зарослях больше недели, дольше, чем от воскресенья до воскресенья.
Каждому, кто хоть сколько-нибудь знает парижские окрестности, известно,
как трудно найти в них укромный уголок, разве что совсем подальше, за
пригородами. И отыскать себе в ближних лесах и рощах под Парижем
уединенное местечко, которое бы еще не заметили и не облюбовали, -
нечего и думать. Пусть какой-нибудь любитель природы, которого дела не
отпускают из нашей великой столицы с ее пылищей и духотой, попробует,
даже в будний День, утолить жажду уединения на лоне природы Среди всей
той благодати, которая открывается сразу же за городом. - Куда он ни
ступит, всюду очарование полян будет тут же улетучиваться от возгласов,
а там и появления собственной персоной какого-нибудь громилы или целой
подгулявшей компании. И уж совсем безнадежно искать уединения в чаще.
Именно сюда и норовит забиться самый грязный сброд, именно здесь
святилище-природу и оскверняют подлее всего. И на душе у нашего
бесприютного скитальца станет до того муторно, что он кинется со всех
ног в свой полный скверны Париж, который покажется ему теперь менее
ненавистным, потому что в этой клоаке та же нечисть хоть не так заметна,
как за городом. Но если городские окрестности выдерживают такие
нашествия по будним дням, то что же тогда по воскресеньям! И заметьте, -
когда на работу идти не надо, а обычного Простора ее преступным
склонностям вдруг не оказывается, городская чернь устремляется за город
отнюдь не из любви к сельским идиллиям, которые она всей душой
презирает, а чтобы оказаться подальше от присмотра. Шалопая влечет не
столько свежий воздух и лесная зелень, сколько возможность гульнуть на
воле, как в городе не разгуляешься. Здесь, в придорожной харчевне или
под сенью дерева, когда рядом одни разгулявшиеся собутыльники, беснуясь,
как сумасшедший, чтобы раз доказать, как ему весело, вкушает он
вперемешку блаженство свободы и ром. И каждый беспристрастный
наблюдатель подтвердит, что только чудом могли бы эти пресловутые вещи
пролежать в кустарнике в парижских окрестностях от воскресенья до
воскресенья, и на них никто не наткнулся.
Но не мало и других оснований усомниться, что вещи эти не были
подброшены, чтобы отвлечь внимание от настоящего места преступления.
Прежде всего, заметьте, пожалуйста, дату их находки. Сопоставьте ее
теперь с числом, которым помечена пятая газетная выдержка в моей
подборке. Как видите, находка последовала почти сразу за посыпавшимися в
редакцию посланиями. Хотя составлены они как будто по-разному и
поступили от разных лиц, послания эти тем не менее в один голос твердят
о банде, совершившей будто бы это преступление именно у заставы дю Руль.
Спору нет, мальчики нашли вещи убитой совсем не потому, что эти письма
были посланы в газету и подсказали направление поисков; но трудно
избавиться от подозрения, что мальчики не находили вещей в кустарнике
раньше по той простой причине, что их там раньше и не было, а подбросили
их тогда же или чуть раньше, чем письма были посланы в газету, и не кем
иным, как самими же преступниками.
Чаща эта не похожа на другие и единственная в своем роде. На редкость
густая. А посреди естественно выгороженного ею убежища три необычайных
валуна, сложенных сиденьем, со спинкой и подставкой для ног. И
находилась эта затейливо устроенная чащица совсем под боком, и
пятидесяти метров не будет от дома мадам Делюк, ребята которой все время
лазали по кустарнику в поисках сассафраса. Можно смело ставить тысячу
против одного, что и дня не проходило, чтобы они - не один, так другой,
- не забирались в этот тенистый тронный зал посидеть по-царски на
каменном троне, воздвигнутом здесь самой природой. Опрометчивым такое
пари сочтут только те, кто либо никогда не был мальчишкой, либо забыл
ребячьи повадки. Повторяю, просто уму непостижимо, как могли эти вещи
пролежать там незамеченными хоть день-другой; так что есть все основания
подозревать, что подброшены они туда были совсем недавно, хотя
безграмотные писаки из "Le Soleil" и убеждены в обратном.
