момент смерти в теле человека открывается какой-то тайный шлюз
и оттуда разливается по организму особая влага, ядовитая для
смертного гноя, смывающая прах утомления, бережно хранимая всю
жизнь, вплоть до высшей опасности. Но где тот шлюз в темноте, в
тесных ущельях человека, который скупо и верно держит последний
заряд жизни? Только смерть, когда она несется по телу, срывает
ту печать с запасной, сжатой жизни и она раздается в последний
раз, как безуспешный выстрел внутри человека и оставляет
неясные следы на его мертвом сердце... Свежий труп весь
пронизан следами тайного замершего вещества и каждая часть
мертвеца хранит в себе творящую силу для уцелевших жить.
Самбикин предполагал превратить мертвых в силу, питающую
долголетие и здоровье живых. Он понимал девственность и
могущество той младенческой влаги, которая омывает внутренность
человека в момент его последнего дыхания; эта влага,
добавленная в живого, но поникшего человека, способна его
сделать прямым, твердым и счастливым...
Он стоял долго; все теперь было для него решенным и
посторонним. Чужие люди ехали на трамвае по улице и звуки
движения и разговорная речь доносились до слуха Сарториуса
точно издалека; он слушал их без интереса и любопытства, как
больной и одинокий. Он захотел сейчас же уйти домой, лечь под
одеяло и согреть свою внезапную боль до того, чтоб она отошла к
утру, когда снова придется идти [на работу].
За его спиной наслаждались его сверстники сознанием своего
успеха и будущей технической мечтой. Мульдбауэр говорил о слое
атмосферы на высоте где-то между пятьюдесятью и стами
километров; там существуют такие электромагнитные, световые и
температурные условия, что любой живой организм не устанет и не
умрет, но будет способен к вечному существованию среди
фиолетового пространства. Это было "Небо" древних людей и
счастливая страна будущих: за далью близко стелющейся непогоды
действительно находится блаженная страна. Мульдбауэр
предсказывал близкое завоевание стратосферы и дальнейшее
проникновение в синюю высоту мира, где лежит воздушная страна
бессмертия; тогда человек будет крылатым, а земля останется в
наследство животным и вновь, навсегда зарастет дебрями своей
ветхой девственности. "И животные это предчувствуют! --
убежденно говорил Мульдбауэр. -- Когда я гляжу им в глаза, мне
кажется -- они думают: когда же это кончится, когда же вы
оставите нас! Животные думают: когда же люди оставят их одних
для своей судьбы!"
Сарториус скучно улыбнулся; он хотел бы сейчас остаться в
самом низу земли, поместиться хотя бы в пустой могиле и
неразлучно с Москвой Честновой прожить жизнь до смерти. Однако
ему жалко было оставить без своего ответа эти ночные звезды, с
детства глядящие на него, быть безучастным к всеобщей жизни,
наполненной трудом и чувством сближения между людьми, он боялся
идти по городу безмолвным, склонив голову, с сосредоточенной
одинокой мыслью любви и не желал стать равнодушным к своему
столу, набитому идеями в чертежах, к своей железной пролежанной
койке, к настольной лампе, его терпеливому свидетелю во тьме и
тишине рабочих ночей... Сарториус гладил свою грудь под
сорочкой и говориль себе: "Уйди, оставь меня опять одного,
скверная стихия! Я простой инженер и рационалист, я отвергаю
тебя, как женщину и любовь... Лучше я буду преклоняться перед
атомной пылью и перед электроном!" Но мир, стелющийся перед его
глазами огнем и шумом, уже замирал в своих звуках, заходил за
темный порог его сердца и оставлял после себя живым лишь
единственное, самое трогательное существо на свете. Неужели он
откажется от него, чтобы поклониться атому, пылинке и праху?
Москва Честнова вышла к Сарториусу на балкон. Она ему
сказала с улыбкой:
-- Почему вы такой печальный... Вы меня любите или нет?
Она дышала на него теплотой улыбающегося рта, платье ее
шелестело, -- скука зла и мужества охватила Сарториуса. Он
ответил ей:
-- Нет. Я любуюсь другою Москвой -- городом.
