думавшими показать в ней органическое развитие тех начал, которые были даны
первоначальным бытом нашего племени и которые коренились в природе нашего
народа. На быт культурный и экономический они обращали меньше внимания, чем
на внешние формы общественных союзов, так как имели убеждение, что главным
содержанием русской исторической жизни была именно естественная смена одних
законов общежития другими. Они надеялись подметить порядок этой смены и в
нем найти закон нашего исторического развития. Вот почему их исторические
трактаты носят несколько односторонний историко-юридический характер. Такая
односторонность не составляла индивидуальности наших ученых, а была занесена
ими от их германских наставников. Немецкая историография считала главной
своей задачей исследование именно юридических форм в истории; корень этого
взгляда кроется в идеях Канта, который понимал историю, "как путь
человечества" к созданию государственных форм. Таковы были те основания, на
которых строилось первое научно-философское воззрение на русский
исторический быт. Это не было простое заимствование чужих выводов, не было
только механическое приложение чужих идей к плохо понятому материалу, --
нет, это было самостоятельное научное движение, в котором взгляды и научные
приемы были тождественны с германскими, но выводы отнюдь не предрешались и
зависели от материала. Это было научное творчество, шедшее в направлении
своей эпохи, но самостоятельно. Вот почему каждый деятель этого движения
сохранял свою индивидуальность и оставил по себе ценные монографии, а вся
историко-юридическая школа создала такую схему нашего исторического
развития, под влиянием которой до сих пор живет русская историография.
Исходя из мысли, что отличительные черты истории каждого народа
создаются его природой и его первоначальной обстановкой, они и обратили
внимание на первоначальную форму русского общественного быта, которая, по их
мнению, определялась началом родового быта. Всю русскую историю представляли
они, как последовательный органически стройный переход от кровных
общественных союзов, от родового быта -- к быту государственному. Между
эпохою кровных союзов и государственною лежит промежуточный период, в
котором происходила борьба начала кровного с началом государственным. В
первый период личность безусловно подчинялась роду, и положение ее
определялось не индивидуальной деятельностью или способностями, а местом в
роде; кровное начало господствовало не только в княжеских, но и во всех
прочих отношениях, оно определяло собою всю политическую жизнь России.
Россия в первой стадии своего развития считалась родовой собственностью
князей; она делилась на волости, соответственно числу членов княжеского
дома. Порядок владения обусловливался родовыми счетами. Положение каждого
князя определялось его местом в роде. Нарушение старшинства порождало
междоусобицы, которые, с точки зрения Соловьева, ведутся не за волости, не
за нечто конкретное, а за нарушение старшинства, за идею. С течением времени
изменились обстоятельства княжеской жизни и деятельности. На северо-востоке
Руси князья явились полными хозяевами земли, сами призывали население, сами
строили города. Чувствуя себя создателем новой области, князь предъявляет к
ней новые требования; в силу того, что он сам ее создал, он не считает ее
родовой, а свободно распоряжается ею и передает ее своей семье. Отсюда
возникает понятие о собственности семейной, понятие, вызвавшее окончательную
гибель родового быта. Семья, а не род, стала главным принципом; князья даже
начали смотреть на своих дальних родственников, как на людей чужих, врагов
своей семьи. Наступает новая эпоха, когда одно начало разложилось, другого
еще не создалось. Наступает хаос, борьба всех против всех. Из этого хаоса
вырастает случайно усилившаяся семья московских князей, которые свою вотчину
ставят выше других по силе и богатству. В этой вотчине мало-помалу
вырабатывается начало единонаследия -- первый признак нового
государственного порядка, который и водворяется окончательно реформами Петра
Великого.
Таков, в самых общих чертах, взгляд С. М. Соловьева на ход нашей
истории, взгляд, разработанный им в двух его диссертациях: 1) "Об отношениях
Новгорода к великим князьям" и 2) "История отношений между князьями Рюрикова
дома". Система Соловьева была талантливо поддержана К. Д. Кавелиным в
нескольких его исторических статьях (см. том 1 "Собрания Сочинений Кавелина"
изд. 1897 г.). В одной лишь существенной частности расходился Кавелин с
Соловьевым: он думал, что и без случайного стечения благоприятных
обстоятельств на севере Руси родовой быт княжеский должен был разложиться и
перейти в семейный, а затем в государственный. Неизбежную и последовательную
смену начал в нашей истории он изображал в такой краткой формуле: "Род и
общее владение; семья и вотчина или отдельная собственность; лицо и
государство".
