гельсберге... Но Миних-то - враг и Бирона, потому Волынский просил у фель-
дмаршала заступы перед гневом растущим. Миних долго соображал, потом решился:
- Зла не таю, хотя ты, Волынский, немало повредил мне во мнении перед Би-
роном. Так и быть, заступлю слово за тебя перед государыней.
Анна Иоанновна на "заступление" ответствовала Миниху:
- Не пойму, из-за чего сыр-бор разгорелся? Волынского я знаю как облуплен-
ного. Вспыльчив и шумен, но служит настырно, охотно. Нешто я поверю, будто он
Выборг и Ярославль поджигал? Глупцы городят несуразное... Пусть он служит и
не тужит!
Шпионы герцога кинулись сразу к Бирону с доносом:
- Волынский-то ужом извернулся, в дом Миниха пролез, милость себе сыскал у
графа, теперь они сообча вашей высокой светлости у престола самого мерзнича-
ют...
Бирон поделился с Рейнгольдом Левенвольде:
- С Минихом, который силен в своем закостенелом невежестве, мне сейчас не
справиться. Но с императрицей о Волынском всегда столкуюсь. Кабинет-министр
не так уж чист, каким рисуется ныне. Его грехи следует копать с Казани... по
конюшням, по зверинцам!
От академического врача Дювернуа герцог потребовал точного протокола об
избиении Тредиаковского. Врач охотно подтвердил, что спина поэта измолочена
палками от самого копчика до лопаток. К тому же левый глаз сильно отечен от
удара кулаком.
- Вот и отлично, - сказал Бирон, протокол к себе забирая. - Поэты иногда
очень нужны для дел прозаических...
Из далекой Дании уже ехал в Россию человек для Бирона нужный, Алексей Пет-
рович Бестужев-Рюмин, лакей угодливый, дружище бессовестный. Навстречу ему
был выслан из Петербурга с гонцом указ: Бестужев заранее производился в дейс-
твительные тайные советники. А это очень большая шишка! В таком же чине по
Табели о рангах состоял и сам герцог Бирон - по званию обер-камергера. Два
сапога - пара. Вот они столкуются, что делать дальше...
В марте месяце, шума не делая, арестовали Василия Никитича Татищева, отве-
ли его в Петропавловскую крепость на расспросы. Иогашка Эйхлер принес эту но-
вость Волынскому.
- Я уже вызнал, Петрович: его о нас не пытают. У него свои дела - по Орен-
бургу, по Самаре, по горе Благодати. дрался он с обер-бергмейстером Шенбер-
гом, не давая ему Урач для Бирона разворовывать...
Татищев сидел под семью замками, изнемогая в борьбе непосильной, и печа-
лился из заточения в таких словах: "...от злодеев мощных исчезе плоть моя, и
вся крепость моя изсше, яко скудель..."
Молчи, Никитич! Ты себя уже спас!
В конце марта разом подобрела природа, повела зиму на уклон, солнце щедро
обрызгало столицу. Под первыми его лучами начали таять купидоны на крыше Ле-
дяного дома, намок и отвалился хобот слона, растаяла чалма белоснежная на го-
лове ледяного перса, перс этот растолстел, расплылся, обрюзг и... не стало
его. Ледяной дом всю весну простаивал настежь - входи и бери что хочешь. Но
воровать не хотелось: что ни скради, а домой принес - одна лужа останется.
Так вот, сама по себе, умирала под мартовским солнцем удивительная красота
зимы русской и таланта умельцев русских...
Настал апрель, и зазвенели рассыпчатые ручьи.
Весна румяная предстала!
Возникла юность на полях;
Весна тьму зимню облистала!
Красуйся все, что на землях.
Зефиры тонки возвевают,
На розгах почки развивают.
Заботливые отцы семейств уже запасались свежими розгами для нравоучения
чад любимых. До чего же хорошо сечь ближнего своего по весне, когда все в ми-
ре поет и расцветает, жизни радуясь!
Вот и кошки окотились в столице. Почасту ходили горожане по улицам, а
из-за ворота шубы торчала смешная рожица котенка. Несли петербуржцы котят в
забаву детям (под мышкой - пучок розог).
Весна, весна... Ах, как дышится весной!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
9 апреля маркиз Шетарди отметил в письме к кардиналу Флери: "Волынский,
третий кабинет-министр, накануне своего падения... двору известно вперед обо
всем, в чем могли они его обвинить". В этот же день Бирон навестил императри-
цу. В руке герцога была челобитная, и он положил ее на стол ея величества.
