- Любезный, - сказал Бирон крикуну, - ваше ли это дело рассуждать о высших
материях власти? Вы позволили себе отзываться обо мне дурно, а ведь вы меня
совсем не знаетеМожет так случиться, что я человек хороший и вам будет со
мною хорошо.
Ушаков сделал выжидательную стойку:
- Куды его тащить прикажете? За Неву? В пытошную?
Массивная челюсть Бирона дрогнула:
- Зачем? Отпустите его. Я не желаю зла...
Два лакея подвели к регенту ослабевшего от рыданий князя Никиту Трубецко-
го, который спрашивал о распоряжениях по комиссии погребальной, о траурных
пышностях, приличных сану покойницы. Любопытствовал князь Никита, сколько ты-
сяч золотом ему на все это благолепие будет из казны отпущено.
- Не понимаю вас, - ответил Бирон. - О каких тысячах идет речь? В уме ли
вы, прокурор? Для украшения гроба императрицы возьмите страусовые перья... от
шутов! А что осталось в магазинах от дурацкой свадьбы в Ледяном доме - из
этих запасов вы посильно и создавайте пышность.
Ай да Бирон! Хорошо начал! Прямо с ядом начал!
На тонком шпице дворца Летнего дрогнул орленый всероссийский штандарт и
медленно пополз вниз, приспущенный в трауре по кончине императрицы.
Но рядом с ним ветер с Невы трепал и расхлестывал над столицею России жел-
то-черный штандарт Курляндского герцога...
Перед толпою льстецов Бирон следовал в комнаты нового императора России -
Иоанна Антоновича. Регент почтительно склонился перед младенцем. Император,
возлежа на подушках, пускал вверх тонкую и теплую струйку.
- Ваше императорское величество, - обратился к младенцу Бирон, - соблаго-
волите же дать монаршее распоряжение, чтобы отныне мою высококняжескую свет-
лость титуловали теперь не иначе как его высочество, регент Российской импе-
рии, герцог Курляндский, Лифляндский и Семигальский...
Младенец катался на подушках, потом густо измарал под собой роскошные си-
бирские соболя.
- Его величество выразил согласие, - заговорили льстецы.
- Чего уж там! - подоспел Бестужев. - Дело ясное...
Миних сказал:
- Даже слишком ясное! Я это ощутил по запаху...
Статс-дамы и фрейлины уже обмывали покойницу. Анна Иоанновна еще долгих
три месяца не будет предана земле, а для сохранения останков императрицу сле-
дует приготовить. Теперь, когда она уже не себе, а истории принадлежала, тело
ее бренное вручалось заботам медицины.
Шествовали люди почтенные, мужи ученые - лейб-медики и хирурги... Сейчас!
Сейчас они распотрошат ея величество. В конце важной и мудрой процессии вра-
чей шагал и Емельян Семенов, который до сих пор царицы вблизи не видывал. И
думал, шагая: "Теперь она тихонькая... А сколько мучений народ принял от нее,
пока в ней сердце билось, пока уши слышали, а гааза виноватых выискивали..."
Заплаканная гофмейстерина остановила врачей:
- Сейчас ея покойное величество перенесут в боскетную, и лишь тогда ведено
вас до тела ея допущать...
Каав-Буергаве был на ухо туг, при нем состоял ассистент Маут, который на
пальцах, как глухонемой, быстро втолковал метру, что тело к вскрытию еще не
готово. Кондоиди наказал лакеям дворцовым, чтобы тащили в боскетный зал по-
больше ведер и чашек разных:
- Я знаю - натецет з нее много зыдкости...
Семенов опустил на пол тяжелый узел, в котором железно брякнули инструмен-
ты, для "групоразодрания" служащие. И тут кто-то цепко схватил его за плечо,
подкравшись сзади. Обернулся, - ну так и есть. Опять "слово и дело". Стоял
перед ним Ванька Топильский в мышином кафтанчике, живодер известный.
- А тебя не узнать, - сказал он Емеле с подозрением. - Ишь как принарядил-
ся ты... Отчего я тебя во дворце царском вижу?
- Стал я врачебным подмастерьем, и ты меня не хватай... Не хватай... Ваше
время ныне пошло на исход...
Топильский руку с плеча убрал, а ответил так:
- Наше время никогда скончаться не может, ибо России без сыска тайного уже
не обойтись. Машина сия хитроумная запущена, и теперь ее не остановишь. Толь-
ко успевай кровушкой смазывать, чтобы скрипела не шибко...
