первом правиле проверки весоизмерителей и о прочих подобных, по
форме скучных предметах. Но за этим у Божко скрывалась страсть
целого сердца, потому что точная гиря влекла за собою долю
благоденствия колхозной семьи, помогала расцвету социализма,
обнадеживала в конце концов душу всех неимущих земного шара.
Гиря, конечно, небольшое дело, но Божко и себя сознавал
невиликим, поэтому для счастья его всегда хватало матерьяла.
Столица засыпала. Лишь вдалеке где-то стучала машинка в
поздней канцелярии и слышалось, как сифонили трубы МОГЭСа, но
большинство людей лежали в отдыхе, в объятиях или питались в
темноте квартир секретами своих скрытых душ, темными идеями
эгоизма и ложного блаженства.
-- Поздно, -- сказал Сарториус, напившись чаю с Божко. --
Все уже спят в Москве, одна только сволочь наверно не спит,
вожделеет и томится.
-- А, это кто ж такое, Семен Алексеевич? -- спросил Божко.
-- Те, у которых есть душа.
Божко готов был из любезности к ответу, но промолчал, так
как не знал, что сказать.
-- А душа есть у всех, -- угрюмо произнес Сарториус; он в
усталости положил голову на стол, ему было скучно и ненавистно,
ночь шла утомительно, как однообразный стук сердца в несчастной
груди.
-- Разве с точностью открыто, что повсеместно есть душа?
-- спросил Божко.
-- Нет, не с точностью, -- объяснил Сарториус. -- Она еще
неизвестна.
Сарториус умолк; его ум напрягся в борьбе со своим узким,
бедствующим чувством, беспрерывно любящим Москву Честнову, и
лишь в слабом свете сознания стоял остальной разнообразный мир.
-- А нельзя ли поскорее открыть душу, что она такое, --
интересовался Божко. -- Ведь и вправду: пусть весь свет мы
переделаем и станет хорошо. А сколько нечистот натекло в
человечество за тысячи лет зверства, куда-нибудь их надо
девать! Даже тело наше не такое, как нужно, в нем скверное
лежит.
-- В нем скверное, -- сказал Сарториус.
-- Когда я юношей был, -- сообщил Божко, -- я часто хотел
-- пусть все люди сразу умрут, а я утром проснусь только один.
Но все пусть останется: и пища, и все дома, и еще -- одна
одинокая красивая девушка, которая тоже не умрет, и мы с ней
встретимся неразлучно...
Сарториус с грустью поглядел на него: как мы все похожи,
один и тот же гной течет в нашем теле!
-- Я тоже думал так, когда любил одну женщину.
-- Кого же это, Семен Алексеевич?
-- Честнову Москву, -- ответил Сарториус.
-- А, ее! -- бесшумно произнес Божко.
-- Вы ее тоже знали?
-- Косвенно только, смутно, Семен Алексеевич, я был не при
чем.
-- Ничего! -- опомнился Сарториус. -- Мы теперь вмешаемся
внутрь человека, мы найдем его бедную, страшную душу.
-- Пора бы уж, Семен Алексеевич, -- указал Божко. --
Надоело как-то быть все время старым природным человеком: скука
стоит в сердце. Изуродовала нас история-матушка!
Вскоре Божко улегся спать на столе, приготовив для
Сарториуса постель в кресле управляющего. Божко был теперь еще
более доволен, поскольку лучшие инженеры озаботились переделкой
внутренней души. Он давно втайне боялся за коммунизм: не
осквернит ли его остервенелая дрожь /чужеродный дух/ ежеминутно
поднимающаяся из низов человеческого организма! Ведь древнее,
долгое зло глубоко въелось в нашу плоть, даже само тело наше
есть наверно одна сплоченная терпеливая язва или такое
жульничество, которое нарочно отделилось от всего мира, чтобы
победить его и съесть в одиночку...
В тот же день на вечер Божко собрал президиум месткома,
где тактично доложил о личном горе инженера Сарториуса и
наметил меры по уменьшению его страдания.
