служат богатым источником для издателей и исследователей. И исследования
Миллера имели значение, -- он был одним из первых ученых, заинтересовавшихся
позднейшими эпохами нашей истории, им посвящены его труды: "Опыт новейшей
истории России" и "Известие о дворянах Российских". Наконец, он был первым
ученым архивариусом в России и привел в порядок московский архив Иностранной
коллегии, директором которого и умер (1783). Среди академиков XVIII в.
видное место трудами по русской истории занял и [М. В.] Ломоносов,
написавший учебную книгу русской истории и один том "Древней Русской
истории" (1766). Его труды по истории были обусловлены полемикой с
академиками -- немцами. Последние выводили Русь Варягов от норманнов и
норманскому влиянию приписывали происхождение гражданственности на Руси,
которую до пришествия варягов представляли страною дикою; Ломоносов же
варягов признавал за славян и таким образом русскую культуру считал
самобытною.
Названные академики, собирая материалы и исследуя отдельные вопросы
нашей истории, не успели дать общего ее обзора, необходимость которого
чувствовалась русскими образованными людьми. Попытки дать такой обзор
появились вне академической среды.
Первая попытка принадлежит В. Н. Татищеву (1686-- 1750). Занимаясь
собственно вопросами географическими, он увидел, что разрешить их невозможно
без знания истории, и, будучи человеком всесторонне образованным, стал сам
собирать сведения по русской истории и занялся ее составлением. В течение
многих лет писал он свой исторический труд, перерабатывал его не один раз,
но только по его смерти, в 1768 г., началось его издание. В течение 6 лет
вышло 4 тома, 5-й том был случайно найден уже в нашем веке и издан
"Московским обществом истории и древностей Российских". В этих 5-ти томах
Татищев довел свою историю до смутной эпохи XVII в. В первом томе мы
знакомимся со взглядами самого автора на русскую историю и с источниками,
которыми он пользовался при ее составлении; мы находим целый ряд научных
эскизов о древних народах -- варягах, славянах и др. Татищев нередко
прибегал к чужим трудам; так, напр., он воспользовался исследованием "О
Варягах" Байера и прямо включил его в свой труд. История эта теперь,
конечно, устарела, но научного значения она не потеряла, так как (в XVIII
в.) Татищев обладал такими источниками, которых теперь нет, и следовательно,
многие из фактов, им приведенных, восстановить уже нельзя. Это возбудило
подозрение, существовали ли некоторые источники, на которые он ссылался, и
Татищева стали обвинять в недобросовестности. Особенно не доверяли
приводимой им "Иоакимовской Летописи". Однако исследование этой летописи
показало, что Татищев только не сумел отнестись к ней критически и включил
ее целиком, со всеми ее баснями, в свою историю. Строго говоря, труд
Татищева есть не что иное, как подробный сборник летописных данных,
изложенных в хронологическом порядке; тяжелый его язык и отсутствие
литературной обработки делали его неинтересным для современников.
Первая популярная книга по русской истории принадлежала перу Екатерины
II, но труд ее "Записки касательно Русской истории", доведенный до конца
XIII в., научного значения не имеет и интересен только как первая попытка
рассказать обществу легким языком его прошлое. Гораздо важнее в научном
отношении была "История Российская" князя М. [М.] Щербатова (1733--1790),
которой впоследствии пользовался и Карамзин. Щербатов был человек не
сильного философского ума, но начитавшийся просветительной литературы XVIII
в. и всецело сложившийся под ее влиянием, что отразилось и на его труде, в
который внесено много предвзятых мыслей. В исторических сведениях он до
такой степени не успевал разбираться, что заставлял иногда своих героев
умирать по 2 раза. Но, несмотря на такие крупные недостатки, история
Щербатова имеет научное значение благодаря многим приложениям, заключающим в
себе исторические документы. Особенно интересны дипломатические бумаги XVI и
XVII вв. Доведен его труд до смутной эпохи.
Случилось, что при Екатерине II некто француз Леклерк, совершенно не
знавший ни русского государственного строя, ни народа, ни его быта, написал
ничтожную "L'histoire de la Russie", причем в ней было так много клевет, что
она возбудила всеобщее негодование. И. Н. Болтин (1735--1792), любитель
русской истории, составил ряд заметок, в которых обнаружил невежество
Леклерка и которые издал в двух томах. В них он отчасти задел и Щербатова.
Щербатов обиделся и написал Возражение. Болтин отвечал печатными письмами и
приступил к критике на "Историю" Щербатова. Труды Болтина, обнаруживающие в
нем исторический талант, интересны по новизне взглядов. Болтина не совсем
точно зовут иногда "первым славянофилом", потому что он отмечал много темных
сторон в слепом подражании Западу, подражании, которое заметно стало у нас
после Петра, и желал, чтобы Россия крепче хранила добрые начала прошлого
века. Сам Болтин интересен, как историческое явление. Он служил лучшим
доказательством того, что в XVIII в. в обществе, даже у неспециалистов по
истории, был живой интерес к прошлому своей родины. Взгляды и интересы
Болтина разделял Н. И. Новиков (1744--1818), известный ревнитель русского
просвещения, собравший "Древнюю Российскую Вивлиофику" (20 томов), обширный
сборник исторических документов и исследований (1788--1791). Одновременно с
ним, как собиратель исторических материалов, выступил купец [И. И.] Голиков
(1735--1801), издавший сборник исторических данных о Петре Великом под
названием "Деяния Петра Великого" (1-е изд. 1788--1790, 2-е 1837 г.). Таким
образом, рядом с попытками дать общую историю России зарождается и
стремление подготовить материалы для такой истории. Помимо инициативы
частной, в этом направлении работает и сама Академия наук, издавая летописи
для общего с ними ознакомления.
