Сначала, чтобы желчь из себя излить, Тредиаковский сочинил на Ломоносова ру-
гательную эпиграмму. Малость отлегло от души, и Василий Кириллович присел к
столу, чтобы начертать во Фрейбург ответ достойный, которым надеялся сразить
соперника наповал...
Скупердяй - тот из-за полушки одной удавится.
Поэт - согласен удавиться из-за слова.
Тредиаковский дышал гневом. Рядом с ним, единым и несравненным, по 360
рублей получавшим, появился огнедышащий талантом соперник. Моложе его, зади-
ристей и сильнее!
А за дверью дома поэта уже подстерегала беда.
Та самая, которая ломает людей, как палки сухие...
Раздался стук в дверь.
- Стучат, - подбежала Наташка. - Никак, гренадер мой?
Тредиаковский послушал, как трясется дверь.
- Да нет, - ответил. - Твой солдат ближе к ночи барабанить повадился, а
сейчас только шестой час на вечер пошел...
Открыл он двери, и внутрь ввалился, закоченевший с мороза, дежурный кадет
Петр Креницын:
- Ты пиитом тут будешь? А ну, сбирайся живо! Тебя в Кабинет государыни ми-
нистры ждут не дождутся...
Сердце екнуло. Наташка даже присела.
- Господи, благослови, - бормотнул поэт и шагнул из дома в санки казенные,
которые его возле подъезда ждали.
- Пшел! - гаркнул кадет на кучера, и они понеслись...
Тредиаковский шубу распахнул, стал портупею шпаги к себе прилаживать. Бу-
дучи в "великом трепетании", думал: "Какие вины за мной сыскались, что в Ка-
бинет везут меня?.." Ухнули санки с набережной - прямо на лед, лошади рвали в
невскую стынь, пронизанную инеем, тяжело мотало и разбеге серебро их замерз-
ших грив. Слева виднелся Ледяной дом, где народец толокся, ротозейничая, а
санки бежали дальше и дальше - стороною от дворца Зимнего.
Учтивейше Тредиаковский спрашивал у Креницына:
- Сынок мой! Уж ты скажи мне честно, куда везешь?
- На Зверовой двор, где слон обретается.
- Эва! - отвечал поэт, нос варежкой растирая. - Да на что же я зверью вся-
кому понадобился?
- Приказано везти туда от министра Волынского-
Кабинет пролетел мимо судьбы, но страх после него остался. Василий Кирил-
лович начал тут отроку-кадету выговор учинять "для того, что он таким объяв-
лением может человека жизни лишить или, по крацней мере, в беспамятствие при-
вести..."
- Ты, сынок, сам рассуди, как плохо поступаешь. Кабинетом матушки-госуда-
рыни застращав. Ведь я тоже не железный, а живой и чувствующий, отчего со
мною мог в санках удар приключиться.
Дорогой они повздорили малость. Кадет считал себя персоной, выше поэта
стоящей, и он обиделся на Тредиаковского:
- Министру жаловаться на вас изволю.
- Ну, вези. Министр, чай, не глупей тебя... Поймет!
Когда к Зверовому двору подъехали, уже стемнело. Креницын сразу убежал для
доклада Волынскому - в амбар, где слон стоял. Тредиаковский за ним не поспел,
чтобы жалобу раньше принесть. Возле забора остановился и смотрел поэт, как
толпится народ ради репетиции маскарада свадебного. Самоеды тут оленей гоня-
ли, калмыки верблюдов за ноздри тащили, свиньи хрюкали, собаки лаяли, было
пестро и шумно. Собрание красочных одежд иноплеменных, лиц раскосых и смуг-
лых, музыка варварская - все это ошеломляло.
Из амбара, где слон в тепле содержался, скорым шагом выскочил Волынский,
за ним вприпрыжку семенил кадет. Кабинет-министр подошел к поэту и сразу
треснул его кулаком в ухо.
- А-а, это ты! - сказал вместо "здравствуй" и в полный мах поправил ему
голову с другой стороны. - Ты, гнида куракинска, почто приказов моих не ис-
полняешь?
Тредиаковский слова не успел сказать, как Волынский (мужик крупный и здо-
ровущий) взялся охаживать его слева направо, только голова поэта моталась.
Последовал заключительный тычок кулаком в левый глаз, и пестрота репетиции
сразу померкла перед поэтом, наблюдаемая им лишь вполовину природного зре-
ния...