-- Мы привыкли вмешиваться только во что-то общее и
широкое, -- говорил Божко на президиуме, -- а надо попробовать
также помочь частному и глубокому. Продумайте это, товарищи,
по-советски и человечески, -- вы помните, как Сталин нес урну с
прахом инженера Федосеенко... Хотя горе товарища Сарториуса
необыкновенно, благодаря его чувству, но уменьшить его надо
обыкновенной мерой, потому что в жизни, как я заметил, хотя
может быть и неверно, самое сильное -- это что-нибудь
обыкновенное: я ведь так полагаю.
Машинистка Лиза, член месткома, с легковерной готовностью
полюбила про себя Сарториуса, потому что ей стало стыдно. Она
была нежна и нерешительна, лицо ее почти всегда имело розовый
цвет от совестливого напряжения с людьми. Девственница, она
рано полнела, темные волосы ее росли все более густо и
наружность делалась такой привлекательной, что многие обращали
внимание и думали о Лизе, как о своем счастьи. Один Сарториус
замечал ее как-то косвенно и ничего не предполагал о ней.
Через два дня Божко посоветовал Сарториусу поглядеть на
Лизу, -- она очень мила и добра, но несчастна от скромности.
В дальнейшем времени, благодаря общему делопроизводству,
Сарториус ближе познакомился с Лизой и он в недоумени погладил
ее руку, лежавшую на машинном столике, не зная, что сказать.
Лиза не взяла руки и промолчала; был уже вечер, луна быстро,
как время, всходила на небо за стенами учреждения, точно
отмечая ежеминутную истекающую молодость.
Лиза и Сарториус вышли вместе на улицу, занятую таким
тесным движением людей, что казалось здесь же происходило
размножение общества. Они поехали в окрестность города на
трамвае, там была уже поздняя осень, в кочковатых полях стояла
холодная сухость и некогда стоявшая рожь, освещенная зарей
полночного московского зарева, теперь была скошена и место
лежало пустынным. В страхе от своего воспоминания Сарториус
обнял Лизу, широко оглядывая одинокую тьму ночи; Лиза в ответ
прильнула к нему, согреваясь и приобретая его руками, как
разумная хозяйка.
С тех пор Сарториус нашел в учреждении утешение своей души
и заунывная боль его по Москве Честновой превратилась в
грустную память о ней, как о погибшей... За каменные весы он
получил много денег, одел на них Лизу в роскошь и некоторое
время жил легко и даже весело, предаваясь любви, посещению
театров и текущим удовольствиям. Лиза была верна ему и
счастлива -- лишь одного она боялась -- как бы Саториус не
оставил ее; поэтому она подолгу смотрела в его лицо, когда он
спал, и думала о том, чтобы как-либо безболезненно и незаметно
испортить наружность Сарториуса, хтя он и так был недостаточно
красив, -- тогда уж его, как урода, не полюбит другая женщина и
он будет жить с нею до самой смерти. Однако Лиза ничего
выдумать не умела, и не знала, как сделать, чтобы Сарториус для
всего мира стал ненавистным, -- и когда он улыбался во сне
неизвестному легкому сновидению, у Лизы показывались слезы от
горя ревности и нарождающейся ярости.
Ум Сарториуса успокоился, в нем опять непроизвольно, как в
семеннике, производились мысли и фантазии, и он просыпался,
наполненный открытиями и далекими представлениями; он воображал
себе бедняцкий южно-советский Китай и шведского ученого
Мальмгрена, замерзшего во льду, уже забытого всем светом. И с
беспокойством от ответственности своей жизни, со страхом от ее
скорости, легкомыслия и мнимой утоленности, Сарториус работал
все более поспешно, боясь умереть или снова полюбить Москву
Честнову и тогда замучиться.