Но во всем том, что нами перечислено, еще мало было научности в нашем
смысле: не существовало строгих критических приемов, не говоря уже об
отсутствии цельных исторических представлений.
Впервые ряд научно-критических приемов в изучение русской истории внес
ученый иностранец Шлецер (1735-- 1809). Познакомившись с русскими
летописями, он пришел от них в восторг: ни у одного народа не встречал он
такого богатства сведений, такого поэтического языка. Уже выехав из России и
будучи профессором Геттингенского университета, он неустанно работал над
теми выписками из летописей, которые ему удалось вывезти из России.
Результатом этой работы был знаменитый труд, напечатанный под заглавием
"Нестор" (1805 г. по-немецки, 1809-1819 гг. по-русски). Это целый ряд
исторических этюдов о русской летописи. В предисловии автор дает краткий
обзор того, что сделано по русской истории. Он находит положение науки в
России печальным, к историкам русским относится с пренебрежением, считает
свою книгу почти единственным годным трудом по русской истории. И
действительно, труд его далеко оставлял за собою все прочие по степени
научного сознания и приемов автора. Эти приемы создали у нас как бы школу
учеников Шлецера, первых ученых исследователей, вроде М. П. Погодина. После
Шлецера стали возможны у нас строгие исторические изыскания, для которых,
правда, создавались благоприятные условия и в другой среде, во главе которой
стоял Миллер. Среди собранных им в Архиве Иностранной Коллегии людей
особенно выдавались Штриттер, Малиновский, Бантыш-Каменский. Они создали
первую школу ученых архивариусов, которыми Архив был приведен в полный
порядок и которые, кроме внешней группировки архивного материала,
производили ряд серьезных ученых изысканий на основании этого материала.
Так, мало-помалу созревали условия, создавшие у нас возможность серьезной
истории.
В начале XIX в. создался, наконец, и первый цельный взгляд на русское
историческое прошлое в известной "Истории государства Российского" Н. М.
Карамзина (1766--1826). Обладая цельным мировоззрением, литературным
талантом и приемами хорошего ученого критика, Карамзин во всей русской
исторической жизни видел один главнейший процесс -- создание национального
государственного могущества. К этому могуществу привел Русь ряд талантливых
деятелей, из которых два главных -- Иван III и Петр Великий -- своею
деятельностью ознаменовали переходные моменты в нашей истории и стали на
рубежах основных ее эпох -- древней (до Ивана III), средней (до Петра
Великого) и новой (до начала XIX в.). Свою систему русской истории Карамзин
изложил увлекательным для своего времени языком, а свой рассказ он основал
на многочисленных изысканиях, которые и до нашего времени сохраняют за его
Историей важное ученое значение.
Но односторонность основного взгляда Карамзина, ограничивавшая задачу
историка изображением только судеб государства, а не общества с его
культурой, юридическими и экономическими отношениями, была вскоре замечена
уже его современниками. Журналист 30-х годов XIX в. Н. А. Полевой
(1796--1846) упрекал его за то, что он, назвав свое произведение "Историей
государства Российского", оставил без внимания "Историю Русского народа".
Именно этими словами Полевой озаглавил свой труд, в котором думал изобразить
судьбу русского общества. На смену системы Карамзина он ставил свою систему,
но не совсем удачную, так как был дилетант в сфере исторического ведения.
Увлекаясь историческими трудами Запада, он пробовал чисто механически
прикладывать их выводы и термины к русским фактам, так, например, --
отыскать феодальную систему в древней Руси. Отсюда понятна слабость его
попытки, понятно, что труд Полевого не мог заменить труда Карамзина: в нем
вовсе не было цельной системы.
Менее резко и с большею осторожностью выступил против Карамзина
петербургский профессор [Н. Г.] Устрялов (1805--1870), в 1836 г. написавший
"Рассуждение о системе прагматической русской истории". Он требовал, чтобы
история была картиной постепенного развития общественной жизни, изображением
переходов гражданственности из одного состояния в другое. Но и он еще верит
в могущество личности в истории и, наряду с изображением народной жизни,
требует и биографий ее героев. Сам Устрялов, однако, отказался дать
определенную общую точку зрения на нашу историю и замечал, что для этого еще
не наступило время.
Таким образом, недовольство трудом Карамзина, сказавшееся и в ученом
мире, и в обществе, не исправило карамзинской системы и не заменило ее
другою. Над явлениями русской истории, как их связующее начало, оставалась
художественная картина Карамзина и не создалось научной системы. Устрялов
был прав, говоря, что для такой системы еще не наступило время. Лучшие
профессора русской истории, жившие в эпоху, близкую к Карамзину, Погодин и
[М. Т.] Каченовский (1775--1842), еще были далеки от одной общей точки
зрения; последняя сложилась лишь тогда, когда русской историей стали
деятельно интересоваться образованные кружки нашего общества. Погодин и
Каченовский воспитывались на ученых приемах Шлецера и под его влиянием,
которое особенно сильно сказывалось на Погодине. Погодин во многом продолжал
исследования Шлецера и, изучая древнейшие периоды нашей истории, не шел
далее частных выводов и мелких обобщений, которыми, однако, умел иногда
увлекать своих слушателей, не привыкших к строго научному и самостоятельному
