ние твое в земле - от дьявола!
- Дело не богопротивное, а вполне приличное, - отвечал Волынский. - Даже
наука такая имеется, чтобы в земле ковыряться, о чем и в Академии за Невой
люди ученые извещены должны быть.
- А кто тебя надоумил род свой от Дмитрия Донского выводить? Ты зачем в
родство с государями залезал?
- В родство с Анною Иоанновною я не лезу. А род мой давний, пращурица моя
была сестрою Дмитрия Донского...
Ушаков каверзно отомстил Волынскому за оговоры:
- Может, ты и на корону уцелился?
- Глупости-то к чему? Сие умысел недоказанный.
Ушаков сказал на это честно:
- Все не доказано, пока я доказать не взялся. Ты меня вот в хуле на графа
Остермана обвинил, а я тебя в заговоре на государыню нашу уличу... Проект ты
ловко спалил свой, да черновики в сундуках целы остались. Ключик же от сунду-
ков - вот он, у меня! И прочел я из бумаг твоих, что великого государя Иоанна
Грозного ты тираном называешь...
Тихо стало во дворце Итальянском. Волынский глаза на судей поднял, обвел
их взором тягостным:
- Ежели бы добр был Иоанн, не звали б его Грозным...
- Велико преступление! - заговорили судьи.
Было особо доложено Анне Иоанновне, что Волынский царя Грозного тираном
обзывал, мучительства его над народом описывал. Для начертания же проекта
своего Волынский брал у Хрущева и Еропкина подлинные дела, изучал летописи
ветхозаветные... Кровь веков прежних перемешалась с кровью века нынешнего!
Анна Иоанновна была искренне возмущена:
- Да как он смел термин скверный к царю применять? Помазанник божий людей
не тиранит, а коли царь Иван Василич в гневе когда и являлся, знать, гаев
этот был ему от бога внушен...
Сколько лет минуло с той поры, но тирания Ивана Грозного оставалась еще
под запретом. Обо всем с похвалой говорить можно - что Казань у татар воевал,
что походы в Ливонию делал, что монастыри любил, но более того не смей! Нель-
зя сказать, что царь был сумасшедший развратник. Молчи, кто вонзал топоры в
животы женщин. Забудь о том, что, когда въезжал царь в город, из каждого окна
бабы должны были срамные части свои для поругания на улицы выставить... Во-
лынский тирана и назвал тираном!
За это он тоже судим будет.
Весною 1740 года Петербург рано гасил свечи в домах. Люди хоть и не спали,
а в темноте сидели. Слушали, как стучат копыта лошадей, как ерзают колеса по
мостовым. Коли повозка возле дома остановится, в страхе ждали стука в дверь,
шагов по лестнице и слов ужасных: "Слово и дело!"
Жить было страшно. Волнения крестьян уже полыхали на Руси - за горами, за
лесами дремучими. Бунтовали даже монастыри. На окраинах империи являлись в
церкви самозванцы. Вещали с амвонов новое, "облегчительное" царство. Солдаты
армии и гвардии роптали. Только шляхетство безропотно несло крест свой. На
кого же роптать? На самих себя? Десять лет назад кто больше всех орал: "Хотим
самодержавия... Казни и милуй нас, матушка, как хочешь!"? Тогда шляхетство
горло свое в Кремле драло - зато теперь помалкивает.
Русское дворянство не могло породить Кромвеля...
Бирон желал погубить Волынского и торжествовал, губя его. Но Остерман в
интриге своей был тоньше кончика иглы. Ведь, уничтожая Волынского, герцог не-
вольно поднимал Остермана, который - с гибелью Волынского - заодно ослаблял и
самого Бирона! При всем этом погубителем Волынского будет считаться Бирон,
Остерман же укрылся в тени - незаметный и тишайший, как мудрый паук в грязном
углу кладовки... Такие сложнейшие комбинации может проделывать лишь очень
опытный авантюрист!
И ни разу Остерман не прогневался. Никогда даже голоса не повысил. Доб-
ренький, тихонький, ласковый, вот-вот помереть готовый, он при дворе даже
слезу пускал по Волынскому.
- Человек был карьерный, а сам все погубил... Жаль! Мог бы с честью госу-
дарыне нашей услужить...
Ослепленный яростью к Волынскому, герцог уже не сознавал, что проливает
целую Ниагару на мельницу, работающую в пользу Остермана... 19 апреля Бирон
встретился с императрицей:
- Анхен, ты прочла мою челобитную?
