трестом сообщил Сарториусу об опасности весовых бунтов в
колхозах, по примеру соляного бунта в старину, ибо недостаток
весов означает недовес хлеба по трудодням, либо хлеб выдается
лишний, тогда получается обман государства. Кроме того,
площадка товарных весов, если весы неточные, делается полем для
кулацкой политики и классовой борьбы. Гирьевая проблема также
черевата грозными событиями -- уже во многих пунктах кладут
вместо клейменых гирь жуткие пустяки, вроде кирпичей, чугунных
болванок, и даже сажают в определенных случаях беременных
женщин, уплачивая за прокат их туловища как за трудодень. Все
это неминуемо поведет к потере сотен тысяч центнеров зерна.
Горюя по Честновой, боясь жить одному в своей комнате,
Сарториус иногда оставался ночевать в учреждении. В десять
часов вечера сторож засыпал предварительно на стуле у входа, а
затем уходил в фанерный кабинет управляющего и укладывался в
мягком кресле. Шло время на больших официальных часах, пустые
столы вызывали тоску по служащим, иногда показывались мыши и
кроткими глазами глядели на Сарториуса.
Он сидел один над тою же задачей, над которой думал
некогда Архимед, а позже Менделеев. Задача ему не давалась,
весы и так были хороши, однако нужны были другие и лучшие,
чтобы меньше тратить металла на их изготовление. Сарториус
покрывал целые листы бумаги расчетами призм, рычагов,
деформационных напряжений, себестоимостью матерьяла и прочими
данными. Вдруг слезы самостоятельно выходили из его глаз и
текли по лицу, так что Сарториус удивлялся этому явлению; в
глубине его тела жило что-то, как отдельное животное, и молча
плакало, не интересуясь весовой промышленностью. После
полуночи, когда в открытую форточку окна -- поверх всего города
-- доходила волна запаха дальних растений и свежих пространств,
Сарториус опускал голову на стол, теряя точность размышления.
Так же пахла когда-то Честнова вблизи него, природой и
добротою. Он не ревновал ее сейчас: пусть она ест вкусно и
помногу, не болеет, радуется, любит прохожих и спит потом
где-нибудь в тепле и не помня никакого несчастья.
Раз или два в ночь внезапно раздавался телефонный звонок,
и тогда Сарторус поспешно слушал трубку, но его никто не звал,
это была ошибка, -- человек извинялся и навечно исчезал в
безмолвии; из многих друзей никто не знал, куда делся
Сарториус, он надолго покинул большую дорогу техники и забыл
свою славу механика, которая могла бы стать всемирной.
Однажды к нему домой пришел в гости Самбикин. Хирург
сказал Сарториусу, что спинной мозг в человеке обладает
некоторой способностью рационального мышления, так что думать
может не только один ум в голове; Самбикин недавно это проверил
на одном ребенке, которому он делал вторичную трепанацию
головы; ему пришлось удалить
-- Что ж тут такого! -- не обрадовался Сарториус.
-- Это основная тайна жизни, в особенности тайна всего
человека, -- в задумчивости сказал Самбикин. -- Раньше
утверждали, что спинной мозг работает только ради сердца и
чисто органических функций, а головной мозг -- высший
координирующий центр... Это неправда: спинной мозг может
мыслить, а головной мозг принимает участие в самых простых,
инстинктивных процессах...
Самбикин был счастлив от своего открытия. Он еще верил,
что можно враз взойти на такую гору, откуда видны будут времена
и пространства обычному серому взору человека. Сарториус
немного улыбнулся наивности Самбикина: природа, по его расчету,
была трудней такой мгновенной победы и в один закон ее
заключить нельзя.
-- Ну дальше! -- спросил Сарториус.
У Самбикина заклокотали внутренности от шума его высших
переживаний.
