Андрей Платонов.
Счастливая Москва
Над романом "Счастливая Москва" А.П.Платонов работал в
1932-36 гг. Опубликован впервые в сентябрьском номере "Нового
мира" за 1991 год. Публикация М.А.Платоновой.
В романе есть одна незаконченная фраза (в главе 8), а
также несколько мест, где автор записал по два варианта, но
выбора не сделал. В последнем случае варианты приведены в косых
скобках. В одном случае (глава 6, квадратные скобки) автор
вычеркнул из предложения два слова, но варианта не привел.
1
Темный человек с горящим факелом бежал по улице в скучную
ночь поздней осени. Маленькая девочка увидела его из окна
своего дома, проснувшись от скучного сна. Потом она услышала
сильный выстрел ружья и бедный грустный крик -- наверно убили
бежавшего с факелом человека. Вскоре послышались далекие,
многие выстрелы и гул народа в ближней тюрьме... Девочка уснула
и забыла все, что видела потом в другие дни: она была слишком
мала, и память и ум раннего детства заросли в ее теле навсегда
последующей жизнью. Но до поздних лет в ней неожиданно и
печально поднимался и бежал безымянный человек -- в бледном
свете памяти -- и снова погибал во тьме прошлого, в сердце
выросшего ребенка. Среди голода и сна, в момент любви или
какой-нибудь другой молодой радости -- вдруг вдалеке, в глубине
тела опять раздавался грустный крик мертвого, и молодая женщина
сразу меняла свою жизнь -- прерывала танец, если танцевала,
сосредоточенней, надежней работала, если трудилась, закрывала
лицо руками, если была одна. В ту ненастную ночь поздней осени
началась октябрьская революция -- в том городе, где жила тогда
Москва Ивановна Честнова.
Отец ее скончался от тифа, а голодная осиротевшая девочка
вышла из дома и больше назад не вернулась. С уснувшей душой, не
помня ни людей, ни пространства, она несколько лет ходила и ела
по родине, как в пустоте, пока не очнулась в детском доме и в
школе. Она сидела за партой у окна, в городе Москве. На
бульваре уже перестали расти деревья, с них без ветра падали
листья и покрывали умолкшую землю -- на долгий сон грядущий;
был конец сентября месяца и тот год, когда кончились все войны
и транспорт начал восстанавливаться.
В детском доме девочка Москва Честнова находилась уже два
года, здесь же ей дали имя, фамилию и даже отчество, потому что
девочка помнила свое имя и раннее детство очень неопределенно.
Ей казалось, что отец звал ее Олей, но она в этом не была
уверена и молчала, как безымянная, как тот погибший ночной
человек. Ей тогда дали имя в честь Москвы, отчество в память
Ивана -- обыкновенного русского красноармейца, павшего в боях,
-- и фамилию в знак честности ее сердца, которое еще не успело
стать бесчестным, хотя и было долго несчастным.
Ясная и восходящая жизнь Москвы Честновой началась с того
осеннего дня, когда она сидела в школе у окна, уже во второй
группе, смотрела в смерть листьев на бульваре и с интересом
прочитала вывеску противоположного дома: "Рабоче-крестьянская
библиотека-читальня имени А.В.Кольцова". Перед последним уроком
всем детям дали в первый раз их жизни по белой булке с котлетой
и картофелем и рассказали, из чего делаются котлеты -- из
коров. Заодно велели всем к завтрашнему дню написать сочинение
о корове, кто их видел, а также о своей будущей жизни. Вечером
Москва Честнова, наевшись булкой и густой котлетой, писала
сочинение за общим столом, когда все подруги ее уже спали и
слабо горел маленький электрический свет. "Рассказ девочки без
отца и матери о своей будущей жизни. -- Нас учат теперь уму, а
ум в голове, снаружи ничего нет. Надо жить по правде с трудом,
я хочу жить будущей жизнью, пускай будет печенье, варенье,
конфеты и можно всегда гулять в поле мимо деревьев. А то я жить
не буду, если так, мне не хочется от настроения. Мне хочется
жить обыкновенно со счастьем. Вдобавок нечего сказать".