Толчок, данный талантливыми трудами Соловьева и Кавелина русской
историографии, был очень велик. Стройная научная система, впервые данная
нашей истории, увлекла многих и вызвала оживленное научное движение. Много
монографий было написано прямо в духе историко-юридической школы. Но много и
возражений, с течением времени все более и более сильных, раздалось против
учения этой новой школы. Ряд горячих научных споров, в конце концов,
окончательно расшатал стройное теоретическое воззрение Соловьева и Кавелина
в том его виде, в каком оно появилось в их первых трудах. Первое возражение
против школы родового быта принадлежало славянофилам. В лице К. С. Аксакова
(1817--1860) они обратились к изучению исторических фактов (к ним отчасти
примкнули московские профессора [В. Н.] Лешков и [И. Д.] Беляев,
1810--1873); на первой ступени нашей истории они увидели не родовой быт, а
общинный и мало-помалу создали свое учение об общине. Оно встретило
некоторую поддержку в трудах одесского профессора [Ф. И.] Леонтовича,
который постарался определить точнее примитивный характер древней славянской
общины; эта община, по его мнению, очень походит на существующую еще
сербскую "задругу", основанную отчасти на родственных, отчасти же на
территориальных отношениях. На месте рода, точно определенного школой
родового быта, стала не менее точно определенная община, и, таким образом,
первая часть общеисторической схемы Соловьева и Кавелина потеряла свою
непреложность. Второе возражение против частной этой схемы сделано было
ученым, близким по общему своему направлению к Соловьеву и Кавелину. Борис
Николаевич Чичерин (1828--1904), воспитывавшийся в той же научной
обстановке, как Соловьев и Кавелин, отодвинул за пределы истории эпоху
кровных родовых союзов на Руси. На первых страницах нашего исторического
бытия он видел уже разложение древних родовых начал. Первая форма нашей
общественности, какую знает история, по его взгляду, была построена не на
кровных связях, а на началах гражданского права. В древнерусском быту
личность не ограничивалась ничем, ни кровным союзом, ни государственными
порядками. Все общественные отношения определялись гражданскими сделками --
договорами. Из этого-то договорного порядка естественным путем выросло
впоследствии государство. Теория Чичерина, изложенная в его труде "О
духовных и договорных грамотах князей великих и удельных", получила дальней
шее развитие в трудах проф. В. И. Сергеевича и в этой последней форме уже
совсем отошла от первоначальной схемы, данной школою родового быта. Вся
история общественного быта у Сергеевича делится на два периода: первый -- с
преобладанием частной и личной воли над началом государственным, второй -- с
преобладанием государственного интереса над личной волей.
Если первое, славянофильское возражение явилось на почве соображений об
общекультурной самостоятельности славянства, если второе выросло на почве
изучения правовых институтов, то третье возражение школе родового быта
сделано скорее всего с точки зрения историко-экономической. Древнейшая
Киевская Русь не есть страна патриархальная; ее общественные отношения
довольно сложны и построены на тимократической основе. В ней преобладает
аристократия капитала, представители которой сидят в княжеской думе. Таков
взгляд проф. В. О. Ключевского (1841--1911) в его трудах "Боярская дума
древней Руси" и "Курс русской истории").
Все эти возражения уничтожили стройную систему родового быта, но не
создали какой-либо новой исторической схемы. Славянофильство оставалось
верно своей метафизической основе, а в позднейших представителях отошло от
исторических разысканий. Система Чичерина и Сергеевича сознательно считает
себя системой только истории права. А точка зрения историко-экономическая
пока не приложена к объяснению всего хода нашей истории. Наконец, в трудах
других историков мы не встречаем сколько-нибудь удачной попытки дать
основания для самостоятельного и цельного исторического мировоззрения.
Чем же живет теперь наша историография? Вместе с К. [С.] Аксаковым мы
можем сказать, что у нас теперь нет "истории", что "у нас теперь пора
исторических исследований, не более". Но, отмечая этим отсутствие одной
господствующей в историографии доктрины, мы не отрицаем существования у
наших современных историков общих взглядов, новизной и плодотворностью
которых обусловливаются последние усилия нашей историографии. Эти общие
взгляды возникали у нас одновременно с тем, как появлялись в европейской
науке; касались они и научных методов, и исторических представлений вообще.
Возникшее на Западе стремление приложить к изучению истории приемы
естественных наук сказалось у нас в трудах известного [А. П.] Щапова
(1831--1876). Сравнительный исторический метод, выработанный английскими
учеными [(Фриман) и др.] и требующий, чтобы каждое историческое явление
изучалось в связи с подобными же явлениями других народов и эпох, --
прилагался и у нас многими учеными (например, В. И. Сергеевичем). Развитие
этнографии вызвало стремление создать историческую этнографию и с точки
зрения этнографической рассмотреть вообще явления нашей древнейшей истории
(Я. И. Костомаров, 1817 -- 1885). Интерес к истории экономического быта,
выросший на Западе, сказался и у нас многими попытками изучения
народнохозяйственной жизни в разные эпохи (В. О. Ключевский и другие). Так
называемый эволюционизм имеет и у нас своих представителей в лице
современных университетских преподавателей.
Не только то, что вновь вносилось в научное сознание, двигало вперед
нашу историографию. Пересмотр старых уже разработанных вопросов давал новые
выводы, ложившиеся в основание новых и новых изысканий. Уже в 70-х годах С.
М. Соловьев в своих "Публичных чтениях о Петре Великом" яснее и
доказательнее высказал свою старую мысль о том, что Петр Великий был
традиционным деятелем и в своей работе реформатора руководился идеалами
старых московских людей XVII в. и пользовался теми средствами, которые были
подготовлены раньше него. Едва ли не под влиянием трудов именно Соловьева
началась деятельная разработка истории Московской Руси, показывающая теперь,
что допетровская Москва не была азиатски косным государством и действительно
шла к реформе еще до Петра, который сам воспринял идею реформы из окружавшей
его московской среды. Пересмотр старейшего из вопросов русской историографии
-- варяжского вопроса [в трудах В. Гр. Васильевского (1838-- 1899), А. А.
