В Тайной канцелярии его уведомили перед ссылкой, чтобы впредь "никаких
непристойных слов, тако ж и о злодейственном своем деле ни о чем никому от-
нюдь не произносил, а ежели будет он об оном о чем ни есть кому произносить и
рассуждение иметь, и за то казнен будет он смертию без всякий пощады".
На дворе Петропавловской крепости уже сажали в коляску Мусина-Пушкина,
чтобы везти его в соловецкое заточение. Граф Платон тихо скулил - язык ему
отсекли наполовину, но "амбона" позорного он миновал... Лошади тронули!
Сегодня на эшафоте российском побывали: министр, адмирал, горный инженер,
архитектор, чиновник и переводчик...
Пять малых капель из моря людского - моря бурного.
Тела казненных еще долго лежали на эшафоте для устрашения всех дерзких.
Потом на Сытную площадь приехал с дрогами причт храма Сампсония-странноприим-
ца, и убиенных увезли они с собою. Робкой поступью шагали лошади, впряженные
в покойницкие дроги. На ухабах бултыхало гробы дощатые, между ног мертвецов
лежали их головы с глазами раскрытыми... Волынского с конфидентами захорони-
ли, и их не стало.
Их не стало, а в каземате Тайной розыскных дел канцелярии еще долго тряс
решетку неистовый Василий Кубанец (раб верный).
- Ой, дайте скорее бумаги мне! - взывал ко стражам. - Я еще вспамятовал и
желаю всеподданнейше донести... Волынский, господин мой, почасту в календари
смотрел. Выискивал он там, сколько лет принцу Голштинскому, внуку Петра Пер-
вого. В сем интерес злостный умысел усмотреть мочно!
Ушаков его выпустил, но сто рублей не подарил:
- А теперь ты, парень, скройся так, чтобы и духу твоего здесь не было. По-
падешься на глаза - зашибем, как муху...
Кубанца отправили на житье в Выборг, и дальнейшая его судьба неизвестна.
Неплюева же царица допустила до руки целования.
Иван Иванович в дневнике своем начертал для памяти потомства: "... по си-
ле обещания императрицы Анны, награжден орденом святого Александра и немалыми
на Украине деревнями, а именно: волостью Ропскою и местечком Быковым со всеми
ко оным принадлежностьми, в коих было более 2000 дворов, и пожалован я над
всею Малороссией главным коман пиром, отчего из Петербурга я и отъехал..."
Пройдет много лет, и, когда судей Волынского станут спрашивать, отчего
они допустили такую жестокость в приговоре, почтенные старцы спокойнейше от-
ветят молодому поколению:
- Такие времена! Вам не понять... Ежели других не пошлешь под топор, то и
своей головы лишишься... Вот и выбирай!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Анна Иоанновна бродила по садам и огородам Петергофа, плотно сцепив пальцы
рук, сумрачная и задумчивая. Утешала ее только благополучная беременность
племянницы. Было еще неясно, как протекут роды у Анны Леопольдовны, с ее бед-
рами неокрешпей девочки, и кто у нее родится - мальчик или девочка, царь или
царица...
Бирон вышагивал рядом с императрицей, голенастый, в чулках нежно-сирене-
вых, стучал ногтем полированным по табакерке с алмазами. Жаркий ветер трепал
букли его парика, разметывая парижскую дорогую пудру голубого жемчужного от-
тенка.
- Анхен, - спрашивал он, - отчего ты потеряла бодрость? Болезнь твоя есть
только казус организма здорового.
- Ох, молчи, друг! - отвечала Анна Иоанновна, тяжело шагая меж грядок. -
Не за себя я печалюсь - за тебя тревожусь. Умри я сейчас, и... что будет с
тобою и детьми нашими? Ведь русские тебя, драгоценного моего, живо по кускам
растащут.
Все десять лет была она щитом надежным, за которым герцог укрывался от
гнева любого. Из-за щита этого вылетали в Россию стрелы его, разящие недру-
гов. Близость родов Анны Леопольдовны ошеломляла Бирона: он боялся, что появ-
ление наследника престола сразу возвысит семью Брауншвейгскую, а его герцогс-
кое сияние затмится в скорби и пренебрежении. Но пока он молчал. И в руке
его, сильной и мяпсой, покойно лежал пухлый локоть Анны Иоанновны, шагавшей
через огороды петергофские.
