где садам и огородам цвести, он уже в мыслях построил. Архитектор перешагивал
через линии Васильевского острова. Накопал тут государь канав грязных и заб-
росил начатое - не получилось у него Венеции чухонской... Однако от линий ка-
нальных уже никуда не денешься. Так и останутся они - улицами!
- Простор на острове необходим, - бормотал Еропкин-
День был жаркий, с утра уже камеру духотой пронизало. Известь крошилась в
пальцах. Чудился зодчему Елисиум Одиссеев, что расположен Гомером в конце
вселенной. Там наслаждаются бессмертием Менелай с Ахиллом, никогда не бывает
там бурь, а только веет постоянный зефир... Еропкин опустился на колени, ри-
суя на полу конец Васильевского острова - тупик гавани Галерной:
- Елисиуму петербургскому быть здесь!
Еропкин смело рассекал Васильевский остров широчайшею першпективой<5>, по
которой впору мчаться колесницам российских триумфаторов на вздыбленных Буце-
фалах. Здания он ставил по бокам "кулисами", чтобы обзора местности они не
закрывали. Мерещился полет чайки над волнами цветущих зеленей. Чистые воды
протекали вровень с бульварами, в которых круглосуточно играла музыка, а фон-
таны плескались водою разноцветной, как в сказке. Герои русской древности,
народом излюбленны, с мечами и в панцирях стояли на цоколях мраморных...
Ансамбль будущего был прекрасен!
Лязгнули запоры темницы. И увидел Еропкин священника крепости Федора Лис-
тиева - старого, как мир, который входил к нему со "святыми дарами". Кусок
известки выпал из пальцев зодчего. Еропкина затрясло в ужасе, стал он биться
в объятиях священника:
- Господи, за что жизнь отбирают в самый лучший час ее?
Был ранний час истории российской. Артемий Петрович встретил рассвет на
ногах. И вспоминался ему рассвет на поле Куликовом, когда он в прахе минувше-
го меч предка своего обнаружил...
- Ну вот я рожден. Ну вот я жил. Ну вот и погиб. Зачат в сладострастье,
жил в грехах, а кончаюсь в муках... Удивительно сие! И восхищения все достой-
но. И рождение мое. И жизнь моя. И погибель моя. Кто бы услышал меня сейчас?
Хочу говорить речь последнюю - речь высокую, неподкупную! О рождении челове-
ка, о жизни пылкой, о погибели лютейшей... Ах, смерть! До чего ты противна,
безглазая, и почто николи не избегнуть тебя?.. Все забудут обо мне люди. И
простят они грехи мои, ежели сумел отечеству полезен быть. Потому и останется
после меня одно-гражданин российской, и другому Волынскому уже не бывать...
Да! Ради сего и порожден был. Ради сего жил, борясь и скорбя. Ради сего и на
плаху лягу - во славу России, что сердцу моему крайне любезна!
Это был его монолог, сказанный по-людски -языком...
Был седьмой час утра, когда в крепость прибыли палачи. Прикатили в коляс-
ках каты главные - Ушаков с Неплюевым. Волынский встречал священника Листиева
такими словами:
- Вот просил я смерти себе, а как смерть пришла, так и умирать не захоте-
лось... Что утешного скажешь, батька старый? Где уж тебе слов найти? Вот пос-
лушай, что я тебе поведаю...
И в час предсмертный рассказал пастырю притчу зазорную, как одна девица на
исповедь в церковь пришла, а поп платье на ней задрал...
Духовный пастырь Тайной канцелярии плеваться стал:
- Я тебе о боге пришел сказать, а ты мне про девку...
- Давай и о боге! - блеснул глазами Волынский. - Начертано в молитве Хрис-
товой тако: "...остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам на-
шим..." Так что вышло? Я не оставляю должникам своим, а они мне... кто из них
оставил?
- Не богомерзничай в час последний.
- Дурло ты старое! - сказал ему Волынский с сожалением.
- Я уйду, - пригрозил Федор Листиев. - И помрешь без отпущения грехов, а
"святые дары" унесу с собой... Другие меня ждут!
Усмехнулся тут Волынский - кривенько:
- Давай, что ли... лизну!
Взял он с ложки дары эти, и тут же, с лицом перекошенным, он исхаркнул из
себя обратно и кровь, и тело Христовы.
- Теперь моя кровь! - крикнул. - Теперь мое тело!
В проеме дверей показались каты с инструментами.