Вот тогда Василий Кириллович заплакал.
- За што меня так? - спросил. - Какие приказы?
- Велено тебе стихи на дурацкую свадьбу писать.
- Не велено, - отвечал поэт. - Впервой слышу.
- Ах так! Креницын, вразуми его...
Теперь бил поэта кадет - юноша образованный, вида осмысленного, уже кон-
чавший с отличием Рыцарскую академию. А кабинет-министр стоял, руки в боки,
да приговаривал:
- Бей крепче, чтобы вредных стихов на меня не сочинял...
Не поэта Тредиаковского избивал Волынский, а князя Куракина, врага свое-
го, лупцевал он в лице поэтическом. За поэтом видел министр пьяную рожу кня-
зя, и боль поэта - по разумению Волынского - должна на Куракина перекочевать.
Но он ошибся: вся боль так и осталась в душе поэта!
После битья Волынский сказал:
- Я на тебе сердце отвел за врагов своих. А теперича ступай домой и чтобы
к свадьбе дурацкой стихи были дурацкие!
Это избиение поэта наблюдали на Зверовом дворе чуваши, лопари, мещеряки,
вятичи, мордвины, башкиры, абхазцы, калмыки, остяки, камчадалы, финны, кирги-
зы, чухонцы, самоеды, чукчи, якуты, украинцы, татары, белорусы, черемисы -
все народы великой России глядели через забор, как русская власть смертным
боем лупит единственного пока в России поэта!
Домой не отвезли, и через Неву долго плелся поэт, под шубой его порскала
шпага, леденя бок, мороз пронизывал ноги через чулки. Закоченел так, что,
когда Наташка двери открыла, Василий Кириллович посунулся в дом от порога.
- Да где ж тебя, сокол мой, разукрасили эко?
Василий Кириллович в сенях шубу на пол скинул, ковшиком пробил ледок на
ведре, вволю напился. Отвечал Наташке:
- Министры до себя вызывали. Касательно поэзии...
На столе еще лежал не закончен ответ его на письмо Ломоносова. Горела ду-
ша. Ныло тело. И одним глазом источал он кровь, а другим - слезы обидные:
- Денег более меня во сто крат берут от казны, а дурацких стихов придумать
сами не могут. Да еще бьют меня, одинокого...
Надо писать эпиталаму! "Сочинял оныя стихи, и, размышляя о моем напрасном
бесчестии и увечьи, рассудил поутру, избрав время, пасть в ноги его высоко-
герцогской светлости пожаловаться на его пр-ство. С сим намерением пришел я в
покои к его высокогерцогской светлости..."
Ждать герцога пришлось долго. Манеж еще не успели протопить с ночи, и было
холодно. Помимо поэта, который с подбитым глазом скромнейше в уголку сжался,
аудиенц-камору заполнили сенаторы, камергеры, факторы, дипломаты, генералы,
портные и парикмахеры. Хотя свадьба дурацкая уже завтра, но Тредиаковский
стихов для нее еще не сочинил, и неизвестно было - откуда взять вдохновение?
Вскоре по аудиенц-каморе прошло некоторое лепетание, будто его высокородная
светлость изволили ото сна пробудиться и скоро учнет просителей принимать.
И вдруг... вошел Волынский!
- Ах ты, сучий сын! Уже здесь? Ты какие тут яйца с утра пораньше высижива-
ешь? Или жаловаться умыслил? Так я тебе добавлю сейчас того самого товару,
что вчера не довесил...
В присутствии всех, ждавших герцогской аудиенции, Волынский начал волту-
зить поэта, велел ему шпагу снять и кричал:
- Тащите олуха сего в комиссию и рвите его!
Ездовые сержанты поволокли поэта в "комиссию" при манеже, где по приказу
Волынского стали "бить палкой по голой спине толь жестоко и немилостиво, что,
как мне сказывали после уже, дано мне с 70 ударов, а приказавши перестать
бить, велел (Волынский) меня поднять, и, браня меня, не знаю, что у меня
спросил, на что в беспамятстве моем не знаю, что и я ему ответствовал. Тогда
его пр-ство паки велел меня бросить на землю и бить еще тою же палкою, так
что дано мне и тогда с 30 разов; потом всего меня, изнемогшего, велел (Во-
лынский) поднять и обуть, а разодранную рубашку, не знаю кому зашить, и отдал
меня под караул..."