Герцог любезно срывал для нее клубнику с грядок:
- Вот, Анхен, ягода... воистину достойная тебя.
Август месяц, плодоносящий и сытный, размочило вдруг дождями. Осень нача-
лась ранняя. Сады пригородные стояли в воде, шумные ливни поливали землю и
море, запропал в туманах сырых Кронштадт, и Анна Иоанновна заторопилась в
столицу.
- Хочу во дворец свой, - говорила. - Дома и солома едома, да и племянница
вот-вот разродится. Присмотр бабий нужен...
В этом году, по совету Миниха, чтобы финансы поправить, она разрешила офи-
церам, кои двадцать лет отслужили, в деревни ехать. Будто из худого мешка по-
сыпались в Военную коллегию рапорты об абшиде. У иных офицеров и деревень не
было, а все равно - рвались со службы. Оттого это так, что слишком уж тяжела
была служба. Иные дворяне, крепостных не имея, согласны были, как мужики, на
себе землю пахать - только бы укрыться подалее от столицы, где гнет становил-
ся уже невыносим.
Анна Иоанновна спохватилась:
- Не давать абшидов более! Безобразники эки... Я думала, они с радостью
мне служат. Я же из своих ручек венгерским их потчевала. А у них одно на уме
- удрать от меня подалее.
Вокруг Петербурга усиленно строились слободы полковые, которым суждено по-
том превратиться в целые районы города. Строили их солдаты, кладка была веко-
вечная, казармы обширны, так что в дурную погоду весь полк сразу под одну
крышу собирался. При дворе беспокойство было большое, ибо Швеция не унялась.
Близилась война новая, а побеждать шведов Россия лишь на сухопутье была спо-
собна - флот уже догнил и развалился...
- Анхен, Анхен, - страдал Бирон, - только бы поскорей закончился этот
проклятый - сороковой год, который по-дурацки делится на числа четные... Зато
в сорок первом мы заживем!
А скоро в Петербург приехал Алексей Петрович БестужевРюмин и прямо с доро-
ги завернул карету к дому герцога.
- Пусть он войдет, - сказал Бирон, доставая камень.
Вошел тот, веселый, сытый, крупный, нахальный.
- Садись, - сказал ему герцог, камень держа.
Тот сел, выжидая милостей и подарков.
Бирон размахнулся - ударил его камнем в лицо.
- Это не со зла, - сообщил он Бестужеву. - Это я забыл сделать с Волынс-
ким, так теперь заранее тебя предупреждаю...
Окровавленным ртом Бестужев отвечал ему:
- Благодетель мой... Друзья ведь мы, с юности близки были! Я ведь понимаю,
что от добра вы столь усердны ко мне...
Сплюнул кровь и снова сел, выжидая подачек.
- Чего ты тут расселся? - спросил его герцог. - Ступай вон, невежа... Ско-
ро ты пригодишься мне на более важное. Я тебя на место Волынского дрессиро-
вать стану... оцени!
На берегу Мойки стояла карета, где Бестужева поджидала жена его, Альма фон
Бетгингер, и по-немецки уже болтала с красивыми адъютантами Курляндского гер-
цога.
- Поехали! - сказал Бестужев, садясь с ней рядом.
Карета тронулась. Бестужев дал жене кулаком в ухо.
- Ссссука гамбургская, - сказал ей с ненавистью...
Альма фон Бетгингер изловчилась ударить его ногой в лицо. Карета уже кати-
лась по Невскому, и от драки ее бултыхало из стороны в сторону, хотя мостовая
была ровной, как доска. Но драки никто не видел и не слышал. Супруги возились
внутри кареты молча, а шторы на окнах были опущены...
- Тпррру-у, - сказал лошадям кучер. - Приехали!
Бестужев-Рюмин сколачивал карьеру, как сколачивают корабли, чтобы плыть
очень далеко. Он всю жизнь верно служил лишь тому, кто услуги его оплачивал.
Такой-то подлец и надобен Бирону!
Дожди шумели в листве Летнего сада, воды бежали по канавам, низвергаясь в
Фонтанку. Остерман и Бестужев-Рюмин играли в карты с императрицей. Анна Иоан-
новна слушала, как стучит по крыше дождь, ежилась в душегрее, сдавая карты
рассеянно.
- Петрович, - сказала она Бестужеву-Рюмину, - распотешь меня анекдотцем
заграничным. Да чтобы посмешнее!
- Отчего же и нет, великая государыня? Пожалуйста...