-- Дальше вот что... Надо проверить еще тысячу раз в
эксперименте. Но вполне может получиться, что тайна жизни
состоит в двойственном сознании человека. Мы думаем всегда
сразу две мысли, и одну не можем! У нас ведь два органа на один
предмет! Они оба думают навстречу друг другу, хотя и на одну
тему... Ты понимаешь, это может явиться основанием
действительно научной, диалектической психологии, которой в
мире нет. То, что человек способен думать вдвойне по каждому
вопросу, сделало его лучшим животным на земле...
-- А другие животные? -- спросил Сарториус. -- У них тоже
есть голова и спина.
-- Верно. Но здесь разница в пустяке, хотя пустяк этот
решил всемирную историю. Надо было привыкнуть координировать,
сочетать в один импульс две мысли -- одна из них встает из-под
самой земли, из недр костей, другая спускается с высоты черепа.
Надо, чтобы они встречались всегда в одно мгновение и попадали
волна в волну, в резонанс одна другой... А у животных, у них
тоже против каждого впечатления встают две мысли, но они идут
вразброд и не складываются в один удар. Вот в чем тайна
эволюции человека, вот почему он обогнал всех животных! Он взял
почти пустяком: два чувства, два темных течения он сумел
приучить встречаться и меряться силами... Встречаясь, они
превращаются в человеческую мысль. Ясно, что это ничего не
ощутимо... У животных тоже могут быть такие состояния, но редко
и случайно. А человека воспитал случай, он стал двойственным
существом... И вот иногда, в болезни, в несчастьи, в любви, в
ужасном сновидении, вообще -- вдалеке от нормы, мы ясно
чувствуем, что нас двое: то есть я один, но во мне есть еще
кто-то. Этот кто-то, таинственный "он", часто бормочет, иногда
плачет, хочет уйти из тебя куда-то далеко, ему скучно, ему
страшно... Мы видим -- нас двое, и мы надоели друг другу. Мы
чувствуем легкость, свободу, бессмысленный рай животного, когда
сознание наше было не двойным, а одиноким. От животных нас
отделяет один миг, когда мы теряем двойственность своего
сознания, и мы очень часто живем в архейскую эпоху, не понимая
такого значения... Но вновь сцепляются наши два сознания, мы
опять становимся людьми в объятиях нашей "двусмысленной" мысли,
а природа, устроенная по принципу бедного одиночества,
скрежещет и свертывается от действия страшных двойных
устройств, которых она не рождала, которые произошли в себе
самих... Как мне жутко быть одному теперь! Это вечное
совокупление двух страстей, согревающих мою голову...
Самбикин, очевидно давно не спавший, не евший, изнемог и
сел в отчаянии.
Сарториус угостил его консервами и водкой. Постепенно они
оба смирились от усталости и легли спать не раздетые, при
горящем электричестве, и сердце и ум продолжали заглушенно
шевелиться в них, спеша отработать в свой срок обыкновенные
чувства и всемирные задачи.
Уже давно на Спасской башне прозвучала полночь и умолкла
музыка интернационала; скоро наступит рассвет, и в предвидении
его самые нежные, мало гостящие птицы зашевелились в
кустарниках и садоводствах, а затем поднялись и улетели прочь,
оставляя страну, где лето уже начало остывать.
Когда взошла заря и пожелтели лампы, длинный Самбикин и
небольшой Сарториус по-прежнему спали на одном диване и шумно
дышали, как пустотелые. Стесненная сном забота об окончательном
устройстве мира все же снедала их совесть, и они время от
времени бормотали слова, чтобы изгнать из себя беспокойство.
Где была, где спала сейчас Москва Честнова, какое лето жизни
она искала себе в начале осени, оставив друзей в ожидании?
Под конец сна Сарториус улыбнулся; кроткий характером, он
почувствовал, что его мертвого зарыли в землю, в глубокое
тепло, а вверху, на дневной поверхности могилы, осталась
плакать по нем одна Москва Честнова. Больше никого не было, --
он умер безымянным, как человек, действительно свершивший все
свои задачи: республика насыщена весами до затоваривания и
составлен весь арифметический расчет будущего исторического
времени, дабы судьба стала безопасна и никогда не пришла в упор
отчаяния.