Ушаков сказал священнику.
- Ты, отец Федор, ступай. Более ты не надобен...
Волынский, голову низко склонив, вдруг побежал...
- Держите его!
Палачи схватили. Не дали ему голову об стенку разбить.
- А жаль, - сказал Артемий Петрович.
Ванька Неплюев суетно бегал вокруг него:
- Вяжите его... вяжите... заваливайте!
Волынский рвался из рук палачей:
- Не дам... не дамся! Убьюсь лучше с вами...
В костоломкой давке хрустели кости. Дюжие палачи свалили его на пол. Зажа-
ли в тисках мерзких своих объятий.
Ушаков велел им:
- Зубы ему разоткните...
- Да никак! - хрипели палачи. - Он сцепил их.
- Скребком их... скребком... разжимайте!
Широко были выпучены в ужасе глаза кабинет-министра.
Железом раздвигали ему зубы, стиснутые в отчаянии.
Он издал стон...
- Начинайте же, - суетился Неплюев. - О господи, да сможете ли вы, как на-
до? Помочь вам, што ли? - у палачей спрашивал.
- Не надо, - те ему отвечали. - Сами управимся-
Три палача лежали на Волынском, не давая ему двигаться.
Был виден распяленный рот. А внутри рта-к самой глотке - подобрался язык
Волынского, зябко дрожащий. О-о, сколько речей было сказано... слов любовных
и обольстительных... немало брани выговорил язык этот! И богохульством язык
Волынского заканчивал глагол жизни своей.
- Рвите! - крикнул Ушаков.
Палач уже забрался в рот Волынского с клещами.
- Сейчас, - сказал он. - Нам не впервой такое...
Клещами тянули язык наружу - длинный, весь в пене.
- Режь!
Один блеск ножа, и язык отлетел под ноги Неплюева, трепеща. Палачи встава-
ли. Отряхивались. Переводили дух.
- Рука расшиблена, а все равно здоров, черт!
Брякали в мешках инструменты палаческие, собираемы.
Волынский, суча ногами, уползал... дальше, дальше.
Заполз в самый угол. Вздрогнул.
Он выл!
- Матушки мои милые, - ужаснулся Непяюев. - Ты смотри-кось, Андрей Ива-
ныч, каково кровищи-то из него хлещет...
Ушаков взял министра за плечо, дернул к себе. Глаза Волынского смотрели
осмысленно, а изо рта - будь, буль, будь - выхлебывало волны крови.
- Я же говорил, - произнес Ушаков. - Нельзя такого дела тайно воспроиз-
вести. Обязательно видно будет...
Решили подождать... Может, кровотечение притихнет? Но Волынский продолжал
извергать из себя волны горячей и яркой крови. Он весь плавал в крови... Уша-
ков поехал во дворец к императрице:
- Великая государыня! Нельзя Волынского на амбон тащить. Иностранцы сразу
разглядят, что язык ему рван нами.
- А ты что? - отвечала Анна Иоанновна. - Или первый денек на свете жи-
вешь? Забей ему кляп в рот и платком перетяни.
Так и сделали. Палачи забили в рот Волынскому брусок деревянный. А чтобы
он его как-нибудь не выпихнул, перетянули жгутом весь подбородок и стянули
его крепким узлом на затылке.
- Все равно узнают, - махнул рукой Ушаков...
Теперь Волынский пил свою кровь. Но глаза его смотрели на всех лучисто и
здраво. Иногда он мычал. Его горло все время дергалось. Это от глотательных
судорог...
27 июня - день удивительно жаркий был! Солнце лучисто сияло на багинетах
гвардии, построенной вокруг "амбона". Эшафот был оснащен плахой, досками для
четвертования людей, скамьями для сечения кнутом, которые называли "кобыла-
ми".
Палачи, в ожидании работы, похаживали лениво, красуясь перед народом руба-
хами алыми, как парусами праздничными. Задирали они девок в толпе, приклады-
вались к водке, которая светилась в казенном штофе. По улицам ходили барабан-
щики и глашатаи, заманивая народ на Сытную площадь, где на рынке имеет быть в
восьмом часу казнь "некоторых важных злодеев" (а имен не называли). Манифеста
о винах народу тоже не читали. Получалось непонятно - кого казнят и за что
казнят?..
Секретари посольств иноземных загодя подъехали в колясках в Сытному рынку,
но стояли от "амбона" поодаль, рассуждая:
- Очень важно, что станет говорить Волынский. Слава богу, императрица пок-
лялась, что язык ему не вырвет.
