо
всякой видимой причины, я мало-помалу впадал в полуобморок или
в полубесчувствие; и в этом состоянии, не испытывая боли,
утратив способность шевелиться и, в сущности, даже думать, но
смутно сознавая в летаргическом сне, что я жив и меня окружают
люди, я пребывал до тех пор, пока не наступал кризис, который
внезапно возвращал меня к жизни. Иногда же недуг одолевал меня
бурно и стремительно. Я чувствовал дурноту, скованность, холод
во всем теле, головокружение и падал замертво. После этого
целые недели меня окружали пустота, мрак, безмолвие, и весь мир
превращался в Ничто. Я погружался в полнейшее небытие. Но чем
быстрей наступали такие припадки, тем медленней я приходил в
себя. Подобно тому, как брезжит рассвет для одинокого,
бесприютного нищего, который бродит по улицам в долгую и глухую
зимнюю ночь, -- так же запоздало, так же томительно, так же
радостно возвращался ко мне свет Души.
Но помимо этой наклонности к оцепенению, в остальном
здоровье мое не пошатнулось; чувствовал я себя вполне хорошо --
если не считать болезненного расстройства обычного сна.
Просыпаясь, я не вдруг приходил в себя и на время оказывался во
власти самого нелепого смятения; в такие минуты все мои
умственные способности, и в особенности память, отказывались
мне служить.
Я не испытывал никаких телесных страданий, но душа моя
изнывала от мук. Воображение рисовало мне темные склепы. Я без
конца говорил "об эпитафиях, гробницах и червях". Я предавался
бредням о смерти, и навязчивый страх перед погребением заживо
терзал меня неотступно. Зловещая опасность, нависшая надо мной,
не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Днем мне было невыносимо
думать о ней; ночью же это превращалось в настоящую пытку.
Когда грозный Мрак поглощал Землю, я трепетал при одной мысли
об атом -- трепетал, как легкие перья на катафалке. Когда же
самое мое Естество изнемогало от бессонницы, я смыкал глаза
лишь после долгой внутренней борьбы -- так страшило меня
предчувствие, что я проснусь в могиле. И едва я погружался в
сон, меня тотчас обступал мир призраков, над которыми витал,
распластав широкие, черные, чудовищные крыла, тот же вездесущий
Дух смерти.
Кошмары, душившие меня во сне, были неисчислимы, но, здесь
я упомяну лишь об одном видении. Мне приснилось, будто -- я
впал в каталептическое состояние, которое было длительнее и,
глубже обычного. Вдруг ледяная рука коснулась моего лба и
тревожный дрожащий голос шепнул мне на ухо: "Восстань! "
Я сел. Вокруг была непроглядная тьма. Я не мог видеть
того, кто меня разбудил. Я не помнил ни времени, когда впал в
оцепенение, ни места, где это случилось. Я не двигался и
пробовал собраться с мыслями, а хладная рука меж тем
исступленно стиснула мое запястье, встряхивая меня в
нетерпении, и дрожащий голос повторил:
-- Восстань! Разве не повелел я тебе восстать от сна?
-- Но кто ты? -- спросил я.
-- Там, где я обитаю, у меня нет имени, -- печально
отвечал голос. -- Некогда я был смертным, ныне я дух. Некогда я
был беспощаден, ныне я исполнен милосердия. Ты чувствуешь, я
дрожу. Я взываю к тебе, а зубы мои стучат, но отнюдь не от
хлада ночи -- ночи, что пребудет во веки веков. Ибо мерзость
сия мне противна. Как можешь ты безмятежно спать? Мне не дает
покоя глас предсмертных мучений. Видеть это превыше моих сил.
Восстань! Ступай за мной в бездну Ночи, и я разверзну пред
тобой могилы. Это ли не юдоль скорби?.. Воззри!
Я вгляделся; и волею невидимого, который все еще сжимал
мое запястье, предо мной отверзлись все могилы на лике земли, и
каждая источала слабый фосфорический свет, порожденный тлением,
так что взор мой проникал в сокровенные глубины и различал
тела, закутанные в саваны, печально и торжественно опочившие
среди могильных червей. Но увы! Не все они уснули беспробудным
сном, на много миллионов больше было других, не усопших навек;
и происходили слабые борения; и отовсюду возносился безутешный
ропот; и из глубин несчетных могил исходил унылый шелест
погребальных покровов; и я увидел, что многие, казалось бы,
покоящиеся в мире, так или иначе изменили те застывшие,
неудобные позы, в которых их предали земле. Я все смотрел, а
голос шепнул снова:
-- Это ли... Ах, это ли не юдоль скорби?
Но прежде чем я успел вымолвить хоть слово, хладная рука
выпустила мое запястье, фосфорические огни погасли и земля
сомкнулась над могилами, а оттуда вырвался все тот же отчаянный
вопль:
-- Это ли... О господи, это ли воистину не юдоль скорби?
Кошмары, отравлявшие мой сон по ночам, часто мучили меня и
наяву. Нервы мои совершенно расстроились, и я стал жертвой
неотступных страхов. Я не решался ни ездить верхом, ни ходить,
лишил себя прогулок и безвыходно сидел дома. Словом, я не смел
даже на короткое время расстаться с людьми, которые знали о
моей подверженности каталепсии, из опасения, что со мной
случится припадок и меня, не долго думая, предадут могиле. Я не
доверил заботам и преданности ближайших своих друзей. Я боялся,
как бы во время затяжного приступа их не убедили в том, что
меня невозможно вернуть к жизни. Мало того, я опасался, что
доставляю им слишком много хлопот и при первом же длительном
припадке они будут только рады избавиться от меня навсегда.