Повели врачей в боскетную, откуда мебель и цветы уже убрали. Остался пос-
редине большой стол, на котором лежала императрица. Дверь закрыли, снаружи ее
поставили часового. Спотыкаясь о ведра, стоящие близ стола, врачи стали рвать
платья с императрицы, словно тряпки с дешевой куклы, которую впору выбросить.
При этом они разом раскурили трубки фарфоровые. Дым нависал столбом!..
Наконец был сдернут последний чулок, и глухой КаавБуергаве грубо шлепнул
Анну Иоанновну по ее громадному животу.
- Синьор, - сказал он Рибейро Саншесу, - потрошить брюшную провинцию мы
доверяем вам. А вы, - обратился он к Кондоиди, - проникните в провинцию сек-
ретную...
Семенов глянул на Анну Иоанновну. Покажи ее вот такой народу - не поверят
ведь, что эта расплывшаяся баба угнетала и казнила, услаждая себя изящными
фаворитами, бриллиантами, венджиной, картами, стрельбою из лука, песнями и
плясками, забавами глупейшими. Емельян Семенов брезгливо рассматривал импе-
ратрицу...
Один глаз Анны Иоанновны приоткрылся, и жуткий зрачок его исподтишка над-
зирал за Емельяном.
Стало страшно! Как и в прежние времена. Под императрицу подсунули аромати-
ческие матрасы.
- Ну что ж, начнем... - заговорили врачи.
Саншес скинул кафтан. Натянул длинные, доходящие до локтей, перчатки из
батиста. Вооружил себя резаком. Но прежде лейб-медики выпили по стакану вина
и снова втиснули в зубы трубки.
- Пора! - суетился де Тейльс. - Приготовьте ведра...
Под ударом ножа раздутое тело императрицы стало медленно оседать на плос-
кости стола - словно мяч, из которого выпускали воздух. Саншес перевернул те-
ло на бок, и теперь Семенов с Маутом едва успевали подставлять чашки.
- Осталось одно ведро! - крикнул Емельян.
- Это для требухи, - ободрил его Кондоиди.
Знание латыни всегда полезно, и сейчас врачи посадили Емельяна Семенова
для записи протокола. От стола, где потрошили Анну Иоанновну, часто и вразно-
бой слышалось разноголосье врачей:
- В перикардиуме около рюмки желтого вещества, печень сильно увеличена...
жидкости три унции! Поспевайте писать за нами... Истечение желчи грязного
цвета... В желудке еще осталось много вина и буженины... Ободошная кишка
сильно растянута...
- Проткните ее, - велел Кондоиди.
Требуха ея величества противно шлепнулась в ведро.
- Вынимайте из нее желудок.
- Не поддается, - пыхтел Саншес.
- Рваните сильнее.
- Вот так... уф!
Кондоиди скальпелем разжал мышцы мочевого пузыря.
- Тут пто-то есть, - сказал он, сосредоточенный.
И достал из пузыря царицы коралл ярко-красного цвета. Повертел его перед
коллегами, показывая. Коралл был ветвистый, как рога дикого оленя, с очень
острыми зубцами по краям, величиною с указательный палец взрослого человека.
Это и был "камчюг".
- Вот прицына цмерти, - сказал Кондоиди. - Броцьте!
Коралл звонко брякнулся в пустую вазу. Кондоиди вспрыгнул на стол. Присев
над императрицей, он засунул руку в грудную клетку, шнурком шелковым стянул
ей горло. Затем крепко перевязал грудные каналы, идущие к соскам.
- Цеменов, иди пуда с нозыком, - велел Кондоиди.
Емельян Семенов, на пару с Маутом, убирали из Анны Иоанновны весь жир.
Саншес между тем кулаком запихивал в императрицу, словно в пустой мешок, сва-
ренное в терпентине сено. Каав-Буергаве, мастер опытный, бинтовал императри-
цу, будто колбасу, суровой тесьмой, пропитанной смолами... Трудились все!
Кондоиди велел своему подмастерью взять ведро с требухой и вынести его ку-
да-нибудь. Емеля подхватил тяжеленное ведро, вышел во двор. С неба ясного сы-
пал хороший, приятный снежок. За Фонтанкою дымили арсеналы, слышался грохот
опадавших кувалд.