И вдруг императрица провела по глазам ладонью:
- Да что со мною такое, господи? Почудилось мне, будто я с Волынским опять
сижу... И хотя ты, Бестужев, тоже Петрович по батюшке, но я не тебя, а его
позвала!
Остерман захихикал дробненько:
- Ваше величество, с того света не вернется охальник.
Захохотал и Бестужев:
- Не прибежит от Сампсония с головою, под локтем зажатой!
Анна Иоанновна отбросила от себя карты:
- Как все красно в глазах... будто кровью облито.
Кабинет-министры утешали ее:
- Галлюцинации вредные бывают с каждым, но предчувствия тут не должно
быть, ибо сие вне пределов божиего откровения...
- Нет, нет! - говорила Анна Иоанновна. - Я же не слепая, я видела кровь на
картах... ой, как страшно мне и тоскливо.
Шумели дожди. Легкой поступью вошел в залу Бирон, велел затеплить побольше
свечей. Императрицу он нежно гладил по руке:
- Не верьте галлюцинациям. Просто у вашего величества случился маленький
прилив крови к голове... Пойдемте, я провожу вас до опочивальни...
12 августа дворец Летний среди ночи осветился огнями. Анна Леопольдовна
родила для русского престола наследника, которого нарекли - в честь прадеда -
Иоанном, а по отцу Брауншвейгскому принцу Антону Ульриху дали ему русское от-
чество - Антонович.
Радость императрицы была безмерна.
- Слава всевышнему! - ликовала она, часами простаивая перед иконами. -
Слава, что дал ты наследника вечному дому моему... Пробил час мой торжествен-
ный: отныне спокойна я!
Ребенок, обмыт и закутан в соболя, был возложен на подушку атласную, кото-
рую держали на вытянутых руках четыре арапа.
- Убью, коли шелохнете не так, - сказала им Анна.
На этой подушке арапы сразу перетащили Иоанна Антоновича в покои императ-
рицы, а мать с отцом от своего ребенка были отставлены. Бирона лихорадило,
хотя наружно герцог обязан был радость выражать. Ребенок родился вполне здо-
ров (что тоже плохо для Бирона), большеголовый, он разевал свой розовый рот,
охотно ловил крупные, как виноградины, сосцы бабищи-кормилицы...
Теперь начнется свалка при дворе! Остерману выгодно наследование престола
младенцем Иоанном Антоновичем; тогда он при малолетнем императоре станет дви-
гать Россию, как ему хочется. А враг его, герцог Бирон, к великому счастью
Остермана, всегда враждовал с родителями ребенка, и от этого Остерману чуя-
лись приятные конъюнктуры. Но герцог Бирон тоже не дремал, подобно сытому ко-
ту над чашкою сметаны. У него в интриге придворной были свои конъюнктуры -
дерзновенные!
- Теперь ты мне особенно надобен, - шепнул он Бестужеву. - Я на тебя упо-
ваю... верь мне - озолочу!
Ребенок лежал на подушках кверху сытым животиком, сучил ножками по атласу
и пускал ртом счастливые пузыри. Сейчас он угрожал очень многим - герцогу Би-
рону, Елизавете Петровне, племяннику ее в Голштинии - принцу Петру Федорови-
чу, даже своим родителям был опасен этот выродок, что появился на свет божий
от политической связи Вены с Петербургом... По сути дела, политическим отцом
императора можно считать Остермана!
- Агу, - говорила внуку Анна Иоанновна. - Агушеньки... Ну-ка, сделай, Ва-
нечка, нам потягушеньки...
По рядам гвардии прошло тихое шептание:
- По отцу отпрыск брауншвейгский, а по матке он мекленбургский, от России
же в нем и всего-то... А сама-то императрица, ежели вникнуть, права на прес-
тол русский тоже не имела: ее верховники, не спросясь нас, на самый верх из
Митавы вздыбачили... Худо нам!
Но эти шепотки тайные царицы пока не достигали. Она нянчилась с внуком,
пока ее не стало хватать болью... Маркиз Шетарди спешно депешировал в Париж,
что Анна Иоанновна "стала жаловаться на бессонницу. В конце сентября у ней
явились припадки подагры, потом кровохаркание и сильная боль в почках. Медики
замечали при том сильную испарину и не предсказывали ничего хорошего". Анг-
лийский резидент Финч тоже следил за здоровьем императрицы, отписывая в Лон-
