-- Оно летать хочет, и бьется, -- с улыбкой прошептала
Москва Самбикину. -- Я ведь парашютистка!
"Человеческое тело летало в каких-то погибших тысячелетиях
назад, -- подумал Самбикин. -- Грудная клетка человека
представляет свернутые крылья".
Он попробовал свою нагретую голову -- там тоже что-то
билось, желая улететь из темной одинокой тесноты.
После собрания наступило время общего ужина и развлечений.
Молодые гости разошлись по многим помещениям, прежде чем сесть
к общему столу.
Механик Сарториус пригласил Москву Честнову танцевать и
она пошла кружиться с ним, с любопытством разглядывая великое
круглое лицо знаменитого изобретателя в области точной
индустрии, инженера-расчетчика мирового значения. Сарториус
держал Москву крепко, танцевал тяжко и робко улыбался, выдавая
свое сжатое влечение к Москве. Москва же смотрела на него как
влюбленная -- она быстро предавалась своему чувству и не играла
женскую политику равнодушия. Ей нравился этот неинтересный
человек, ростом меньше ее, с добрым и угрюмым лицом, который не
вытерпел своего сердца и пошел на крайнюю для себя смелость --
приблизился к женщине и пригласил ее танцевать. Но вскоре это,
наверно, ему наскучило, руки его уже привыкли к теплоте тела
Москвы, горячего под легким платьем, и он начал что-то
бормотать. Москва же, услышав такое, сразу обиделась:
-- Сам меня обнимает, сам со мной танцует, а думает совсем
другое! -- сказала она.
-- Это я так, -- ответил Сарториус.
-- Сейчас же скажите, что -- так! -- нахмурилась Москва и
перестала танцевать.
Самбикин ветром пронесся мимо них, -- он тоже танцевал,
приурочившись к какой-то комсомолке большой миловидности.
Москва улыбнулась ему:
-- Неужели и вы танцуете? Вот странный какой!
-- Надо жить всесторонне! -- с хода ответил ей Самбикин.
-- А вам охота? -- крикнула ему Москва.
-- Нет, я притворяюсь! -- ответил ей Самбикин. -- Это
теоритически!
Комсосмолка, обидевшись, сейчас же покинула Самбикина, и
он засмеялся.
-- Ну, говорите скорей! -- с надуманной серьезностью
обратилась Москва к Сарториусу.
"Неужели она дура? Жалко!" -- подумал Сарториус. Здесь к
ним подошел метеоролог Вечкин, затем Самбикин, и Сарториус не
успел ничего ответить Москве. Встретились они лишь спустя час
-- за общим ужином.
Большой стол был накрыт для пятидесяти человек. Цветы,
казавшиеся задумчивыми от своей красоты, стояли через каждые
полметра и от них исходило посмертное благоухание. Жены
конструкторов и молодые женщины-инженеры были одеты в лучший
шелк республики -- правительство украшало лучших людей. Москва
Честнова была в чайном платье, весившем всего три-четыре
грамма, и сшито оно было настолько искусно, что даже пульс
кровеносных сосудов Москвы обозначался волнением ее шелка. Все
мужчины, не исключая небрежного Самбикина и обросшего,
грустного Вечкина, пришли в костюмах из тонкого матерьяла,
простых и драгоценных; одеваться плохо и грязно было бы упреком
бедностью к стране, которая питала и одевала присутствующих
своим отборным добром, сама возрастая на силе и давлении этой
молодости, на ее труде и таланте.
Небольшой комсомольский оркестр играл на балконе за
открытой дверью маленькие пьесы. Пространный воздух ночи входил
через дверь балкона в залу и цветы на длинном столе дышали и
сильнее пахли, чувствуя себя живыми в потерянной земле. Древний
город шумел и озарялся светом, как новостройка, иногда смех и
голос прохожего человека доносился сюда в клуб, и Честновой
Москве хотелось выйти и пригласить ужинать всех: все равно
социализм настает! Ей было по временам так хорошо, что она
желала покинуть как-нибудь самое себя, свое тело в платье, и
стать другим человеком -- женой Гунькина, Самбикиным,
вневойсковиком, Сарториусом, колхозницей на Украине...