-- Ну тогда ничего, -- охотно примирилась Честнова. --
Пойдемте ужинать. Там ест больше всех товарищ Селин... Весь
объелся, сидит красный, а глаза все время печальные. Не знаете
почему?
-- Нет, -- тихо ответил Сарториус. -- Я сам тоже
печальный.
Москва пригляделась во тьме к его несоразмерному лицу, по
нему шли слезы при открытых глазах.
-- Лучше не плачьте, -- сказала Москва. -- Я тоже вас
люблю...
-- Вы врете, -- не поверил Сарториус.
-- Нет, правда, -- совершенно верно! -- воскликнула
Честнова. -- Пойдемте отсюда поскорей...
Когда они проходили под руку среди торжествующих друзей,
Самбикин посмотрел на них своими глазами, забывшими моргать и
отвлеченными размышлением в далекую сторону от личного счастья.
У выхода перед грудью Москвы очутился Божко и с уважением
произнес свою терпеливую просьбу. Честнова настолько
обрадовалась ему, что схватила со стола кусок торта и сразу
угостила Божко.
Виктор Васильевич служил теперь в тресте весоизмерительной
промышленности и был увлечен всецело заботой о гирях и весах.
Он попросил Москву Ивановну познакомить его с таким знаменитым
инженером, который мог бы изобрести простые и точные весы, чтоб
их можно было сделать за дешевую цену для всех колхозов и
совхозов и для всей советской торговли. Божко здесь же сообщил,
не видя грусти Сарториуса, о великих и незаметных бедствиях
народного хозяйства, о дополнительных трудностях социализма в
колхозах, о снижении трудодней, о кулацкой политике,
развертывающейся на основе неточности гирь, весов и безменов, о
массовом, хотя и невольном, обмане рабочего потребителя в
кооперации и распределителях... И все это происходит лишь
благодаря ветхости государственного весового парка, устарелой
конструкции весов и недостатку металла и дерева для постройки
новых весовых машин.
-- Вы меня извините, что я пришел сюда невольно, --
говорил Божко. -- Я понимаю, что я скучный. Здесь говорили, а я
слышал, как человек скоро будет летающим и счастливым. Я это
буду слушать всегда и с удовольствием, но нам нужно пока
немного... Нам нужно хлеб и крупу вешать в колхозах с
правильностью.
Москва улыбнулась ему с кротостью своего преходящего
нрава:
-- Вы прекрасный, советский наш человек!.. Сарториус,
ступайте завтра же в ихний трест, сделайте им чертеж самых
дешевых, самых простых весов -- и чтоб правильные были!
Сарториус задумался.
-- Это трудно, -- сознался он. -- Легче усовершенствовать
паровоз, чем весы. Весы работают уже тысячи лет... Это все
равно, что изобрести новое ведро для воды. Но я приду в ваш
трест и помогу, если сумею.
Божко дал адрес своего учреждения и ушел со счастьем в
свою комнату, где его ожидал обычный труд по всемирной
корреспонденции.
7
Они приехали за город почти с последним трамваем и назад
не могли возвратиться. Далекое электрическое зарево небосклон
отражал обратно на землю и самый бедный свет доходил до здешней
ржаной нивы и лежал на ее колосьях как ранняя, неверная заря.
Но была еще поздняя ночь.
Честнова Москва сняла туфли и пошла босиком по полевой
мякоти. Сарториус со страхом и радостью следил за ней; чтобы
она ни делала сейчас, все ему приносило в сердце содрогание и
он пугался развертывающейся в нем тревожной и опасной жизни. Он
шел за нею, все время нечаянно отставая, и однообразно думал о
ней, но с такой трогательностью, что если бы Москва присела
мочиться, Сарториус бы заплакал.
Честнова дала ему понести туфли, он незаметно обнюхал их и
даже коснулся языком; теперь Москва Честнова и все, что
касалось ее, даже самое нечистое, не вызывало в Сарториусе
никакой брезгливости, и на отходы из нее он мог бы глядеть с
крайним любопытством, потому что отходы тоже недавно составляли
часть прекрасного человека.