Большая жирная печать краснела ярко внизу бумажного свитка.
Анна Иоанновна пугливо указала на бумагу:
- Не хватит ли новые плодить? И без того тошно.
- Анхен, - отвечал Бирон, - я прошу суда над Волынским. Если не желаешь
его судить, тогда... пусть меня судят!
Анна Иоанновна небрежно глянула на челобитную:
- Деретесь-то вы, а судить я должна. Про меня и без того газеты аглицкие
пишут, будто все десять лет в крови купаюсь...
Бирон отстегнул от пояса пряжку с золотым ключом:
- Тогда... забирай! Ключ более не нужен мне.
- В уме ли ты! - возмутилась императрица.
- Да. Я возвращаю ключ своего обер-камергерства.
Ну, это уж слишком...
- Ах, так? - возмутилась императрица. - Может, заодно с ключом ты и корону
герцогскую на стол мне свалишь? Ведь, если б не я, тебе ее не нашивать бы!
Но короны он не свалил. Бирон заговорил официально:
- Ваше императорское величество, всегда был счастлив угодить вам по служ-
бе, но сейчас не могу. В вашей воле избрать, кого вам желательней при себе
оставить - меня или Волынского?
- Да что он сделал вам, Волынский этот?
- Не мне, а вам! Он оскорбил ваше величество. В записках злоречиво указы-
вал, что престол ваш окружен проходимцами и ворами. А кто стоит близ вас?
Я... Остерман... Левенвольде... Корфы... Кейзерлинги... Менгдены... Разве мы
плохо служим престолу?
Анна Иоанновна пихнула, челобитную под подушку:
- Не хочу читать! Ежели и Волынского на живодерню за Неву отправить, так
что обо мне опять газеты в Европах отпишут? Чай, не простого мужика давить
надо - персону!
- А я разве уже не персона? - спрашивал Бирон. - Или никого давить нельзя,
только меня можно?
- Уймись! Тебя никто и пальцем еще не тронул.
- Послы иноземные иначе отписывают ко дворам своим. Волынский позволил се-
бе избить Тредиаковского в моих покоях. Под моей крышей! Под моим гербом! И
этим он нанес оскорбление моему герцогскому дому. Косвенно оскорбление и вам
нанесено.
- Мало ли где на Руси людей треплют, - отвечала Анна Иоанновна рассеянно.
- В каждой избушке свои игрушки...
Они расстались, не договорясь. Был зван Остерман:
- Андрей Иваныч, а что ты о Волынском скажешь?
Остерман знал, что надо говорить о Волынском:
- Я к нему всегда по-хорошему, неизменно ласково. А он на меня рыком зве-
риным, даже кулаком замахивался... Уж и не ведаю, - прослезился Остерман, -
за что его немилость ко мне? Я к нему душевно, как к брату. Отговаривал не
горячиться в делах государственных, послушать мнение людей опытных... А ведь
Волынский еще молодой человек, при ином характере мог бы стать и полезнее!
Смущает меня обращение его с чернокнижием... слухи тут разные ходят... Уж и
не знаю - верить ли? Да и как не поверить?
Волынский приехал в Кабинет. Эйхлер выносил дела.
- Ну, как? - спросил Волынский, за ширмы глянув.
За ширмами никто не прятался. Иогашка шепнул:
- Не сомневайся, Петрович. Малость перетерпи, все перемелется, и мука бу-
дет. Ея величество дело твое при себе держит. Как всегда, под подушку сунула,
как неугодное ей... Вынуть?
- Не надо. Еще попадешься. Пускай читает...
Вошел Жан де ла Суда с делами иностранными, нес под локтем парусиновый
портфель по интригам шведского королевства.
- Ванька, - сказал ему Волынский, остро глядя, - а что ты в утешение мое
скажешь? Что у Остермана колдуют?
- Все волнуются, что ты в проекте начертал. А пуще всего шум идет от твоих
записок, кои ты, Петрович, в назидание царице подавал... о подлецах, ее окру-
жающих!
Иогашка Эйхлер направился в секретную экспедицию, комнаты которой были ря-
дом с Кабинетом.