- Нет.
- Я так и думал: Волынский тебе дороже меня.
- Друг мой, да нет никого ближе тебя и роднее...
- Это все слова. Но если раньше я просил суда над Волынским, то теперь
прошу казни... Вот, выбирай!
Он положил перед ней две бумаги.
Это были черновики указов государственных о казни.
В первом указе перечислялись все вины Волынского - со слов Бирона! - и Во-
лынский присуждался к смерти.
Во втором указе перечислялись все вины Бирона - со слов Волынского! - и
Бирон присуждался к смерти...
- Дело за топором, - сказал герцог. - В воле вашего величества подписать
любой из этих указов. Я уже говорил вам в прошлое свидание, что... я или Во-
лынский!
Шлейф плаща герцога, словно хвост змеи, вильнул в дверях и скрылся за ни-
ми. Послышался шаг Бирона - шаг четкий, мужественный, удаляющийся от нее. Ан-
на Иоанновна растерялась:
- Воротите его! Скороходы, бегите за ним...
Разбрызгивая лужи весенние, скороходы нагнали герцога.
Бирон вернулся и рухнул перед Анной на колени:
- Я, наверное, не прав. Но я собрался уехать.
- Куда? Опять в Мигаву?
- Нет. Дальше - в Силезию...
Бирон упал головой в колени царицы. Умри сейчас она - и надо ждать пере-
мен. Волынский может взлететь еще выше, а тогда голова герцога первой пока-
тится с эшафота. Потому-то Волынского надо уничтожить как можно скорее. Пока
имератрица еще жива!..
Рука Остермана, хилая и немощная, направляла руку герцога. А рука Бирона,
грубая и волосатая, двигала к чернильнице с пером пухлую руку Анны Иоаннов-
ны...
- Гей, гей, гей! Волынского - за Неву, в крепость!
Но по Неве поплыли, грохоча и сталкиваясь, громадные льдины. Временно Во-
лынского и прочих поместили в крепости Адмиралтейской, где пытошных застенков
не было. Ждали, когда пройдет лед, чтобы везти их за Неву... Именно там жили
мастера пытошного дела.
Ванька Топильский сообщил радостно:
- Опять бумажки попросил. Я ему свечку и чернила в камеру велел подать...
Пишет! Еще как пишет-то!
Кубанец писал, каждый донос начиная словами: "Еще вспамятовал и всеподдан-
нейше доношу..." По столице ездили черные возки, арестовывая людей. Дело Во-
лынского и его конфидентов отобрали от судей Комиссии и передали его в Тайную
канцелярию.
Ванька Неплюев приставал к Ушакову:
- Андрей Иваныч, не дай тебя покинуть, родимый. Очень уж мне по вкусу
пришлось дело следственное. Позволь, и я для тебя в деле Волынского добро-
вольным усердником стану...
Ушаков "усердника" этого строго предупредил:
- Дело нелегкое! Предстоит и при пытках иметь присутствие. Иногда кровища
тут... кал из людей выходит... вонища... вопли... пламя из горнов пышет...
Выдержишь ли, Иван Иваныч?
На все готов "усердник", лишь бы Остерману услужить! Стали они трудиться
на пару. Два Ивановича тащили под топор разных там Петровичей, Михайловичей и
Федоровичей... Трижды прав юродивый Тимофей Архипыч - таким людям хлеба не
надобно!
А из отдаления древности звучало: "Дин-дон... дин-дон... царь Иван Васи-
лич!"
Приплелся во дворец старый, опытный шут Иван Балакирев. Было в жизни шута
всякое, и устал он от жизни беспокойной. Балакирев уже побывал в зубах Тайной
канцелярии, на одном лишь юморе из-под кнута палачей выскакивал. Но теперь...
хватит!
- Матушка, - стал он просить императрицу, - деревеньки мои захудалы боль-
но, отпусти ты меня родину повидать.
- Уедешь, а кто меня потешать станет?
- Матушка, да я еще веселее вернусь обратно...
Она его отпустила.
- До деревень и - обратно! - наказала.
Балакирев спешно узлы увязал, сундуки набил, погрузил добро на телегу.