Жизнь текла, как и раньше. Бежали лошади в санках.
Потирая уши, прохожие шагали по своим будничным делам.
Емельян Семенов дошел до выгребной ямы. Еще раз брезгливо глянул он на
осклизлые, синевато-грязные потроха Анны Иоанновны. И, широко размахнувшись,
выплеснул в яму царскую требуху.
Пошел обратно, позванивая в руке пустым ведром.
День был чудесный. Погода настала хорошая...
Цари! Я мнил: вы боги властны,
Никто над вами не судья;
Но вы, как я, подобно страстны
И так же смертны, как и я.
И вы подобно так падете,
Как с древ увядший лист падет!
И вы подобно так умрете,
Как ваш последний раб умрет!
ЭПИЛОГ
Велика мать Россия, и каждый найдет себе место в ней...
За горами -земли великие,
За лесами - земли богатые.
Близ озерка чистого, за дебрями дремучими, со времен недавних поселился
беглый с каторги бобыль, мужик еще не старый. Сам он был громаден и прям,
плечищами - сажень косая, а ноздрей у него не было... Вырваны - так что кости
видны!
Звали его Иваном, а родства за собою не упомнил.
Таился в лесу он целую зиму. По весне дом срубил, крепенький такой. Соба-
чонку завел - шуструю. И топором тюкал. И силки на зверье и птиц ставил - с
охоты этой и проживал.
Проходил мимо странник убогий, водицы испросил.
- Старче, - сказал ему Иван, родства не знающий, - ты, видно, немало по
свету хаживал. Не ведаешь ли, где живут тут девицы незанятые? Скуплю мне од-
ному в лесу век вековать.
- А эвон, - кивнул странник, возвращая мужику ковшичек берестяной, - сту-
пай, добр человек, тропкою этой, которою я на тебя из лесу вышел. Иди, иди,
иди... долго идти надо! А там над речкою дуб растет - высокий же. И от дуба
того сверни посолонь, как и я шел. Ступай далее - до камня великого... А там
поселился мужик хороший, в бегах от помещика, у него - дочери!
Отправился Иван в дорогу - поискаT невесты себе.
И лаяла на белок собачка его шустрая.
Дошел Иван до дуба приметного, от него повернул посолонь. Вот и камень за-
виднелся замшелый, под ним же дом стоял. Приняли Ивана, за стол посадили. Хо-
зяин его убоинкой потчевал.
А за окнами долблеными лес вечерне шумел...
- Вот и рай! - сказал мужик Степан, тоже родства за собой не помнящий. -
Никого округ на сотни верст нету: ни барина, ни воеводы, ни царицы, ни попов,
ни сыщиков... Живем, мать твою в маковку! И будем жить, а после нас пускай
другие живут...
Нацелил Иван свой веселый глаз на молодуху, которая, возле печи стоя, ру-
кавом от него закрылась.
- Марьюшка, - позвал ее нежно, - ступай за меня. Ты не бойся. Ноздри мне
на Москве вынули, это непригоже, верно. А души моей никто из меня вынуть не
смог... Чиста она и крепка! Будем жить ладно. Я тебя вовек не обижу...
- А сам-то каких ты краев будешь? - спросили его.
- Моих краев не измерить, - отвечал Иван, родства не знающий. - Сам-то я
русский буду... Был когда-то Потапом, по селу Сурядову и звался Сурядовым. На
Москве свое житие имел. Оттуда в солдаты попал и на службе в Ревеле был, го-
родок, прямо скажу, чинный и приятный, только мне там худо было. Затем вот в
Кронштадте гавани бутил... там тоже плохо мне было. Привелось и в Польше по-
жить, на Ветке, откуда к татарам попал. Но с армией господина Ласси из Крыма
я вышел... Всяко бывало в жизни моей, но, кажись, затишало! Теперь вот, ду-
маю, пашню подымать надо.
- Трудно будет... без бабы-то! - причмокнул Степан. - Лес корчевать... бе-
да прямо! Я-то свою уже поднял. На девках своих пропахал целину. Впрягу их в
соху, а сам управляюсь...
Вернулся Иван к себе с женою. И забегали потом на опушке леса дети его -
русоголовые. Парило в воздухе жирной, земною сытью. И шуршало в пальцах коря-
вых первое зерно - струистое, как жемчуга драгоценные.
Не успели дети подрасти, как - глядь! - уже и не стало вокруг пустоши.
