большинстве военных. Никто не напился в стельку и не творил безобразий.
Никаких грязных приставаний, даже намека. Все происходило на какой-то
чудесной открытой веранде, до краев налитой дурманящими запахами южных
растений, трепетом крыльев ночных бабочек и немолчным звоном цикад. Близкий
космос накрывал нашу компанию уютным сверкающим куполом. Черная степь за
неплотной стеной искусственных посадок не казалось враждебной: скорее, она
напоминала странно неопасную пустыню, в которой Сент-Экзюпери встретил
своего Маленького Принца. Я немного влюбилась в генерала: он, аккомпанируя
себе на гитаре, мягким хрипловатым голосом пел удивительные песни. Соболев
выглядел тихо и кротко. Над нами витал дух настоящей мужской дружбы. И я,
женщина, вдруг почувствовала себя членом этого узкого мирка старых друзей,
мужиков, стоящих друг за друга горой, способных перевернуть мир, любящих и
любимых. Почему они приняли меня? Почему не отправили спать в гостиницу,
чтобы не мешала этой непонятной мужской любви переливаться из сердца в
сердце? Не знаю... Может, они услышали свою древнюю память, подсказавшую,
что гетера - не простая женщина, и достойна находиться среди мужчин. Может,
какими-то сверхчувствами уловили двойственность моего "я". Не знаю... Знаю
одно: ни я, Маша, ни я, Илья, никогда, что бы с нами не случилось, до
самого конца времен не утратим этого ощущения острой нежности, кратко
испытанного там, среди песков Байконура, на бесконечно маленькой веранде
под бесконечно большим куполом черного южного неба.
И еще одно впечатление этого вечера: шальные глаза Ричарда. Он тоже не
был пьян. Он видел, что за столом происходит что-то хорошее и удивительное.
Даже пытался подпевать, когда генерал специально для него организовал
"Подмосковные вечера". Но войти в этот узкий круг избранных он так и не
смог. И не языковый барьер тому виной. Куда более прочный барьер отделял
его от нас: барьер времени. По одну сторону - наше время, в котором мы
сидим тесной семьей за братским столом. Пятачок прошлого света, сужающийся,
тающий, меркнущий. По другую - его яркое калифорнийское время, в котором
живут профессионализм, твердый расчет, здравый ум и будущее. Барьер
проницаем, но, как и положено времени, только в одну сторону. Мы придем к
тебе, Ричард, и станем такими же, как ты. Не мы, так наши дети. А ты не
вернешься к нам никогда.
Разошлись в половине четвертого. Близился рассвет. Ночевать нас
определили в маленькие коттеджики, рядком стоявшие вдоль бетонного берега
небольшого чистенького искусственного озерца. В коттеджике две комнатки,
кухонька с чайником и санузел, один на двоих. Соболев отправил нас с
Ричардом в один коттеджик, самый крайний. Наверное, в этом его решении
совместились и расчет, и случайность, и очевидность. Как бы там ни было, я
поняла, что вечер еще не окончен.
Так оно и вышло. Спустя десять минут, как я, приняв душ, голышом
улеглась в хрустящие прохладные простыни, в дверь осторожно постучали.
- Входите, Ричард, открыто!
- Простите, Маша, я не помешал вам? Вы, наверное, устали и хотите
спать.
- Входите, входите, Ричард. Что у вас там за спиной? Доставайте.
Естественно, за спиной у него оказалась плоская походная фляжка и пара
русских граненых стаканов из стандартного гостиничного комплекта "графин -
стаканы - поднос".
Развезло его с первого глотка. Сидя в постели и прикрываясь простыней,
я наблюдала, как лощеный джентльмен и успешный международный менеджер
быстро превращается в жалкое трясущееся существо, неожиданно для себя, на
взлете карьеры оказавшееся в шаге от полного жизненного краха. Можно только
удивляться, как легко способен сломаться человек, проделавший такое
восхождение по служебной лестнице, и наверняка по головам своих
конкурентов.