Наступила зима. Многие ночи Сарториус просидел в
учреждении, в то время как Лиза что-то печатала вдали на
машинке. Он спроектировал электрические весы, которые
взвешивали звезды на расстоянии, когда они показывались над
горизонтом востока, и его за это поцеловал замнаркома тяжелой
промышленности; но Сарториус постепенно терял интерес и к
весам, и к звездам: он чувствовал в себе смутное волнение, не
объяснимое его счастливой молодостью, и тайна человеческой
жизни была для него неясна; он чувствовал себя так, как будто
до него люди не жили и ему предстоит перемучиться всеми
мученьями, испытать все сначала, чтобы найти для каждого тела
человека еще не существующую, великую жизнь. В тоске и
нестерпимости, лишь бы задуматься и переменить мысли, он
целовал свою Лизу, и та принимала всерьез его чувство. Но после
он долго спал с испитым сердцем и просыпался в отчаянии. Москва
Честнова была права, что любовь это не коммунизм /будущее/ и
страсть грустна.
11
Зимою в два часа дня ночи подъемник 18-ой шахты
метрополитена сработал по аварийному сигналу -- наверх была
поднята девушка-вахтер и вызвана карета скорой помощи. У той
девушки была размята правая нога в верхней полной части, выше
колена.
-- Вам очень больно или нет? -- наклонился к ней серый от
усталости и страха прораб.
-- Ну конечно, но только не очень! -- здраво ответила
шахтерка. -- Я еще может быть встану сейчас...
Она действительно встала с носилок, прошла несколько шагов
и упала в снег. Из нее вышла кровь; на снегу, освещенном
прожектором, кровь казалась желтой, истощенной еще задолго в
теле, но лицо упавшей глядело блестящими глазами и губы были
красными от здоровья или высокой температуры.
-- Как же это случилось с вами? -- допрашивал ее прораб,
помогая ей лечь на подстилку.
-- Не помню, -- ответила раненая, -- на меня вагонетки
наскочили и зажали в слепой проход... Но вы отойдите теперь, я
буду спать, а то боль чувствовать неохота.
Прораб отошел, готовый сам себе оторвать ногу, лишь бы эта
девушка уцелела полностью. Приехал автомобиль и увез уснувшую
шахтерку в хирургическую клинику.
В экспериментальной клинике находился Самбикин в качестве
ночного дежурного врача; срочных больных не привозили, он сидел
наедине с мертвой материей и пытался выбрать из нее то
малоизвестное вещество, которое было припасено для долгой, но
не случившейся жизни.
Перед Самбикиным лежал на опытном столе некогда
оперированный им ребенок. Он долго томился в больнице, однако
вчера умер и перед смертью стал на короткое время безумным,
потому что в костяных скважинах на его голове, где
производилась операция, появился гной и сразу, со скоростью
сгорания, отравил его сознание. Сестра рассказывала Самбикину,
что маленький больной закрыл на минуту спокойные хорошо
наполненные глаза, а открыл их пустыми и скучными, как
пробитыми насквозь.
Самбикин в долгом одиночестве гладил голое тело умершего,
как самую священную социалистическую собственность, и горе
нагревалось в нем, пустынное, не разрешимое никем.
К полночи он раскопал инструментом сердце в груди
покойного, затем вынул железу из области горла и стал
исследовать эти органы приборами и препаратами, выискивая, где
хранится заряд неистраченной живой энергии. Самбикин был
убежден, что жизнь есть лишь одна из редких особенностей вечной
мертвой материи и эта особенность скрыта в самом прочном
составе вещества, поэтому умершим нужно так же мало, чтобы
ожить, как мало нужно было, чтобы они скончались. Более того,
живое напряжение снедаемого смертью человека настолько велико,
что больной бывает сильнее здорового, а мертвый жизнеспособней
живущих.
Самбикин решил мертвыми оживлять мертвых, но его позвали к
раненой живой.
Шахтерку положили на стол перевязочной и накрыли лицо
двойной кисеей -- она спала.
Самбикин осмотрел ее ногу; кровь вырывалась с давлением
наружу и слегка вспенивалась; кость была раздроблена по всему
сечению и внутрь раны въелись различные нечистоты. Но
окружающее тело имело нежный смуглый цвет и такую свежую
опухшую форму поздней невинности, что шахтерка заслуживала