Из школы Москва впоследствии сбежала. Ее вернули снова
через год и стыдили на общем собрании, что она как дочь
революции поступает недисциплинированно и неэтично.
-- Я не дочь, я сирота! -- ответила тогда Москва и снова
стала прилежно учиться, как не бывшая нигде в отсутствии.
Из природы ей нравились больше всего ветер и солнце. Она
любила лежать где-нибудь в траве и слушать о том, что шумит
ветер в гуще растений, как невидимый, тоскующий человек, и
видеть летние облака, плывущие далеко над всеми неизвестными
странами и народами; от наблюдения облаков и пространства в
груди Москвы начиналось сердцебиение, как будто ее тело было
вознесено высоко и там оставлено одно. Потом она ходила по
полям, по простой плохой земле и зорко, осторожно всматривалась
всюду, еще только осваиваясь жить и радуясь, что ей здесь все
подходит -- к ее телу, сердцу и свободе.
По окончании девятилетки Москва, как всякий молодой
человек, стала бессознательно искать дорогу в свое будущее, в
счастливую тесноту людей; ее руки томились по деятельности,
чувство искало гордости и героизма, в уме заранее торжествовала
еще таинственная, но высокая судьба. Семнадцатилетняя Москва не
могла никуда войти сама, она ждала приглашения, словно ценя в
себе дар юности и выросшей силы. Поэтому она стала на время
одинокой и странной. Случайный человек познакомился однажды с
Москвой и победил ее своим чувством и любезностью, -- и тогда
Москва вышла за него замуж, навсегда и враз испортив свое тело
и молодость. Ее большие руки, годные для смелой деятельности,
стали обниматься; сердце, искавшее героизма, стало любить лишь
одного хитрого человека, вцепившегося в Москву, как в свое
непременное достояние. Но в одно утро Москва почувствовала
такой томящий стыд своей жизни, не сознавая точно, от чего
именно, что поцеловала спящего мужа в лоб на прощанье и ушла из
комнаты, не взяв с собой ни одного второго платья. До вечера
она ходила по бульварам и по берегу Москвы-реки, чувствуя один
ветер сентябрьской мелкой непогоды и не думая ничего, как
пустая и усталая.
Ночью она хотела залезть на ночлег куда-нибудь в ящик,
найти порожнюю пищевую будку Мостропа или еще что-либо, как
поступала она прежде в своем бродячем детстве, но заметила, что
давно стала большая и не влезет незаметно никуда. Она села на
скамью в темноте позднего бульвара и задремала, слушая, как
бродят вблизи и бормочут воры и бездомовные хулиганы.
В полночь на ту же самую скамью сел незначительный
человек, с тайной и совестливой надеждой, что может быть эта
женщина полюбит его внезапно сама, поскольку он не мог по
кротости своих сил настойчиво добиваться любви; он в сущности
не искал ни красоты лица, ни прелести фигуры -- он был согласен
на все и на высшую жертву со своей стороны, лишь бы человек
ответил ему верным чувством.
-- Вам чего? -- спросила его проснувшаяся Москва.
-- Мне ничего! -- ответил этот человек. -- Так просто.
-- Я спать хочу, и мне негде,-- сказала Москва.
Человек сейчас же заявил ей, что у него есть комната, но
во избежание подозрений в его намерениях -- лучше ей снять
номер в гостинице и там проспать в чистой постели, закутавшись
в одеяло. Москва согласилась, и они пошли. По дороге Москва
велела своему спутнику устроить ее куда-нибудь учиться -- с
пищей и общежитием.
-- А что вы любите больше всего? -- спросил он.
-- Я люблю ветер в воздухе и еще разное кое-что, сказала
утомленная Москва.
-- Значит -- школа воздухоплавания, другое вам не годится,
-- определил сопровождающий Москву человек. -- Я постараюсь.
Он нашел ей номер в Мининском Подворье, заплатил вперед за
трое суток и дал на продукты тридцать рублей, а сам пошел
домой, унося в себе свое утешение.