Люстры завода "Электроприбор" бледной и нежной энергией
покрывали людей и богатое убранство; легкая и предварительная
закуска стояла на столе, а основной ужин еще грелся вдалеке в
кухонных очагах.
Собравшиеся, которые были красивы от природы или от
воодушевления и незаконченной молодости, долго устраивались со
своими местами, ища лучшего соседства, но в конце концов желая
сесть сразу со всеми вблизи.
И вот когда они уселись, тридцать человек, то их
внутренние живые средства, возбужденные друг другом,
умножились, и среди них и родился общий гений жизненной
искренности и счастливого соревнования в умном дружелюбии. Но
остро-настроенный такт взаимных отношений, приобретенный в
трудной технической культуре, где победа не дается
двусмысленной игрой, -- этот такт поведения не допускал ни
глупости, ни сантиментальности, ни самомнения. Присутствующие
знали или догадывались об угрюмых размерах природы, о
протяженности истории, о долготе будущего времени и о
действительных масштабах собственных сил; они были рациональные
практики и неподкупны к пустому обольщению.
Более других была нетерпелива и безумна Москва Честнова.
Она выпила, никого не ожидая, стакан вина и покраснела от
радости и непривычки. Сарториус заметил это и улыбнулся ей
своим неточным широким лицом, похожим на сельскую местность.
Его отцовская фамилия была не Сарториус, а Жуйборода, а мать
крестьянка выносила его в своих внутренностях рядом с теплым
пережеванным ржаным хлебом.
Самбикин также наблюдал за Честновой и думал над нею:
любить ему ее или не надо; в общем она была хороша и ничья, но
сколько мысли и чувства надо изгнать из своего тела и сердца,
чтобы вместить туда привязанность к этой женщине? И все равно
Честнова не будет ему верна, и не может она никогда променять
весь шум жизни на шепот одного человека.
"Нет, я любить ее не буду и не могу! -- навсегда решил
Самбикин. -- Тем более, придется как-то портить ее тело, а мне
жалко, лгать день и ночь, что я прекрасный... Не хочу, трудно!"
Он забылся в течении своуго размышления, утратив в памяти всех
присутствующих. Присутствующие же, хотя и сидели за обильным и
вкусным столом, но ели мало и понемногу, они жалели дорогую
пищу, добытую колхозниками трудом и терпением, в бедствиях
борьбы с природой и классовым врагом. Одна Москва Честнова
забылась и ела и пила, как хищница. Она говорила разную
глупость, разыгрывала Сарториуса и чувствовала стыд,
пробирающийся к ней в сердце из ее лгущего, пошлого ума,
грустно сознающего свое постыдное пространство. Никто не обидел
Честнову и не остановил ее, пока она не изошла своею силою и не
замолчала сама. Самбикин знал, что глупость -- это естественное
выражение блуждающего чувства, еще не нашеднего своей цели и
страсти, а Сарториус наслаждался Москвой независимо от ее
поведения; он уже полюбил ее как живую истину и сквозь свою
радость видел ее неясно и неверно.
Во время шума людей и уже позднего вечера в залу незаметно
вошел Виктор Васильевич Божко и сел у стены на диване, не желая
быть замеченным. Он увидел красную, веселую Москву Честнову, и
вздрогнул от боязни ее. К ней подошел какой-то ученый молодой
человек и запел над нею:
Ты ходишь пьяная,
Ты вся уж бледная,
Такая милая
Подруга верная...
Москва, услышав это, закрыла лицо руками и неизвестно --
заплакала или застыдилась себя. Сарториус в тот момент спорил с
Вечкиным и Мульдбауэром; Сарториус доказывал, что после
классового человека на земле будет жить проникновенное
техническое существо, практически, работой ощущающее весь
мир... Древние люди, начавшие историю, тоже были техническими
существами; греческие города, порты, лабиринты, даже гора Олимп
-- были сооружены циклопами, одноглазыми рабочими, у которых
древними аристократами было выдавлено по одному зрачку -- в
знак того, что это -- пролетариат, осужденный строить страны,
жилища богов и корабли морей, и что одноглазым нет спасения.