Он проснулся довольный, с решимостью сделать и довести до
совершенства всю техническую арматуру, автоматически
перекачивающую из природы в человеческое тело основную
житейскую силу пищи. Но глаза его уже с утра поблекли от
воспоминания о Москве и он от страха страдания разбудил
Самбикина.
-- Самбикин! -- спросил Сарториус. -- Ты доктор, ты знаешь
ведь всю причину жизни... Отчего она так долго длится и чем ее
утешить или навсегда обрадовать?
-- Сарториус! -- шутя ответил Самбикин. -- Ты механик, ты
знаешь, что такое вакуум...
-- Ну знаю: пустота, куда всасывается что-нибудь...
-- Пустота, -- сказал Самбикин. -- Пойдем со мною, я тебе
покажу причину всей жизни.
Они вышли и поехали на трамвае. Сарториус смотрел в окно и
встретил около ста тысяч человек, но нигде не заметил лица
Москвы Честновой. Она могла даже умереть, ведь время идет и
случайности сбываются.
Они приехали в хирургическую клинику Института
Экспериментальной Медицины.
-- Сегодня я вскрываю четыре трупа, -- сообщил Самбикин.
-- Нас здесь трое работают над одной темой: добыть одно
таинственное вещество, следы которого есть в каждом свежем
трупе. Это вещество имеет сильнейшую оживляющую силу для живых
усталых организмов. Что это такое -- неизвестно! Но мы
постараемся вникнуть...
Самбикин приготовился как обычно и повел Сарториуса в
прозекторское отделение. Это была холодная зала, где четыре
мертвых человека лежали в ящиках, имеющих лед между двойными
стенками.
Два помощника Самбикина вынули из одного ящика тело
молодой женщины и положили перед хирургом на наклонный стол,
похожий на увеличенный пульт музыканта. Женщина лежала с ясными
открытыми глазами: вещество ее глаз было настолько равнодушно,
что могло блестеть и после жизни, если только оно не
разлагалось. Сарториусу стало плохо, он решил из института
бежать скорее в свой трест, явиться в местком и попросить
какой-нибудь товарищеской помощи от ужаса своего тоскующего
сердца.
-- Хорошо, сказал готовый к работе Самбикин и дал
объяснение Сарториусу. -- В момент смерти в теле человека
открывается последний шлюз, не выясненный нами. За этим шлюзом,
в каком-то темном ущелье организма, скупо и верно хранится
последний заряд жизни. Ничто, кроме, смерти, не открывает этого
источника, этого резервуара -- он запечатан наглухо до самой
гибели... Но я найду эту цистерну бессмертия...
-- Ищи, -- произнес Сарториус.
Самбикин отрезал женщине левую грудь, затем снял всю
решетку грудной клетки и с крайней осторожностью достиг сердца.
Вместе с помощниками он выбрал сердце и инструментами бережно
положил его в стеклянный цилиндр -- для дальнейшего
исследования; тот цилиндр взяли и унесли в лабораторию.
-- На этом сердце тоже есть следы той неизвестной
секреции, о которой я тебе говорил, -- сообщил Самбикин своему
другу. -- Смерть, когда она несется по телу, срывает печать с
запасной, сжатой жизни и она раздается внутри человека в
последний раз, как безуспешный выстрел, и оставляет неясные
следы на его мертвом сердце... Но это вещество -- высшая
драгоценность по своей энергии. И странно, самое живое
проявляется в момент последнего дыхания... Природа хорошо
страхует свои мероприятия!
Далее Самбикин начал поворачивать мертвую девушку, точно
предъявляя Сарториусу ее упитанность и целомудрие.
-- Она хороша, -- неопределенно произнес хирург; у него
прошла мысль о возможности жениться на этой мертвой -- более