Но есть и еще более веские основания для уверенности, что их
подкинули; я попрошу вас обратить внимание на кричащую искусственность
их расположения. Белая юбка - на верхнем камне; шелковый шарфик - на
среднем; зонтик, перчатки, носовой платок с вышитым на нем именем "Мари
Роже" - разложены вокруг. Именно такое расположение и постарался бы
придать вещам человек недалекий, желая, чтобы они выглядели
разбросанными в естественном беспорядке. На самом же деле, все это
выглядит крайне неестественно. Скорее представляешь их себе
разбросанными по земле, затоптанными. В таком тесном месте, как эта
прогалинка, юбка и шарфик вряд ли улежали бы там, на камнях, когда
боролись сразу несколько человек, - их бы смахнули. "Все говорило, - так
и сказано в отчете, - об упорной борьбе: трава вытоптана, кусты -
переломаны", а юбка и шарфик лежат себе, словно их по полкам разложили.
"Кустарник выдрал из одежды клочки дюйма по три в ширину и по шесть - в
длину. Вырваны они ровной полосой". Здесь есть фраза, которой "Le
Soleil" не придает значения, но которая крайне настораживает. Клоки
материи описаны как "вырванные ровной полосой"; но вырвать их так можно
было только намеренно и - руками. Чтобы колючка кустарника "вырвала"
клок из материи такой плотности, - случай из ряда вон выходящий. Сама же
фактура ткани такова, что, зацепившись за колючку или за гвоздь, материя
рвется под прямым углом, линии разрыва расходятся вкось совершенно
симметрично от точки, где материю пропорола колючка; и вряд ли мыслимое
дело, чтобы при этом клок вырвался "ровной полосой". Я таких случаев не
помню, да и вы тоже. Чтобы оторвать от материи кусок ровной полосой,
потребуется одновременное приложение двух равных сил, действующих в
противоположных направлениях. Прилагая одну силу, оторвать ровную
полоску от куска материи, например, от носового платка, можно только
вдоль по краю, с угла. Но у подола платья край сплошной. А вырвать
колючкой клок материи ровной полосой из середины платья, где нет края,
можно только чудом, сотворить которое ни одна колючка не в состоянии. Но
даже если рвать от края, понадобятся две колючки, рвущие материю одна в
двух направлениях, другая - в одном. И то если край подола не подшит.
Если же подшит, то лучше и не пытаться. Мы убедились, сколько осложнений
приходится учитывать, когда речь идет о том, чтобы "вырвать" клок
материи "колючками", а нам еще втолковывают, будто их вырвано сразу
несколько. "Один из этих обрывков" к тому же еще - "от подшивки на
подоле платья", а другой - "от юбки", иначе говоря, вырван колючками
ровной полосой из середины юбки, где и края-то не имеется! В такие басни
не грешно и не поверить; но еще больше, чем все эти неувязки, вместе
взятые, создает уверенность, что здесь дело нечисто, то поразительное
обстоятельство, что убийцы, у которых хватило предусмотрительности
убрать труп, оставляют на месте преступления столько улик. Не подумайте,
я не говорю, что убийство совершилось не здесь, в зарослях. Может быть,
было совершено здесь, а скорее всего, в доме мадам Делюк. Но в сущности
это не столь уж важно. Ведь главное для нас - найти не место
преступления, а самих преступников. И мои пространные рассуждении должны
были, во-первых, показать, сколь неуместен апломб "Le Soleil", и как
опрометчиво она берется судить о деле, в котором ничего не смыслит; а,
во-вторых, и это - главное, подвести вас как можно естественней к
продолжению наших выкладок относительно участия в убийстве банды.
