себя, стал узнавать знакомых и урывками рассказал, чего ему пришлось
натерпеться в могиле.
По его словам выходило, что, очнувшись, он пробыл под землей более
часа в полном сознании, а потом лишился чувств. Могилу закидали на
скорую руку, не утрамбовав рыхлую землю, так что воздух все-таки
проникал, и офицер мог дышать. Он услышал, как над ним топчется
множество народа, и силился подать о себе весть. Глубокий сон слетел с
него, рассказывал он, от громкого гула над землей, и, едва придя в себя,
он сразу осознал весь ужас своего положения.
Этот мученик, как сказано в отчете, шел на поправку и уже явно был на
пути к полному выздоровлению, но стал жертвой невежественного лекарского
эксперимента. К нему подключили гальваническую батарею, и, в сильнейших
конвульсиях, которые это иной раз вызывает, он испустил дух.
Поскольку речь зашла о гальванической батарее, мне припомнился один и
действительно из ряда вон выходящий случай, замечательный тем, что
именно электрический ток вернул к жизни молодого лондонского адвоката,
двое суток пролежавшего в могиле. Это случилось в 1831 году, и это
происшествие долго оставалось злобой дня.
Мистер Эдуард Степлтон скончался как будто от тифозной горячки,
сопровождавшейся какими-то необычными симптомами, чрезвычайно
заинтересовавшими медиков. После того как смертельный исход, казалось,
уже наступил, они обратились к близким за разрешением на вскрытие post
mortem <Посмертно (лат.).>, но те отказали. Врачи же, которых, как
известно, подобными отказами не смутишь, решили получить тело после
похорон и вскрыть его тайком без помех. Договориться с одной из
бесчисленных лондонских шаек похитителей трупов было делом нехитрым, и
на третью ночь числившийся в покойниках был открыт из могилы в восемь
футов глубиной и положен в операционной одной частной лечебницы.
Уже сделали было легкий длинный надрез в районе брюшной полости, но
совсем не обычный для покойника вид жертвы и полное отсутствие признаков
разложения навели медиков на мысль попробовать на нем действие
электричества. Эксперимент следовал за экспериментом, но общая картина
была такой же, как обычно при действии током на труп; только разве
раз-другой судороги были почти как у живого.
Времени оставалось уже в обрез. Вот-вот должен был забрезжить
рассвет, и, наконец, решили приступить к вскрытию немедля. Но один
студент жаждал проверить собственную теорию и все приставал, чтобы
батарею подключили к грудной мышце. Сделали на скорую руку надсечку,
однако, как только приложили провод, покойник одним стремительным, но
вполне собранным движением сорвался со стола и шагнул на середину
комнаты; несколько секунд он стоял, осматриваясь вокруг тяжелым
взглядом, и - заговорил. Понять, что он сказал, было невозможно, но то
были явно какие-то слова, произнесенные совершенно членораздельно. Он
умолк и тяжело повалился на пол.
На миг врачи замерли от ужаса, но, сообразив, что действовать надо,
не мешкая, тут же взяли себя в руки. Было ясно, что мистер Степлтон жив,
и это - только глубокий обморок. Когда ему дали эфир, он пришел в себя;
вскоре он поправился и был снова в кругу друзей, от которых, однако,
подробности его воскрешения скрывали, пока опасность рецидива не
миновала. Можно себе представить их изумление, их восторги. > Но самое
поразительное в этой необыкновенной истории одно утверждение мистера С.
Он уверяет, что сознание ни на миг не покидало его полностью, и, хотя и
смутно и путанно, но он понимал все, что с ним было после того, как
врачи констатировали смерть, и до момента, когда он упал в обморок в
больнице. "Я жив", - вот что он безуспешно силился сказать, когда понял,
что попал в операционную.
