простой, темной теплотой в своем терпеливом ожидании. Самбикин
чувствовал своими руками, как греется все более тело ребенка, и
спешил. Он спускал гной из разверстых покровов головы и
проникал в кость, -- он искал первичные очаги заражения.
-- Тише, медленнее! -- говорил старый хирург. -- Скажите
пульс! -- обратился он к старшей сестре.
-- Аритмия, доктор, -- сказала сестра. Иногда не слышно
вовсе.
-- Ничего, инерция сердца всегда велика -- выправится.
-- Держите ему голову! -- указал Самбикин сестрам. Он
приступил к выборке костных участков в порах которых таился
гной.
Инструмент звенел, как при холодной металлообработке,
Самбикин шел в ударах на ощупь -- глубже или мельче -- на
точном чувстве искусства; большие глаза его остекленели без
влаги -- ему некогда было моргать, -- бледные щеки стали
смуглыми от силы крови, пришедшей ему на помощь из глубины его
сердца. Извлекая костяные секции, Самбикин глядел в них в свете
рефлектора, нюхал, сжимал для лучшего ознакомления и передавал
старшему хирургу; тот равнодушно бросал их в посуду.
Мозг приближался; выкалывая кости из черепа, Самбикин
исследовал их теперь под микроскопом и все еще находил в них
гнезда стрептококков. В некоторых местах головы ребенка
Самбикин дошел уже до последней костной пластинки, ограждающей
мозг, и зачистил ее по поверхности от смертного серого налета.
Его руки действовали так, как будто они сами думали и считали
каждый допуск движения. По мере удаления стрептококков, их
становилось меньше, но Самбикин переходил на сильнейшие
микроскопы, которые показывали, что число гноеродных телец,
быстро убывая, целиком все же не исчезает. Он вспомнил
знаменитое математическое уравнение, выражающее распределение
теплоты по пруту бесконечной длины, и прекратил операцию.
-- Тампонировать и бинтовать! -- приказал он, ибо, чтобы
совершенно уничтожить стрептококков, надо было искрошить не
только всю голову больного, но и все его тело до ногтей на
пальцах ног.
Самбикину было ясно, что разверстое, с тысячами
рассеченных сосущих кровеносных сосудов, горячее, беззащитное
тело больного жадно вбирало в себя стрептококков отовсюду -- из
воздуха, а особенно -- из инструмента, который стерилизовать
начисто невозможно. Нужно было дано перейти на электрическую
хирургию -- входить в тело и кости чистым и мгновенным, синим
пламенем вольтовой дуги -- тогда все, что носит смерть, само
будет убито и новые стрептококки, проникнув в раны, найдут в
них сожженную пустыню, а не питательную среду.
-- Кончено! -- сказал Самбикин.
Сестры уже перевязывали голову больного. Они повернули его
лицом к врачам.
Тепло жизни, пробиваясь изнутри, розовыми полосами шло по
бледному лицу ребенка и быстро размывалось прочь; затем оно
возникало снова и опять стушевывалось. Глаза его были почти
открыты и высохли настолько, что региновое вещество немного
сморщилось от сухости.
-- Он мертвый! -- сказал старый врач.
-- Нет еще, -- ответил Самбикин и поцеловал ребенка в
увядшие губы. -- Он будет жить. Дайте ему немного кислорода.
Пить не давать до утра.
По выходе из клиники Самбикин встретил трясущуюся,
судорожную женщину -- мать ребенка. Ее не пускали по правилам и
за поздней ночью. Самбикин поклонился ей и велел пропустить ее
к сыну.
Загоралось утро. Самбикин посмотрел через забор на
соседний жакт, все пусто было, скрипач ушел спать. Из двери
вышел человек скромной наружности со сморщенной, изношенной
годами и трудностью женщиной. Спутник ей убедительно
признавался в любви; Самбикин нечаянно заслушался его голоса --
в этом голосе звучала темная грудная грусть и это делало его
трогательным, хотя человек говорил пошлость и глупость.
