вскоре я устыдился своей слабости и продолжал путь.
Мы подъехали к воротам. Я заметил, что они приотворены и какой-то
человек выглядывает из-за них. В следующее мгновение этот человек вышел
нам навстречу, окликнул моего спутника по имени, радушно пожал ему руку
и попросил спешиться. Это был сам мосье Майяр, видный и красивый
джентльмен старого закала - с изящными манерами и тем особым выражением
лица, важным, внушительным и полным достоинства, которое производит
столь сильное впечатление на окружающих.
Мой друг представил меня, сообщил о моем желании осмотреть больницу
и, выслушав заверения мосье Майяра в том, что мне будет уделено все
возможное внимание, тут же откланялся. С тех пор я больше его не видел.
Когда он уехал, главный врач провел меня в маленькую, но чрезвычайно
изящно убранную гостиную, где все свидетельствовало о тонком вкусе:
книги, рисунки, горшки с цветами, музыкальные инструменты и многое,
другое. В камине весело пылал огонь. За фортепьяно сидела молодая, очень
красивая женщина и пела арию из какой-то оперы Беллини. Увидев гостя,
она прервала пение и приветствовала меня с очаровательной любезностью.
Говорила она негромко, во всей манере сквозила какая-то покорная
мягкость. Мне почудилась скрытая печаль в ее лице, удивительная
бледность которого была, на мой вкус, не лишена приятности. Она была в
глубоком трауре и пробуждала в моем сердце смешанное чувство уважения,
интереса и восхищения.
Мне приходилось слышать в Париже, что заведение мосье Майяра основано
на тех принципах, которые в просторечии именуются "системой поблажек",
что наказания здесь не применяются вовсе, что даже к изоляции стараются
прибегать пореже, что пациенты, находясь под тайным надзором,
пользуются, на первый взгляд, немалой свободой и что большинству из них
разрешается разгуливать по дому и саду в обычной одежде, какую носят
здоровые люди.
Памятуя обо всем этом, я держался весьма осмотрительно, беседуя с
молодой дамой, ибо полной уверенности, что она в здравом уме, у меня не
было; и точно, в глазах ее я заметил какой-то беспокойный блеск, который
почти убедил меня в противном. Поэтому я ограничивался общими темами и
такими замечаниями, которые, по моему разумению, не могли рассердить или
взволновать даже сумасшедшего. На все, что я говорил, она отвечала
вполне разумно, а собственные ее высказывания были исполнены трезвости и
здравого смысла. Однако продолжительные занятия теорией mania <Безумия
(греч.).> научили меня относиться с недоверием к подобным
доказательствам душевного равновесия, и на протяжении всего разговора я
сохранял ту же осторожность, какую проявил в самом начале.
Вскоре появился расторопный лакей в ливрее и с подносом в руках. Я
занялся принесенными им фруктами, вином и закусками, а дама тем временем
покинула комнату. Когда она ушла, я повернулся к хозяину и вопрошающе
взглянул на него.
- Нет, - сказал он, - нет, что вы! Это моя родственница - племянница,
весьма образованная женщина.
- О, тысяча извинений! - воскликнул я. - Простите мне мою ошибку, но
вы, бесспорно, и сами понимаете, чем ее можно оправдать. Превосходная
постановка дела здесь у вас хорошо известна в Париже, и я счел вполне
возможным.., вы понимаете...
- Да, да! Не стоит об этом говорить! Скорее уж мне надлежит
благодарить вас за вашу похвальную осторожность. Редко встретишь в
молодых людях такую осмотрительность, и я могу привести не один пример
весьма плачевных contre-temps <Недоразумений (франц.).> , которые были
следствием легкомыслия наших посетителей. Пока действовала моя прежняя
система и пациентам предоставлялось право разгуливать где им вздумается,
они часто впадали в состояние крайнего возбуждения по вине
неблагоразумных посетителей, приезжавших осматривать наш дом. Поэтому
мне пришлось ввести систему жестких ограничений, и теперь в лечебницу не
допускается ни один человек, чья способность соответствующим образом
держать себя внушала бы сомнения.