Размазывая слезы по щекам, он рассказывал мне, как трудно далась ему
эта должность, как он вкалывал всю свою жизнь, как сложно у него в семье,
как он ни черта не понимает в этих русских, как его мучают подозрения
насчет Соболева, как важно для него, чтобы носитель пошел в срок и в полном
объеме. И еще он расспрашивал меня, что означает застолье, на котором мы
только что присутствовали. В чем смысл? Сидели мужчины, солидные занятые
люди, ели и пили в меру, пели песни под гитару. Говорили про работу, про
рыбалку, про футбол, про политику, травили анекдоты. Ну и что в этом
полезного? Все друг друга давно знают, ничего нового не сказали. Странные
вы, русские.
Ричард не нуждался в ответах на его вопросы. Ему не нужна была женщина.
Ему не нужен был даже живой слушатель. Если бы ему не подвернулась я, он бы
точно также надрался наедине с гостиничной стенкой и изливал бы душу ей.
Кончилось все, как и следовало ожидать, постелью. Конечно, по моей
инициативе. Затащила беднягу под простыню, испытав острый приступ жалости,
дура. По-моему, он даже не до конца сообразил, что с ним произошло. Так и
уснул, уткнувшись носом мне в сиську, как малый ребенок. Тихонько встала,
поменялась с ним комнатами, перетащив туда-сюда шмотки, и до самого восхода
солнца голая, как русалка, просидела на подоконнике, глядя на гаснущие
равнодушные звезды и глотая вперемешку горький сигаретный дым, горькие
слезы и горькое пойло из ричардовой фляжки...
...Оказалось, что пуск назначен на 17 часов 21 минуту. День предстоял
быть заполненным предпусковыми хлопотами. Соболеву и остальной братии стало
не до нас с Ричардом, поэтому с утра генерал любезно выделил нам тряский
армейский "уазик" и сопровождающего - молоденького офицерика, который все
оставшееся до пуска время развлекал нас экскурсиями по рассекреченным
историческим местам космодрома. Похмельный Коллмэн, судя по неуверенным
попыткам ухаживания, кое-что из прошедшей ночи все-таки вспоминал, или, по
крайней мере, догадывался, но я вела себя с ним так же ровно, как и вчера,
и во все предыдущие дни, так что он в конце концов выбрал правильную линию
поведения и отклеился.
К четырем часам, когда все достопримечательности оказались осмотрены и
облазаны, вся положенная нам на день порция пыли проглочена, а жара выжала
из наших липких тел последние капли жидкости, нас привезли-таки на
пусковую. Суета вокруг ракеты улеглась, лишний народ, судя по всему,
разогнали. Остались в основном те же мужики, с которыми мы вчера сидели за
столом, да несколько человек боевого расчета. Как только наш "уазик"
подрулил к краю бетонной площадки, Соболев, на полголовы возвышавшийся над
фуражками военных, обернулся и, размахивая руками, заорал на корявом
английском:
- Рич, топай сюда! Сейчас ритуал совершать будем!
- Что он говорит? - обратился ко мне окосевший от жары и пыли Коллмэн.
- Он зовет вас принять участие в традиционном ритуале. Идите, Ричард.
- Что за ритуал?
- Ничего опасного. Соболев объяснит. Просто чтобы ракета хорошо
полетела. Это в ваших интересах, не так ли?
- Да-да, конечно. А вы, Маша, будете принимать участие в ритуале?
- Нет, наверное. Идите, Ричард, я отсюда понаблюдаю.
Сопровождающий капитан Коля, кое-что, как выяснилось, кумекающий
по-английски, во время нашего диалога спрятался за "уазик" и там, присев на
корточки, одиноко боролся с приступом хохота.