Сажая поэта под замок, Волынский спросил его:
- А ты дурацкие стихи сочинил ли?
- Когда же мне? - отвечал Тредиаковский, стеная.
Дали ему бумагу и перья с чернилами в камеру.
- Пиши! - поощрил Волынский. - Чем смешнее, тем лучше...
Полумертвого от побоев, его оставили одного для творческого порыва. Свадь-
ба завтра! С трудом опомнясь, плачущий, Василий Кириллович вывел первую
строчку стихов эпиталамных:
Здравствуйте, женившись, дурак и дурка...
Во втором стихе с горя подпустил матерщиной. Ничего. Сойдет. При дворе
обожают похабщину, и на этом месте царица станет гоготать, будто бешеная.
Вдохновение так и не посетило его под караулом. Тредиаковский не творил сти-
хи, а делал их, принизывая строчку к строчке, словно кирпич к кирпичу прикла-
дывал, - слова были тяжелые, они ворочались с трудом....
Вторичное избиение поэта Волынским, произошло под крышею манежа герцога
Бирона, и это обстоятельство, столь ничтожное в иные времена, сейчас значило
очень многое...
Боль Тредиаковского - это моя же боль!
Это наша общая боль, любезный читатель.
Волынского оправдать никак нельзя.
И мы его не оправдываем!
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Шутовская свадьба в Ледяном доме открывала российские торжества по случаю
заключения Белградского мира.
Поезжане жениха с невестою начинали шествие от дома Волынского. Маркиз Ше-
тарди приглашения от двора не получил и, оскорбленный, скорописью депешировал
в Париждля Флери:
"...забава вызвана не столько желанием тешиться,
сколько несчастною для дворянства политикою, кото-
рой всегда следовал этот двор... Подобными действиями
она (царица) напоминает знатным лицам, что их проис-
хождение, достояние, почести и звания ни под каким
видом не защищают их от малейшего произвола власти-
тельницы, а она, чтобы заставить себя любить и боять-
ся, вправе повергать своих подданных в полное ничто-
жество!"
Возглавлял процессию свадебного маскарада сам Волынский, а за каретою
министра шествовал слон под войлочными попонами. На спине слона укрепили вы-
золоченную клетку с двумя креслицами - для жениха с невестою. Сколько было
народов представлено в процессии, каждый играл на своих инструментах - кто во
что горазд. Ехали весело "с принадлежащею каждому роду музыкалией и разными
игрушками, в санях, сделанных наподобие зверей и рыб морских, а некоторые во
образе птиц странных".
Поезжане остановились возле дворца, из церкви придворной вывели к ним же-
ниха с невестой. По лестнице обрученных подсадили на спину слона, Голицын с
Бужениновой забрались в клетку, и свадебная процессия стала ездить по городу
для показа молодых... Людей везли медведи сергачские и сморгонские, собаки
меделянские, козлы и бараны крестьянские, хряки хохлацкие, олени тундровые,
верблюды калмыцкие, а перед ними выступал озябший слонище, хвостишкой своим
виляя. Достойно примечания, что столь разнородные животные, будучи в один
кортеж составлены, средь разрывов ракет, в шуме пушечном и гаме музыкальном,
вели себя вполне пристойно, и каждая свинья добросовестно в хомут налегала.
Не было заметно в животных страха или дикости, никто из них не брыкался, и
даже поросята, от мороза шибко страдая, церемонию не нарушали, только повиз-
гивали.
Волынский ехал впереди процессии, указывая поезжанам, на какие улицы заво-
рачивать. Поезд объехал все главные проспекты столицы, и тогда министр напра-
вил его к манежу Бирона.
- Выгружай молодых из клетки! - распорядился он...
Внутри манежа лошадиные плацы были заранее устланы досками. Вдоль протяну-
лись длиннющие столы, наскоро сколоченные. И был приготовлен он герцогской
кухни изобильный обед на триста поезжан, причем калмык ел свою баранину с жи-
ром, а для самоеда была сварена оленина с личинками оводов. Для пития было
все - от настойки мухоморной для чукчей до пшеничной горилки для усачей-запо-
рожцев. Никогда еще манеж Бирона не слышал столько языков и наречий, под сво-