- Пока действовала ваша прежняя система?! - повторил я вслед за ним.
- Правильно ли я понял вас? Значит, "система поблажек", о которой я
столько наслышан, больше не применяется?
- Да, - ответил он. - Вот уже несколько, недель, как мы решили
отказаться от нее навсегда.
- Не может быть! Вы Меня удивляете!
- Мы сочли совершенно необходимым, сэр, - сказал он со вздохом, -
вернуться к традиционным методам. Опасность, связанная с "системой
поблажек", значительна, а преимущества ее сильно преувеличены. Уж если
эта система и подвергалась где-нибудь добросовестной проверке, так
именно у нас, сэр, смею вас заверить. Мы делали все, что подсказывала
разумная гуманность. Как жаль, что вы не побывали у нас прежде, - вы бы
могли обо всем судить сами. Насколько я понимаю, "система поблажек"
знакома вам во всех подробностях, не так ли?
- Не совсем так. Все мои сведения - из третьих или четвертых рук.
- Что ж, в общих чертах я определил бы ее, пожалуй, как такую
систему, когда больного menagent <Щадят (франц.).> и во всем ему
потакают. Что бы сумасшедшему не взбрело в голову - он не встречает ни
малейшего противодействия с нашей стороны. Мы не только не мешали, но,
напротив, потворствовали их причудам, на этом были основаны многие
случаи излечения, и к тому же - наиболее устойчивого. Нет для
ослабевшего, больного рассудка аргумента более убедительного, нежели
argu-mentum ad absurdum <Доказательство посредством приведения к
нелепости (лат.).>. Были у нас, например, пациенты, вообразившие себя
цыплятами. Лечение состояло в том, что мы признали их фантазии фактом и
настаивали на нем: бранили больного за бестолковость, если он
недостаточно глубоко сознавал этот факт, и на этом основании кормили его
в течение целой недели только тем, что едят цыплята. Какая-нибудь горсть
зерна и мелких камешков творила в таких случаях настоящие чудеса.
- Но разве к подобного рода потачкам сводилось все?
- Ну, разумеется, нет. Значительную роль играли нехитрые развлечения
- такие, как музыка, танцы, всякого рода гимнастические упражнения,
карты, некоторые книги и так далее. Мы делали вид, будто лечим каждого
от какого-нибудь заурядного телесного недуга, и слово "безумие" никогда
не произносилось. Было очень важно заставить каждого сумасшедшего
наблюдать за поступками всех остальных. Дайте понять умалишенному, что
вы полагаетесь на его благоразумие и сообразительность, - и он ваш телом
и душой. Действуя таким образом, мы избавились от необходимости
содержать целый штат надзирателей, которые обходятся недешево.
- И у вас не было никаких наказаний?
- Никаких.
- И вы никогда не изолировали своих пациентов?
- Крайне редко. Время от времени с кем-нибудь из них случался
неожиданный припадок буйства или наступало обострение болезни. Тогда мы
помещали больного в отдельную камеру, чтобы он не влиял заражающе на
других, и он оставался там до тех пор, пока не представлялась
возможность передать его в руки родных; буйных мы не держим, обычно их
увозят в казенные больницы.
- А теперь все у вас по-новому, и, вы полагаете, лучше, чем прежде?
- Да, бесспорно. У этой системы были свои слабые и даже опасные
стороны. Теперь она, к счастью, уже изгнана во Франции из всех Maisons
de Sante.
- Ваши слова, - возразил я, - изумляют меня до крайности; я был
твердо уверен, что нет сейчас во всей стране ни одного заведения, где
применяется какой-либо иной метод лечения душевных болезней.