- Жаль, - сказал на прощание, - что мы не отговорили тебя, Петрович, пода-
вать записки эти. Ох, как от них бесятся!
- Один только человек советовал мне записок не подавать. Да и тот раб мой
верный - Кубанец. Выходит, что раб-то умнее господ оказался... Ну, не беда!
Мы еще не свалились...
Коты за разумность свою и чистоплотность похвальную издавна на Руси особым
почтением пользовались. Цари московские так их жаловали, что заезжие живопис-
цы даже портреты с котов царских писали. Теперь смотрят они на нас, сытые
усачи, с гравюр старинных - из глубины веков. Бывало, что коты и гнев монар-
ший вызывали, ежели тащили со стола хозяина снедь царскую. Уловленные на мес-
те преступления, осуждались коты на смертную казнь через повешение. Но в миг
последний, уже под виселицей стоя, узнавали коты-герои милость царскую. Казнь
заменялась котам пожизненной ссылкой. И, горько мяуча, уезжали коты под кон-
воем стрельцов в глухие деревни. А там они очень скоро забывали блеск и тщету
мира придворного, заводили драки с соперниками в делах амурных, и вообще жи-
ли... Со времен давних всех котов на Руси привыкли называть Василиями или -
именито! - Васильичами.
Коли вельможа кота заводил, он его посильно ублажал. Оттого-то по дворам
Петербурга ходили особые мужики, которых называли кошатниками. Они промысел
верный имели, тортуя для котов сырую печенку. О приближении кошатников узна-
вали заранее, ибо мужики эти на улицах громко мяукали. Печень же на потребу
котов барских шла непременно сырая, свежайшая, обязательно бычья.
- Мяу-у... мяу! Мрррр... мяу-у, - разносилось по утрам под окнами. - Купи-
те для Васеньки... А вот печенка для Васильича! Мррр... мрррр... мяу! Не
обидьте своего Васеньку...
Услышав такие призывы, Кубанец надвинул поверх парика треух лакейский,
открыл двери на крыльцо. Бренча медью, хотел он - по чину маршалка - пропита-
ние купить для любимых котов господина своего любимого... Кошатник сегодня
торговал незнакомый.
- А дядя Агафон чего не торгует? - спросил его Кубанец.
- А чем я плох? - отвечал кошатник. Был он мужик ражий, с бородою черной,
с искрою ума в глазах. - Эвон, - сказал Кубанцу, - отойдем к забору, а то ло-
ток тяжел, прислонить негде...
Отошли они подале от дома. Кубанец стал ковыряться в парных кусках бычьей
печенки. А кошатник сказал ему
- Вот этим-то лотком да по башке тебя...
- За что?
- А вот ежели пикнешь!
Подъехали мигом санки казенные, кошмами глухо крытые. Сильные руки втянули
дворецкого внутрь возка, и санки понеслись. Два господина сидели по бокам от
маршалка, предупредили:
- Ша! Теперича не рыпнись... Слово и дело!
Санки Тайной розыскных дел канцелярии дорог не признавали. Лошади смело
ухнули на лед Мойки, мчали рысью до Фонтанки. А потом привычно завернули на-
лево, неслись в ржанье и топоте вдоль арсеналов пушечных, мелькали черные де-
ревья Летнего сада, и вынесли сани в простор - на Неву! Кубанец даже обомлел
- кони рвали грудью ветер, закидывали гривы набок, а впереди уже росла кре-
пость Петропавловская. Санки со свистом пролетели под Петровские ворота, из
ниш которых глядели Беллона с Минервою; вот и кордегардия, вот и караульни,
вот и костры... Тайная канцелярия!
Ушаков увидел перед собой калмыка в богатом кафтане. Встретил на себе
упорный взгляд глаз Кубанца - раскосых и хитрых.
- Да-а, - начал Ушаков издалека, - я вот таких кафтанов, какой у тебя,
смолоду не нашивал. Сядь-ка, милый, послушь меня, старика... Бедный я, сиро-
тинкой остался! Помню, четверо нас, братиков Ушаковых, без отца, без матушки
возрастали. А владели мы - дворяне! - всего одним крепостным, коего, как сей-
час помню, Анохою звали. И был у нас на четырех дворян и одного мужика токмо
един балахон холстяной. В лаптях-семиричках я с девками по грибы хаживал, и
теми грибами мы скудно кормились. Сушили их на зиму, солили... Бедность! А