-- А война будет, ты бросишь меня, -- робко возражала
женщина.
-- Я? Нет, нисколько! Я последняя категория, я
вневойсковик, почти ничто... Пойдем за сарай ляжем полежим,
душа опять болит.
-- Иль ты в комнате не долюбил меня? -- счастливо
удивилась женщина.
-- Маленько -- нет, -- сказал вневойсковой любовник. --
Сердце еще болит, не остыло.
-- Ишь, хамлет какой! -- улыбнулась женщина. -- И здоровья
ему не жалко!
Она была горда сейчас, что нравится и увлекает мужчин.
Вневойсковик сжался от утренней прохлады в своем истертом,
усталом пальто и поспешил под руку с женщиной, видимо, желая
как можно скорее отделаться от всего...
Самбикин шел по Москве. Ему странно и даже печально было
видеть пустые трамвайные остановки, безлюдные черные номера
маршрутов на белых таблицах, -- они вместе с трамвайными
мачтами, тротуарами и электрическими часами на площади
тосковали по многолюдству.
Самбикин задумался, по своему обыкновению, над жизнью
вещества -- над самим собой; он относился сам к себе как к
подопытному животному, как к части мира, доставшейся ему для
исследования всего целого и неясного.
Он думал всегда и беспрерывно, его душа сейчас же
заболевала, если Самбикин останавливался мыслить, и он снова
работал над воображением мира в голове, ради его
преобразования. Ночью ему снились его разрушенные мысли, а он
тщетно шевелился в постели, силясь вспомнить их дневной
порядок, затем мучился и просыпался, радуясь утреннему свету и
восстановленной ясности ума. Его длинное, усохшее тело, длинное
и большое, всегда шумно жило и дышало, точно этот человек был
алчный -- постоянно хотел есть и пить, и громадное лицо имело
вид опечаленного животного, только нос его был настолько велик
и чужд даже громадному лицу, что сообщал кротость всему
выражению характера.
Домой Самбикин пришел уже в светлое время, когда летнее
великое утро горело над землей так мощно, что Самбикину
казалось -- свет гремит. Он позвонил в институт, ему сказали --
оперированный ребенок хорошо спит, температура снижается, мать
его снова уснула на другой кровати. Передумав все о сегодняшней
операции и все очередные проблемы, Самбикин почувствовал свое
тоскующее, опустевшее сердце -- ему надо было опять
действовать, чтобы приобрести задачу для размышления и
угомонить неясный и алчущий, совестливый вопль в душе. Спал он
мало, и лучше всего после большой работы, тогда и сны в
благодарность оставляли его. Нынче он действовал недостаточно,
разум в голове не мог устать и хотел еще работать, отвергая
сон. Пометавшись беспомощно по комнате, Самбикин пошел в ванну,
разделся там и с удивлением оглядел свое тело юноши, затем
пробормотал что-то и залез в холодную воду. Вода умиротворила
его, но он тут же понял, насколько человек еще самодельное,
немощно устроенное существо -- не более как смутный зародыш и
проект чего-то более действительного, и сколько надо еще
работать, чтобы развернуть из этого зародыша летящий, высший
образ, погребенный в нашей мечте...
6
Вечером в районном клубе комсомола собрались молодые
ученые, инженеры, летчики, врачи, педагоги, артисты, музыканты
и рабочие новых заводов. Никому не было более двадцати семи
лет, но каждый уже стал известен по всей своей родине -- в
новом мире, и каждому было немного стыдно от ранней славы, и
это мешало жить. Пожилые работники клуба, упустившие свою жизнь
и талант в неудачное буржуазное время, с тайными вздохами
внутреннего оскудения привели в порядок мебельное убранство в
двух залах -- в одном для заседания, в другом для беседы и
угощения.
Одним из первых пришел двадцатичетырехлетний инженер Селин
с комсомолкой Кузьминой, пианисткой, постоянно задумчивой от
воображения музыки.
-- Пойдем жевнем чего-нибудь! -- сказал ей Селин.