Подобных историй можно было бы привести еще не мало, но, по-моему,
это уже лишнее; факт, что преждевременные похороны происходят, и без
того совершенно очевиден. Если же мы усвоим, что преждевременные
похороны тем и отличаются, что узнавать о них удается лишь в
исключительно редких случаях, то нельзя будет не согласиться, что такие,
которые так и остаются неизвестными, случаются, возможно, чуть ли не
каждый день. Ведь право же, вряд ли укажешь кладбище, на котором, если
его случалось перекопать, не находили бы скелетов, положение которых
внушает самые ужасные подозрения.
Страшные подозрения, но насколько же страшней оказаться и самому
приговоренным! Решительно ни при каких иных условиях нельзя представить
себе таких неимоверных душевных и физических мук, как при погребении
заживо. Нестерпимо теснит в груди, удушливы испарения сырой земли, все
тело туго спеленато саваном; со всех сторон сомкнуты твердые стенки
последнего приюта, тьма вечной ночи, и все словно затоплено морем
безмолвия, и он уже здесь, Червь-Победитель - его не увидишь, но он уже
осязаем; а ты лежи и думай, что на воле - воздух, трава, вспоминай милых
друзей, которые примчались бы, как на крыльях, на выручку, прослышь они
только о постигшей тебя беде, и знай, - не прослышат, и ты уже все равно
что покойник; и, верьте слову, от таких мыслей в сердце, которое еще не
перестало биться, проникает такой нечеловеческий, такой невыносимый
ужас, перед которым должно отступить самое смелое воображение. Мы не
слышали, чтобы на земле были подобные муки, ничего хоть наполовину столь
же ужасного не может привидеться нам и в снах об адской пучине. Вот
почему все рассказы о преждевременных похоронах полны для нас глубокого
интереса, который, однако, из-за благоговейного ужаса перед самой темой,
поставлен в прямую зависимость от нашего убеждения в их фактической
достоверности. Теперь мне остается поделиться тем, что я узнал сам,
пережитым лично мной.
Несколько лет подряд у меня были приступы необычной болезни, которую
врачи, за неимением более точного наименования, называют каталепсией.
Хотя ее возбудители, причины предрасположенности к ней все еще не
выяснены, и даже диагноз в отдельных случаях затруднителен, внешние
признаки и приметы изучены вполне. Формы, которые она принимает,
отличаются одна от другой, если не ошибаюсь, главным образом большей или
меньшей интенсивностью. Случается, что больной пролежит в резко
выраженном летаргическом состоянии всего день или меньше. Он в полном
забытьи и совершенно недвижим; но сердцебиение, хоть и невнятно,
все-таки прослушивается, тепло сохраняется, слабый румянец еще
проступает на щеках, и, если поднести к губам зеркало, удастся заметить
признаки потаенной, неровной, несмелой работы легких. А бывает, такой
транс длится неделями, даже месяцами, и самый добросовестный и
проницательный врач фактически уже бессилен отличить состояние больного
от признанного нами за полный и окончательный расчет с жизнью. Как
правило, избавляет такого больного от погребения только то, что близкие
знают о его недуге, и это, естественно, заставляет их быть бдительными,
тем более, что признаков разложения не появляется. Прогрессирует эта
болезнь, к счастью, не так быстро. Первые же ее признаки уже не
оставляют сомнений, надо только не упустить их появления. Со временем
приступы становятся все характернее и продолжительней. В этом - главная
гарантия от погребения. Несчастного, у которого первый приступ окажется
- как иногда и случается - исключительным по силе, почти наверняка
препроводят в могилу живым.
Мой собственный случай не прибавит ничего существенного к описаниям
этой болезни в медицинской литературе. Временами я без всякой видимой
причины постепенно погружался в полуобморок-полупрострацию, и в этом
состоянии, - когда ничего не болит, но нет сил шелохнуться, и уже и не
мыслишь, а есть лишь смутное представление, что жив и рядом, у постели,
люди, - я пребывал до наступления кризиса, который сразу возвращал меня
к действительности. А иной раз болезнь поражала меня внезапно и сразу.