- Вы еще молоды, друг мой, - отвечал хозяин, - но придет время, и обо
всем, что происходит на свете, вы научитесь судить самостоятельно, не
полагаясь на чужую болтовню. Ушам своим не верьте вовсе, а глазам -
только наполовину. Так вот и с нашим Maison de Sante: какой-нибудь
невежда ввел вас в заблуждение, это ясно. Впрочем, после обеда, когда вы
как следует отдохнете с дороги, я с великим удовольствием покажу вам дом
и познакомлю вас с системой, которая, по моему мнению, а также по мнению
всех, кому случалось видеть ее в действии, несравненно эффективнее
всего, что удавалось раньше придумать.
- Это ваша собственная система? - спросил я. - Вы сами ее создали?
- Да, и я горд, что могу назвать ее своей - во всяком случае, до
некоторой степени.
Так мы беседовали с мосье Майяром час или два, в продолжение которых
он показывал мне сад и оранжерею.
- Ваше знакомство с пациентами придется несколько отложить, - объявил
он. - Для впечатлительного ума всегда есть что-то более или менее
гнетущее в таких зрелищах, а я не хотел бы лишать вас аппетита перед
обедом. Мы непременно пообедаем. Я угощу вас телятиной а-ля Мену с
цветною капустой в соусе veloute <Здесь: под бархатным соусом (франц.).>
и вы запьете ее стаканом кло-де-вужо. Тогда уж мы как следует укрепим
ваши нервы.
В шесть позвали к обеду; мой хозяин провел меня в salle a manger
<Столовую (франц.).>, просторную комнату, где нас уже ждало весьма
многочисленное общество - всего человек двадцать пять - тридцать. Это
были, по-видимому, люди знатного происхождения и, несомненно, наилучшего
воспитания, хотя должен признаться, что наряды их показались мне
непомерно роскошными, как-то слишком грубо напоминавшими показную
пышность vieille cour <Старого двора (франц.).>. Мое внимание привлекли
дамы: они составляли почти две трети приглашенных, и некоторые были
одеты так, что парижанин не нашел бы в их туалетах даже намека на то,
что сегодня принято считать хорошим вкусом. Так, многие женщины в
возрасте никак не менее семидесяти оказались прямо-таки обвешанными
драгоценностями - кольцами, браслетами, серьгами, а их грудь и плечи
были бесстыдно обнажены. Я заметил также, что очень немногие наряды были
хорошо сшиты, - во всяком случае, очень немногие из них хорошо сидели на
своих владельцах. Оглядевшись, я заметил красивую девушку, которой мосье
Майяр представил меня в маленькой гостиной; но каково же было мое
изумление, когда я увидел на ней юбку с фижмами, туфли на высоком
каблуке и грязный чепец из брюссельских кружев, который был ей настолько
велик, что лицо выглядело до смешного маленьким. Когда я видел ее в
первый раз, она была в глубоком трауре, что очень к ней шло. Одним
словом, в одежде всех собравшихся чувствовалось нечто странное - нечто
такое, что в первую минуту снова вернуло меня к прежним мыслям о
"системе поблажек", и я подумал, что мосье Майяр решил до конца обеда
держать меня в неведении относительно того, кто такие наши соседи:
по-видимому, он опасался, что обед за одним столом с сумасшедшими не
доставит мне особенного удовольствия. Однако я сразу же вспомнил
рассказы парижских друзей о южанах - какой это странный, эксцентричный
народ и как упорно они держатся за свои старые понятия, - а разговор с
двумя-тремя гостями немедленно и окончательно рассеял все мои
подозрения.
Что касается самой столовой, то ей не хватало изящества, хотя,
пожалуй, в удобстве и достаточно больших размерах ей нельзя было
отказать. Ковра на полу не было, - впрочем, во Франции часто обходятся
без ковров, - не было и занавесей на окнах, ставни были закрыты и
заперты крепкими железными засовами, положенными крест-накрест, какие мы
видим обыкновенно на ставнях лавок. Столовая, как я успел установить,
занимала одно из прямоугольных крыльев chateau. Окна выходили на три
стороны, а дверь - на четвертую; всего я насчитал не меньше десяти окон.
Стол был сервирован роскошно, сплошь уставлен блюдами и ломился от