Прошло три или четыре тысячи лет, сто поколений, и потомки
циклопов вышли из тьмы исторического лабиринта на свет природы,
они удержали за собой одну шестую часть земли, и вся остальная
земля живет лишь в ожидании их. Даже бог Зевс, вероятно, был
последний циклоп, работавший по насыпке олимпийского холма,
живший в хижине наверху и уцелевший в памяти античного
аристократического племени; буржуазия тех ветхих времен не была
глупой -- она переводила умерших великих рабочих в разряд
богов, ибо она в тайне удивлялась, не в силах понять творчества
без наслаждения, что погибшие молчаливо обладали высшей властью
-- трудоспособностью и душою труда -- техникой.
Сарториус встал на ноги и взял чашку с вином. Короткого
роста, с обыкновенным согретым жизнью лицом, увеличенным
мысленным воображением, он был счастлив и привлекателен.
Честнова Москва загляделась на него и решила когда-нибудь
поцеловаться с ним. Он произнес среди своих замолкших
товарищей:
-- Давайте выпьем за безымянных циклопов, за воспоминанье
всех погибших наших измученных отцов и за технику -- истинную
душу человека!
Все сразу выпили, а музыканты заиграли старую песнь на
стихи Языкова:
Там за валом непогоды
Есть блаженная страна,
Где не темнеют неба своды,
Не проходит тишина.
Божко сидел покорно и незаметно, он радовался больше
участников вечера, он знал, что непогода проходит и блаженная
страна лежит за окном, освещенная звездами и электричеством. Он
скупо и молчаливо любил эту страну и поднимал каждую крошку,
падающую из ее добра, чтоб страна уцелела полностью.
Подали обильный ужин. Его бережно начали отведывать, но
Семен Сарториус уже не мог ни есть, ни пить ничего. Мученье
любви к Честновой Москве сразу занялось во всем его теле и
сердце, так что он открыл рот и усиленно дышал, как будто ему
стало неудобно в груди. Москва издали и загадочно улыбалась
ему, ее таинственная жизнь доходила до Сарториуса теплом и
тревогой, а зоркие глаза ее глядели на него невнимательно, как
на рядовой факт. "Эх, физика сволочь! -- понимал Сарториус свое
положение. -- Ну вот что мне теперь делать, кроме глупости и
личного счастья!"
Городская ночь светилась в наружной тьме, поддерживаемая
напряжением далеких машин; возбужденный воздух, согретый
миллионами людей, тоской проникал в сердце Сарториуса. Он вышел
на балкон, поглядел на звезды и прошептал старые слова,
усвоенные понаслышке: "Боже мой!" Самбикин по-прежнему сидел за
столом, не трогая пищи; он был увлечен своим размышлением
дальше завтрашнего утра и смутно, как в тумане над морем,
разглядывал будущее бессмертие. Он хотел добыть долгую силу
жизни или, быть может, ее вечность из трупов павших существ.
Несколько лет назад, роясь в мертвых телах людей, он снял
тонкие срезы с сердца, с мозга и железы половой секреции.
Самбикин изучил их под микроскопом и заметил на срезах какие-то
ослабевшие следы неизвестного вещества. Позже, испытывая эти
почти погасшие следы на химическую реакцию, на
электропроводность, на действие света, он открыл, что
неизвестное вещество обладает едкой энергией жизни, но бывает
оно только внутри мертвых, в живых его нет, в живых
накапливаются пятна смерти -- задолго до гибели. Самбикин
озадачился тогда на целые годы и сейчас озадаченность его еще
не прошла: труп, оказывается, есть резервуар наиболее напорной,
резкой жизни, хотя и на краткое время. Исследуя точнее,
размышляя почти беспрерывно, Самбикин начинал соображать, что в