- Я представляю, синьор, какая будет речь Волынского! Ведь он так ненави-
дит Остермана и Бирона... О-о, какой занимательный спектакль предстоит наблю-
дать нам сегодня.
Они ждали, кажется, бунта в толпе... Не потому ли глашатаи царицы и не
назвали народу имен казнимых, не указали вины их?
- Везут! - послышались возгласы. - Везут злодеев...
Волынский плыл над головами людей. Голова министра низко уронена на грудь.
Кровь проступала через тряпку, а он все глотал в себя кровь, глотал ее и гло-
тал...
Кареты иностранных посольств сразу же отъехали:
- Языка нет, и речи не будет. Царица нас обманула!
Одна рука Волынского, выбитая на дыбе из плеча, болталась плетью. Это была
правая рука, которую и станут отрубать ему прежде головы. Он ни на кого не
смотрел. Палачи приняли его от самой кареты, ввели под руки на "амбон" и ста-
ли готовить к смерти.
Артемий Петрович покорно крутился в их сильных руках.
Безъязыкий - бессильный!..
Был прочтен указ. Но в указе этом опять было сказано только о "милостях"
великой государыни, императрицы Анны Иоанновны, которая, будучи кротка серд-
цем и нравом благостна, повелела милостиво... милостиво... милостиво... В на-
роде слышалось:
- Видать, отпустят.
- Кого? Их-то?
- Не. Никогда.
- Коли словили - все!
- Отпущать у нас не любят.
- Это ух так. Верь мне.
- Однако читали-то о милости.
- Да где ты видел ее, милость-то?
- Не спорь с ним. Он пьяный!
- Верно. Городит тут... милость!
Блеснул топор - отлетела прочь рука Волынского.
Еще один сверкающий взмах палача - голова откатилась прочь, прыгая по
доскам эшафота, скатилась в ряды лейб-гвардии. Там ее схватили за волосы и
аккуратно водрузили на помост.
- Ну, вот и милость! Первого уже приголубили...
Лег на плаху Хрущев, и толпу пронизал женский вскрик:
- Беги в деревню! Цветочки собирать станем...
Хрущов узнал голос сестры своей Марфы, которая должна заменить его детям
мать родную.
- Беги в деревню, братик мой светлый! - голосила сестра. - Там ужо цветоч-
ки лазоревы созревают...
Матери Марфа Хрущева детям уже не заменит: тут же, на Сытном рынке, она
сошла с ума, и теперь билась, сдерживаема толпою. А на плахе рвался от пала-
чей ее брат. Инженеру голову рубили неудачно - с двух ударов, эшафот и гвар-
дию забрызгало кровью. Еропкин отдался под топор с молитвами, с плачем...
Удар был точен!
Послышался свист - били Иогашку Эйхлера кнутом, а де ла Суда, мелко дрожа,
стоял возле и ждал, коща лавка освободится для его истязания. Рядом с каби-
нет-секретарем палачи люто терзали кнутом адмирала и обер-прокурора... Соймо-
нов зубами грыз лавку, но молчал, ни разу не вскрикнув. А в людской толпе ви-
дел Федор Иванович свою жену. Дарья Ивановна пришла не одна - с детьми, яви-
лась, чтобы в последний раз на мужа глянуть, а рядом с ними стояла и вся род-
ня Соймоновская. Сытный рынок наполняли крики, рыдания, мольбы об обещанной
от царицы милости.
Штоф быстро пустел. Кнуты уже намокли от крови.
Ушаков с Неплюевым нюхали табачок, взирая на толпу народную с робостью.
День был очень жаркий, каких давно не бывало.
- Да кого ж убивают-то? - кричали в толпе.
- За что казнят их?
- А тебе не все равно? - отвечали из рядов гвардии...
Экзекуция закончилась, и Соймонов сказал палачам:
- Не тронь меня! Я сам встану...
Глаза жены пронизывали издалека его - жгуче. Он сделал усилие, но поднять-
ся с "кобылы" не мог. Однако-надо! Пусть видит Дарьюшка, пусть видят дети,
что я жив... И адмирал встал. Он шагнул к самому краю эшафота, отвесил толпе
нижайший поклон. Мимо него палачи тащили беспамятных Иогашку Эйхлера с де ла
Судою, но адмирал своими ногами сошел с эшафота.