Начнем с того, что результаты медицинского обследования трупа
поистине ужасны. Однако же заключение врача, что преступников было
несколько, фактам не соответствует и совершенно беспочвенно; когда оно
появилось в печати, все знающие парижские патологоанатомы подняли его -
и поделом - на смех. Не потому, что подобная возможность исключалась в
принципе, но факты этого заключения не подтверждали; не справедливее ли
в таком случае сделать на их основании противоположный вывод?
Теперь - относительно "следов борьбы"; позвольте вас спросить: о чем,
по общему мнению, должны были они говорить? О банде. А не вернее будет
сказать - о том, что банды не было? Какое же сопротивление, не говоря уж
о столь яростном и упорном, что "следы борьбы" видны во всех
направлениях, могла бы оказывать банде громил слабенькая, беспомощная
девица? Несколько здоровенных ручищ сдавили бы ее так, что не пикнешь, -
и все. Жертва, ни жива и ни мертва, - в их полной власти. Как вы сами
понимаете, возражения эти сводятся прежде всего к тому, что если
нападение произошло в кустарнике, то преступников не могло быть
несколько. А стоит нам представить себе, что нападал один, тогда, но
только в таком случае, и борьба должна была, по всей вероятности, идти
такая отчаянная и упорная, что "следы" ее совершенно отчетливы.
Но это не все. Как я уже говорил, сам факт, что убийцы могли бросить
вещи в кустарнике, должен возбудить подозрения. Просто не представляю
себе, что такие улики могли оставить на месте преступления по
недосмотру. Ведь унесли же труп, не спасовали, а гораздо более явная
улика, чем труп (лицо которого вскоре стало бы неузнаваемым из-за
разложения), - платок с именем убитой - остается предательски лежать на
месте преступления. Банда такой оплошности не допустила бы. Такой промах
мог совершить только тот, кто действовал в одиночку. Давайте подумаем.
Человек только что совершил убийство. И вот он один на один с той,
которая уже отошла в мир теней. Перед ним бездыханное тело, оно нагоняет
ужас. Неистовство страсти прошло без следа, и душой завладевает простой
человеческий страх перед делом рук своих. Будь с ним сообщники, он
сохранил бы присутствие духа. А он - один на один с мертвой... Он
трепещет, он не может опомниться. Но убрать труп надо во что бы то ни
стало. Он тащит мертвую к реке, оставив прочие улики на месте, потому
что ведь, пожалуй, и невозможно захватить все разом, проще вернуться за
оставленным потом. А путь к реке тяжек, а страх все растет. Жизнь,
шумящая где-то поодаль, то и дело напоминает о себе. И не раз он то ли
слышит, то ли они ему просто мерещатся, шаги непрошеного соглядатая.
Даже огни города приводят в смятение. Наконец, после множества долгих
задержек, в полном изнеможении, он дотащился до берега и избавляется от
своей страшной ноши, возможно воспользовавшись лодкой. Но сулите ему
теперь любые сокровища, грозите ему любой карой - ничто we погонит
одинокого убийцу еще раз той же вымотавшей все его силы опасной тропой к
кустарнику, где все полно воспоминаний, от которых кровь стынет в жилах.
И он не возвращается, решив, будь что будет. Ему уже не вернуться туда и
при всем желании. Им владеет одна мысль - поскорее отсюда. Ему уже
никогда не вернуться к этим страшным зарослям, от которых он бежит,
словно грозная расплата уже настигает его.
А если бы орудовала банда? Они действуют скопом, и это внушает им
уверенность в себе; хотя ее-то как раз настоящему громиле и без того не
занимать стать, а ведь именно из самого отчаянного сброда испокон веков
и сколачиваются банды. Их много, говорю я, поэтому они не растеряются,
не сробеют, подобно убийце, цепенеющему от страха в одиночестве.
Случилось что упустить одному, другому, даже третьему, - четвертый
позаботится. Они бы ничего не оставили; их несколько, и им ничего не