Тщетно пытались они успокоить меня самыми торжественными
заверениями. Я требовал священных клятв, что меня похоронят
лишь после того, как явные признаки распада сделают дальнейшее
промедление немыслимым. Но все равно, объятый смертным страхом,
я был глух к гласу разума и не знал покоя. Я придумал множество
хитроумных предосторожностей. Между прочим, я распорядился так
перестроить семейный склеп, чтобы его можно было с легкостью
открыть изнутри. От малейшего нажима на длинный рычаг,
выведенный далеко в глубину гробницы, железные двери тотчас
распахивались. Были сделаны отдушины, пропускавшие воздух и
свет, а также удобные хранилища для пищи и воды, до которых
можно было свободно дотянуться из уготованного для меня гроба.
Самый гроб был выстлан изнутри мягкой и теплой обивкой, и
крышку его снабдили таким же приспособлением, что и двери
склепа, с пружинами, которые откидывали ее при малейшем
движении тела. Кроме того, под сводом склепа был подвешен
большой колокол, и веревку от него должны были пропустить через
отверстие в гробу и привязать к моей руке. Но увы! Что толку в
предусмотрительности пред волей Судьбы? Даже зти хитроумные
устройства не могли избавить от адских мук погребения заживо
несчастного, который был на них обречен!
Настал срок -- как случалось уже не раз, -- когда среди
полнейшего бесчувствия во мне забрезжили первые, еще слабые и
смутные проблески бытия. Медленно -- черепашьим шагом --
растекался в моей душе тусклый, серый рассвет. Смутное
беспокойство. Безучастность к глухой боли. Равнодушие...
безнадежность... упадок сил. И вот долгое время спустя звон в
ушах; вот, спустя еще дольше, покалывание или зуд в
конечностях; вот целая вечность блаженного покоя, когда
пробуждающиеся чувства воскрешают мысль; вот снова краткое
небытие; вот внезапный возврат к сознанию. Наконец -- легкая
дрожь век -- и тотчас же, словно электрический разряд, ужас,
смертельный и необъяснимый, от которого кровь приливает к
сердцу. Затем -- первая сознательная попытка мыслить. Первая
попытка вспомнить. Это удается с трудом. Но вот уже память
настолько обрела прежнюю силу, что я начинаю понимать свое
положение. Я понимаю, что не просто пробуждаюсь ото сна. Я
вспоминаю, что со мной случился приступ каталепсии. И вот
наконец мою трепещущую душу, как океан, захлестывает одна
зловещая Опасность -- одна гробовая, всепоглощающая мысль.
Когда это чувство овладело мною, я несколько минут лежал
недвижно. Но почему? Просто у меня недоставало мужества
шевельнуться. Я не смел сделать усилие, которое обнаружило бы
мою судьбу -- и все же некий внутренний голос шептал мне, что
сомнений нет. Отчаянье, перед которым меркнут все прочие
человеческие горести, -- одно лишь отчаянье, заставило меня,
после долгих колебаний, -- приподнять тяжелые веки. И я
приподнял их. Вокруг была тьма -- кромешная тьма. Я знал, что
приступ прошел. Знал, что кризис моей болезни давно позади.
Знал, что вполне обрел способность видеть -- и все же вокруг
была тьма, кромешная тьма, сплошной и непроницаемый мрак Ночи,
нескончаемой во веки веков.
Я попытался крикнуть; мои губы и запекшийся язык дрогнули
в судорожном усилии -- но и не исторг ни звука из своих
бессильных легких, которые изнемогали, словно на них навалилась
огромная гора, и трепетали, вторя содроганиям сердца, при
каждом тяжком и мучительном вздохе.
Когда я попробовал крикнуть, оказалось, что челюсть у меня
подвязана, как у покойника. К тому же я чувствовал под собою
жесткое ложе; и нечто жесткое давило меня с боков. До того
мгновения я не смел шевельнуть ни единым членом -- но теперь я
в отчаянье вскинул кверху руки, скрещенные поверх моего тела.
Они ударились о твердые доски, которые оказались надо мною в
каких-нибудь шести дюймах от лица. У меня более не оставалось
сомнений в том, что я лежу в гробу.
И тут, в бездне отчаянья, меня, словно ангел, посетила
благая Надежда -- я вспомнил о своих предосторожностях. Я
извивался и корчился, силясь откинуть крышку: но она даже не
шелохнулась. Я ощупывал свои запястья, пытаясь нашарить
веревку, протянутую от колокола: но ее не было. И туг
Ангел-Утешитель отлетел от меня навсегда, и Отчаянье, еще
неумолимей прежнего, восторжествовало вновь; ведь теперь и знал
наверняка, что нет мягкой обивки, которую я так заботливо
приготовил, и к тому же в ноздри мне вдруг ударил резкий,
характерный запах сырой земли. Оставалось признать неизбежное.
Я был не в склепе. Припадок случился со мной вдали от дома,
среди чужих людей, когда и как, я не мог вспомнить; и зти люди
похоронили мена, как собаку, заколотили в самом обыкновенном
гробу, глубоко закопали на веки вечные в простой, безвестной
могиле.
Когда эта неумолимая уверенность охватила мою душу, я
вновь попытался крикнуть; и крик, вопль, исполненный смертного
страдания, огласил царство подземной ночи.
-- Эй! Эй, в чем дело? -- отозвался грубый голос.
-- Что еще за чертовщина! -- сказал другой голос.
-- Вылазь! -- сказал третий.
-- С чего это тебе взбрело в башку устроить кошачью
музыку? -- сказал четвертый; тут ко мне скопом подступили
какие-то головорезы злодейского вида и бесцеремонно принялись
меня трясти. Они не разбудили меня -- я уже проснулся, когда
крикнул, -- но после встряски память вернулась ко мне
окончательно.