Через пять дней Москва Честнова посредством его заботы
поступила в школу воздухоплавания и переехала в общежитие.
2
В центре столицы, на седьмом этаже жил тридцатилетний
человек Виктор Васильевич Божко. Он жил в маленькой комнате,
освещаемой одним окном; гул нового мира доносился на высоту
такого жилища как симфоническое произведение -- ложь низких и
ошибочных звуков затухала не выше четвертого этажа. В комнате
было бедное суровое убранство, не от нищеты, а от
мечтательности: железная кровать эпидимического образца с
засаленным, насквозь прочеловеченным одеялом, голый стол,
годный для большой сосредоточенности, стул из ширпотребного
утиля, самодельные полки у стены с лучшими книгами социализма и
девятнадцатого века, три портрета над столом -- Ленин, Сталин и
доктор Заменгоф, изобретатель международного языка эсперанто.
Ниже трех портретов висели в четыре ряда мелкие фотографии
безымянных людей, причем на фотографиях были не только белые
лица, но также негры, китайцы и жители всех стран.
До позднего вечера комната эта бывает пуста; уставшие
опечаленные звуки постепенно замирают в ней, скучающее вещество
потрескивает иногда, свет солнца медленно бредет по полу
четырехугольником окна и стушевывается на стене в ночь. Все
кончается, одни предметы томятся в темноте.
Приходит живущий здесь человек и зажигает технический свет
электричества. Жилец счастлив и покоен, как обычно, потому что
жизнь его не проходит даром; тело его устало за день, глаза
побелели, но сердце бьется равномерно и мысль блестит ясно как
утром. Сегодня Божко, геометр и городской землеустроитель,
закончил тщательный план новой жилой улицы, рассчитав места
зеленых насаждений, детских площадок и районного стадиона. Он
предвкушал близкое будущее и работал с сердцебиением счастья, к
себе же самому, как рожденному при капитализме, был равнодушен.
Божко вынул пачку личных писем, получаемых им почти
ежедневно в адрес службы, и сосредоточился в них своим
размышлением за пустым столом. Ему писали из Мельбурна,
Капштадта, из Гонконга, Шанхая, с небольших островов ,
притаившихся в водяной пустыне Тихого океана, из Мегариды --
поселка у подножия греческого Олимпа, из Египта и
многочисленных пунктов Европы. Служащие и рабочие, дальние
люди, прижатые к земле неподвижной эксплуатацией, научились
эсперанто и победили безмолвие между народами; обессиленные
трудом, слишком бедные для путешествий, они сообщались друг с
другом мыслью.
В числе писем было несколько денежных переводов: негр из
Конго перевел 1 франк, сириец из Иерусалима 4 амдоллара, поляк
Студзинский каждые три месяца переводил по 10 злотых. Они
заранее строили себе рабочую родину, чтобы им было где
приютиться на старости лет, чтобы дети их могли в конце концов
убежать и спастись в холодной стране, нагретой дружбой и
теплом.
Божко аккуратно вносил эти деньги на заем, а облигации
отсылал невидимым владельцам с обратной распиской.
Изучив корреспонденцию, Божко писал ответ на каждое
письмо, чувствуя свое преимущество как деятель СССР. Но писал
он не гордо, а скромно и с участием:
"Дорогой, отдаленный друг. Я получил ваше письмо, у нас
здесь делается все более хорошо, общее добро трудящихся
ежедневно приумножается, у всемирного пролетариата скопляется
громадное наследство в виде социализма. Каждый день растут
свежие сады, заселяются новые дома и быстро работают
изобретенные машины. Люди также вырастают другие, прекрасные,
только я остаюсь прежним, потому что давно родился и не успел
еще отвыкнуть от себя. Лет через пять-шесть у нас хлеба и
культурных удобств образуется громадное количество, и весь
миллиард трудящихся на пяти шестых земли, взяв семьи, может
приехать к нам жить навеки, а капитализм пусть остается пустым,