-- Жевнем, -- согласилась Кузьмина.
Они пошли в буфет; там Селин, розовый мощный едок, съел
сразу восемь бутербродов с колбасой, а Кузьмина взяла себе
только два пирожных; она жила для игры, а не для пищеварения.
-- Селин, почему ты ешь так много? -- спросила Кузьмина.
-- Это может хорошо, но на тебя стыдно смотреть!
Селин ел с негодованием, он жевал как пахал -- с
настойчивым трудом, с усердием в своих обоих надежных челюстях.
Вскоре пришли сразу десять человек: путешественник
Головач, механик Семен Сарториус, две девушки подруги -- обе
гидравлики, композитор Левченко, астроном Сицылин, метеоролог
авиаслужбы Вечкин, конструктор сверхвысотных самолетов
Мульдбауэр, электротехник Гунькин с женой, -- но за ними опять
послышались люди и еще пришли некоторые. Все уже были знакомы
между собой -- по работе, по встречам и по разным сведениям.
Пока не началось заседание, каждый предался своему
удовольствию -- кто дружбе, кто пище, кто вопросам на
нерешенные задачи, кто музыке и танцам. Кузьмина нашла
небольшую комнату с новым роялем и с наслаждением играла там
девятую симфонию Бетховена -- все части, одна за другой, по
памяти. У нее сжималось сердце от глубокой свободы и
воодушевленной мысли этой музыки и от эгоистической грусти, что
она сама так сочинять не умеет. Электротехник Гунькин слушал
Кузьмину и думал о высокой частоте электричества,
простреливающей вселенную насквозь, о пустоте высокого грозного
мира, всасывающего в себя человеческое сознание... Мульдбауэр
видел в музыке изображение дальних легких стран воздуха, где
находится черное небо и среди него висит немерцающее солнце с
мертвым накалом своего света, где -- вдалеке от теплой и
смутно-зеленой земли -- начинается настоящий серьезный космос:
немое пространство, изредка горящее сигналами звезд -- о том,
что путь давно свободен и открыт... Скорее же покончить с
тяжкой возней на земле и пусть тот же старый Сталин направит
скорость и напор человеческой истории за черту тяготения земли
-- для великого воспитания разума в мужестве давно
предназначенного ему действия.
Немного спустя сюда же пришла Москва Честнова и молча
улыбалась от радости видеть своих товарищей и слышать музыку,
возбуждающую ее жизнь на исполнение высшей судьбы.
Позже всех в клуб явился хирург Самбикин; он только что
был в институтской клинике и сам делал перевязку оперированному
им мальчику. Он пришел подавленный скорбью устройства
человеческого тела, сжимающего в своих костях гораздо более
страдания и смерти, чем жизни и движения. И странно было
Самбикину чувствовать себя хорошо -- в напряжении своей заботы
и ответственности. Весь его ум был наполнен мыслью, сердце
билось покойно и верно, он не нуждался в лучшем счастьи, -- и в
то же время ему становилось стыдно от сознания этого своего
тайного наслаждения... Он хотел уже уйти из клуба, чтобы
поработать ночью в институте над своим исследованием о смерти,
но вдруг увидел проходящую Москву Честнову. Неясная прелесть ее
наружности удивила Самбикина; он увидел силу и светящееся
воодушевление, скрытые за скромностью и даже робостью лица.
Раздался звонок к началу заседания. Все пошли из комнаты, где
находился Самбикин, одна Честнова задержалась, укрепляя чулок
на ноге. Когда она управилась с чулком, то увидела одного
Самбикина, глядевшего на нее. От стеснения и неловкости -- жить
в одном мире, делать одно дело и не быть знакомыми -- она
поклонилась ему. Самбикин подошел к ней и они отправились
вместе слушать заседание.
Они сели рядом и среди речей, славы и приветствий Самбикин
ясно слышал пульсацию сердца в груди у Москвы.
Он спросил ее шепотом в ухо:
-- Отчего у вас сердце так стучит? Я его слышу!