Вдруг появлялась ломота, все во мне немело, начинало знобить, голова
кружилась, и я тут же терял сознание. А затем неделями только пустота,
потемки, молчание, и одно вселенское Ничто. Словно меня не стало на
свете. После подобных приступов я приходил в себя лишь постепенно и тем
медленней, чем внезапней они меня настигали. Как одинокий бездомный
нищий, неприкаянно проплутав по улицам долгую зимнюю ночь, ждет не
дождется наступления дня, так же и я томился, пока долгожданный рассвет
не озарит душу.
В остальном же здоровье мое как будто не оставляло желать лучшего, да
и эти приступы в общем тоже не отражались на моем самочувствии, и
единственным болезненным симптомом была одна характерная особенность сна
в обычном, нормальном состоянии. Проснувшись, я обычно долго еще не мог
опомниться, ничего не соображал, был в полной растерянности, так как
умственные мои способности и особенно память восстанавливались не скоро.
Физически я нисколько не страдал, но душевным мукам не было конца.
Мрачные фантазии одолевали меня все больше. Я все твердил "об эпитафиях,
гробницах и червях". Я предался думам о смерти, и предчувствие, что меня
похоронят живым, преследовало меня неотступно. Эта страшная угроза,
нависшая надо мной, не давала мне покоя ни днем, ни ночью. Днем эти
мысли доводили меня до изнеможения, ночью - сводили с ума. Едва на землю
сходила зловещая мгла, меня начинало трясти от страха, я дрожал, как
перья плюмажем на катафалке.
Только после долгой, упорной борьбы, когда естество мое уже не
выдерживало бдения, сдавался я сну, весь содрогаясь при мысли, что, быть
может, проснусь я уже в могильном жилище. А заснуть - значило
провалиться в пучину кошмарных видений, над которыми, осеняя их
огромными черными крыльями, владычицей парила сама потусторонность.
Из бессчетного множества мрачных видений, которые мучили меня во сне,
приведу одно-единственное. Помнится, что в, тот раз мой каталептический
транс был необыкновенно долгим и глубоким. И вдруг чья-то ледяная рука
легла мне на лоб, и еле внятный голос шепнул мне на ухо слово
"вставай!".
Я сел и выпрямился. Тьма была кромешная. Я не мог разглядеть того,
кто разбудил меня. И не в состоянии был припомнить, когда я впал в
транс, где остался лежать. Я все сидел, не двигаясь, силясь собраться с
мыслями, когда холодная рука грубо схватила мою в запястье и нетерпеливо
рванула, а прерывистый голос заговорил опять:
- Вставай! Разве я не велел тебе встать?
- А кто?.. - взмолился я, - кто ты?
- У меня нет имени в краях, где я теперь обитаю, - печально отозвался
голос, - я был смертным, теперь - демон. Я был беспощаден, а стал
жалостлив. Ты слышишь, как я дрожу. При каждом слове у меня зубы стучат,
но не от стужи в ночи бескрайней. А от невыносимого ужаса. Как ты можешь
мирно спать? Я не знаю покоя от вопля этих вселенских терзаний. Видеть
их свыше моих сил. Так вставай же! Вступим вместе в вечную ночь, и я
отворю перед тобой могилы. Не сама ли это скорбь?.. Смотри!
Я вгляделся, - и невидимый собеседник, все еще сжимавший мне руку,
заставил разверзнуться все могилы на земле, и в каждой засветилось
слабое фосфорическое свечение гнили, так что стали видны их сокровенные
глубины, и я увидел закутанных в саваны покойников, почивших последним,
скорбным сном среди червей. Но, увы! Действительно усопшие были в
меньшинстве, на много миллионов было больше тех, что и не смыкали глаз,
всюду слышалась беспомощная возня, и всем было тягостно и тревожно, и в
глубинах каждой из бессчетных ям слышался тоскливый шелест погребальных
одежд. А среди тех, что, казалось, мирно почили, я увидел великое