-- Товарищ Сарториус, что мы будем теперь делать? --
спросила Москва. -- Ведь ночь еще стоит и скоро ляжет роса...
-- Не знаю, -- угрюмо ответил Сарториус. -- Мне наверное
придется любить вас.
-- Вот колхоз в лощине спит, -- показала Честнова в даль.
-- Там хлебом сейчас пахнет и ребятишки спят в овинах. А коровы
лежат где-нибудь на выгоне и над ними начинается туман
рассвета... Как люблю я все это видеть и жить!
Сарториусу же были теперь безразличны все коровы и сопящие
во сне ребятишки. Он даже хотел, чтобы земля стала пустынной и
Москва бы не отвлекала никуда своего внимания, а целиком
сосредоточилась на нем.
Под утро Москва и Сарториус сели в землемерную яму,
обросшую теплым буьяном, спрятавшемся здесь от культурных
полей, как кулак на хуторе.
Сарториус взял Честнову за руку; природа, -- все, что
потоком мысли шло в уме, что гнало сердце вперед и открывалось
перед взором, всегда незнакомо и первоначально -- заросшей
травою, единственными днями жизни, обширным небом, близкими
лицами людей, -- теперь эта природа сомкнулась для Сарториуса в
одно тело и кончилась на границе ее платья, на конце ее босых
ног.
Всю свою юность Сарториус провел в изучении физики и
математики; он трудился над расчетом бесконечности как тела,
пытаясь найти экономический принцип ее действия. Он хотел
открыть в самом течении человеческого сознания мысль,
работающую в резонанс природы и отражающую поэтому всю ее
истину -- хотя бы в силу живой случайности, и эту мысль он
надеялся закрепить навеки расчетной формулой. Но он сейчас не
сознавал никакой мысли, потому что в голову его взошло сердце и
там билось над глазами. Сарториус погладил руку Москвы, твердую
и полную, как резервуар скупого, давно сдавленного чувства.
-- Семен, ну чего же вы хотите от меня? -- покорно
спросила Честнова, готовая к добру.
-- Я хочу жениться на вас, -- сказал Сарториус. -- Больше
я не знаю, чего хотеть.
Москва задумалась и съела былинку бурьяна молодым алчным
ртом.
-- И ведь правда, что больше нечего хотеть, когда любишь.
А говорят, что это глупо!
-- Пусть говорят, -- сумрачно произнес Сарториус. -- Они
только говорят, а сами наверно не любят... А что же делать,
когда я без тебя томлюсь!
-- А ты обними меня, и я тебя.
Сарториус обнял ее.
-- Ну что, тебе легче стало томиться?
-- Нет, так же, -- ответил Сарториус.
-- Тогда нам придется жениться, -- согласилась Москва.
Когда невинное, ежедневное утро осветило местные колхозы и
окрестности громадного города, Честнова и Сарториус еще
находились в землемерной яме. Узнав всю Москву полностью, все
тепло, преданность и счастье ее тела, Сарториус с удивлением и
ужасом почувствовал, что его любовь не утомилась, а возросла, и
он в сущности ничего не достиг, а остался по-прежнему
несчастным. Значит, этим путем нельзя было добиться человека и
действительно разделить с ним жизнь. Так как же быть? Сарториус
ничего не знал.
Москва Честнова лежала навзничь; небо над нею было сначала
водяным, потом стало синим и каменным, затем превратилось в
золотистое и мерцающее, как будто прорастающее цветами, --
взошло солнце за Уралом и приближалось сюда.
Москва выбралась из ямы, обтянула платье на себе, обулась
и пошла в город одна. Сарториусу она сказала, что будет его
женою впоследствии: пусть он пока работает в тресте весов и
гирь, где служит Божко, она найдет его, когда нужно будет.
Беспомощный и ничтожный вылез вслед за нею Сарториус. Он
стоял один на рассвете, в пустоте недозревших полей,