Ничего не понимающий Коллмэн добрел до Соболева. Вся остальная сцена
достойна стать кульминацией в театре абсурда. Соболев что-то долго объяснял
Коллмэну, продолжая размахивать руками. Коллмэн, не до конца соображая,
чего от него хотят, ошалело оглядывался на меня. Я успокоительно махала ему
рукой: дескать, делайте, что вам говорят, так положено. Остальная компания
наперебой подавала Соболеву советы, как получше объяснить американцу его
задачу. Потом, когда Коллмэн, наконец, пожал плечами в знак неуверенного
согласия, толпа принялась ходить вокруг пусковой установки и выбирать место
для совершения ритуала. Долго изучали хвостовую часть пускового контейнера,
но пришли к выводу, что она расположена все-таки высоковато. Предложение
притащить стремянку не прошло. Гигантские колеса транспортера тоже висели в
воздухе, но над самым бетоном. Однако Соболев отверг и эту идею: "Мы же не
шофера, в конце концов!" В итоге согласились подвергнуть ритуалу одну из
шести мощных гидравлических опор, на которых вывешивалась вся установка.
Генерал, Соболев и Коллмэн выстроились рядком и принялись расстегивать
брюки. Я отвернулась и прикрыла глаза рукой. Тройное радостное журчание
разнеслось над степью. Капитан Коля за "уазиком" встал на четвереньки и
заржал в полный голос.
На двухкилометровую отметку нас привезли за полчаса до пуска. Здесь уже
толпились репортеры со своей раскоряченной техникой, жевали бутерброды с
семгой и заливали их сверху кока-колой. По лицам хорошо читалось, что
хлебосольный Соболев не забыл обеспечить ночной досуг и для журналистской
братии. Интересно, что они там сейчас наснимали своими телевиками во время
совершения ритуала? При нашем появлении раздались жиденькие аплодисменты.
- Машка, отойди-ка сюда, - сказал мне Соболев негромко, пока
истосковавшаяся по информации пресса обгладывала Коллмэна. - Слушай, чего
скажу. Во время пуска, особенно если по трансляции услышишь что-нибудь не
то, посматривай на меня. Я дам знак. Ни о каких проблемах, тьфу - тьфу -
тьфу, не вздумай им ничего перевести. Они все по-русски ни бум-бум, я
специально таких в Англии отбирал. Не дай Бог, конечно, но испытания всего
лишь летные, всякое может случиться. На тебя вся надежда. Поняла?
Я кивнула.
- Ну умница. Топай, - Соболев мягко развернул меня своими ручищами в
сторону прессы и не удержался - слегка хлопнул ладонью по попке. Это у него
такая благодарность за хорошую работу. Прошлой ночью.
...Знакомый с младенчества по телерепортажам, кинохронике и научной
фантастике обратный отсчет, как и положено, закончился командой "пуск".
Далекая загогулинка пусковой установки мгновенно, словно из пленки вырезали
кадрик, и беззвучно окуталась молочно-белыми клубами дыма. Было прекрасно
видно, как в разные стороны разлетаются какие-то детали пускового
устройства - наверное, по ним ракета скользила внутри контейнера. Сама она
- худенький темный штришок в центре плоского, ограниченного горизонтом
пустынного круга, - зависла, вышибленная из контейнера пороховым зарядом,
над белой неподвижной кучей. Двигатель не работал. Даже я, человек, далекий
от проблем Соболева, ощутил в эту долю секунды сосущую тревогу - неужели
провал? И сразу полыхнуло лезвие пламени, разметав пороховой дым и заменив
его другим, более темным и более живым. Тут до нас дошел звук - сначала
хлопок, за ним пауза, и потом обвальный грохот, закладывающий уши и
вызывающий желание присесть, закрыть голову руками и покорно ждать конца
света. Ракета быстро-быстро, и все быстрее, как будто цепляясь за невидимый
канат или сидя на растущем дымовом столбе, стала карабкаться в бесцветное
горячее небо. Дымовой столб начал крениться, не выдерживая ее тяжести, но
она упорно ползла ввысь и вправо, уменьшаясь и унося с собой сверкающий
факел и гаснущие громовые раскаты.
Тогда стала слышна трансляция. Пятнадцать секунд - полет нормальный.
Двадцать секунд - полет нормальный. Отсчеты шли каждые пять секунд. Я
переводила, стараясь улавливать смысл сообщений, чтобы не пропустить того,
о котором говорил Соболев. Отработала первая ступень. Отработала вторая
ступень. Полет нормальный. Разгонный блок. Полет нормальный. Разделение.