Уселся рядом с мизерной женой и взмахнул кнутовищем над лошадьми. Это было
бегство. Балакирев даже дом в Петербурге бросил. Он понимал, что с делом Во-
лынского заплачет по топору и его шея... Умный человек, он скрылся навсегда в
глуши провинции. С этой весны 1740 года о Балакиреве - ни слуху ни духу.
Больше в столице его никогда не видели. Даже год кончины шута остался для ис-
тории неизвестен.
Но сохранились смутные предания, будто Балакирева еще в царствование Ека-
терины II видели в Касимове... Старый уже, но веселый, с трубкою в зубах, он
сидел возле дома в валенках, сушил свои кости на солнце среди громадных каси-
мовских лопухов... А по улицам, наверное, проходили офени и торговали лубки
красочные, на которых Балакирев был изображен молодым и отчаянным, с балалай-
кой в руках, пляшущим...
Слава о нем дошла и до дней наших!
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Волынский взял с собою в крепость из золотых вещей только часы, табакерку,
кольцо, червонец и три запонки. Из серебра с ним было - кувшин, поднос, три
ложки, два ножика и солонка. Из одежды взял шубу (овчина под сукном), два ту-
яупа, чтобы не мерзнуть в камне, штаны атласные, балахон канифасный. Повез в
каземат одеяло камчатное, пуховик, три подушки и бельишко нижнее. Расположась
в камере, он кашу себе сварил...
Волынский двояким перед Комиссией уже побывал. Один гордец заносчивый, еще
не веривший в закат своей судьбы. Другой в ногах у судей валялся, руки пала-
чам лобызал. Те игрушки отныне кончились. Появился третий Волынскийсамый неп-
ритворный, самый подлинный, который знал, что пощады ему не будет. И вот те-
перь Артемий Петрович выпрямился! Этот Волынский - третий - заговорил языком
уже свободным, правдивым, поспешным. Был язык его порою крамольным, иногца
даже богохульствующим.
- Теперь мне самый конечный конец пришел, и оттого единой правды от себя
потребую...
Детей было ему жаль! Одни останутся. Не знали ласки материнской - отнимут
у них и отцовскую. Да хоть бы и так, что одни, это еще ладно. А то ведь заму-
чают их, гдяди. Анна Иоанновна считала, что дети повинны за грехи родителей
своих. Вместе с деревом она и плоды губила, в землю их втаптывая...
Ушакову при свидании Волынский прямо заявил:
- Ты перестань, генерал, о долге и присягах болтать. В застенке этом, где
никто нас не слышит, я ведь много могу сказать... Вот послушай: иностранцев
изображают у нас, яко великих пополнителей интересов России. А на самом-то
деле они вникнули в народ наш подобно гадам ядовитым. Наемщики сии платные
вгоняют народ российский в оскудение и погибель... Неужели ты, русский, смо-
лоду нищету темную познав, никогда о нуждах России не помучился? Неужто не
стало тебе хоть единожцы больно за народ свой страдающий? Нет, не страдал
ты... не стать тебе гражданином!
И прямо в лицо инквизитору смеялся он:
- Погубить ты меня способен. Но никогда не сможешь ты слова мои до импе-
ратрицы донесть. На это смелость нужна...
Ушаков притих. Нет, не смог бы он!
- А вот я, - закончил Волынский, - я умру гражданином...
И шагнул он к дыбе ногою легкой:
- Пытай... Только напрасно все это. Ну, больно станет. Орать я буду. А
правду теперь и без пыток говорить стану. Одна лишь просьба у меня: убери с
глаз моих Ваньку Неплюева - не могу рожи его хамской видеть! Это не он, а Ос-
терман глядит на меня...
Так рассуждать - смерти уже не бояться!
А весна брала свое. Резво бежали воды вешние по рекам и каналам столичным,
хорошо пахло... Дыхание весны сочилось и в закут камеры, где Кубанец строчил
исправно: "...а еще вспамятовал и всеподданнейше доношу..." По ночам крики
слышались, возня сторожей, железные грохоты засовов темничных. Начинались ис-
тязания, волокли несчастных на дыбу, на огонь...
В казематах слышали, как Волынский кричал иногда:
- У-у, татарская морда! Я ли тебя не вскормил? Не я ли тебя в люди вывел?
Будь проклято доверие мое к тебе...
Он выдернул-из стенки гвоздь старый, стал забивать его в вены себе. Но ка-
раульные это заметили, гвоздь отобрали. Ушаков с Неплюевым ворошили бумаги
