Осталось не очень много светового дня, а искать место для лагеря в потемках
трудно и неприятно.
Уже выходя, видим у мотоциклов этого бродягу со своей женой и говорим
привет. Он -- из Миссури, а спокойный взгляд его жены говорит, что у них
было хорошее путешествие.
Мужчина спрашивает:
-- Вы тоже продирались через этот ветер до Мизулы?
Я киваю:
-- Миль тридцать или сорок в час.
-- Как минимум, -- откливается он.
Мы немного разговариваем о ночлеге, и они переходят на то, что очень
холодно. Никогда и подумать не могли у себя в Миссури, что летом будет так
холодно -- даже в горах. Им пришлось покупать одежду и одеяла.
-- Сегодня ночью очень холодно быть не должно, -- говорю я. -- Мы
поднялись всего где-то на пять тысяч футов.
Крис говорит:
-- Мы остановимся на ночь где-нибудь рядом с дорогой.
-- На какой-нибудь стоянке?
-- Нет, просто съедем с дороги и все.
Они не выказывают ни малейшего желания присоединиться к нам, поэтому
после паузы я нажимаю кнопку стартера, и мы уезжаем.
На дороге тени деревьев на склонах уже длинны. Через пять или десять
миль мы видим поворот на лесосеку и углубляемся туда.
Дорога покрыта песком, поэтому я переключаюсь на первую передачу и
выставляю ноги, чтобы не упасть. Мы видим боковые дороги, уходящие в
стороны от главной лесосеки, но я остаюсь на главной просеке до тех пор,
пока где-то через милю не натыкаемся на бульдозеры. Значит, они до сих пор
здесь валят лес. Мы разворачиваемся и направляемся по одной из боковых
просек. Примерно через полмили дорогу перегораживает упавший ствол. Это
хорошо. Дорогу бросили.
Я говорю Крису:
-- Приехали, -- и он слезает. Мы -- на склоне, который позволяет
озирать нетронутый лес на много миль вокруг.
Крису очень хочется исследовать это место, но я так устал, что просто
хочу отдохнуть.
-- Иди сам, -- говорю я ему.
-- Нет, пошли вместе.
-- Крис, я действительно устал. Посмотрим утром.
Я развязываю рюкзаки и расстилаю спальные мешки на земле. Крис уходит.
Я вытягиваюсь -- руки и ноги наливаются усталостью. Молчащий, прекрасный
лес...
Через некоторое время Крис возвращается и говорит, что у него понос.
-- Ох, -- говорю я и поднимаюсь. -- Тебе надо поменять белье?
-- Да, -- он выглядит сконфуженно.
-- Возьми в мешке у переднего колеса. Переоденься и достань мыло из
седельной сумки. Сходим на речку и постираем.
Его все это смущает, и он рад выполнять распоряжения.
Уклон дороги так покат, что приходится сильно топать ногами, спускаясь
к речке. Крис показывает мне камешки, которые собрал, пока я спал. Здесь
стоит густой сосновый дух леса. Становится прохладно, и солнце уже очень
низко. Тишина, усталость и закат немного угнетают меня, но я держу это при
себе.
После того, как Крис отстирал белье до полной чистоты и выжал его, мы
пускаемся в обратный путь наверх. Карабкаясь, я со внезапной подавленностью
начинаю ощущать, что шел по этой просеке всю свою жизнь.
-- Пап!
-- А?
Маленькая птичка вспархивает с дерева перед нами.
-- Чем я должен быть, когда вырасту?
Птица исчезает за дальним хребтом. Я не знаю, что сказать.
-- Честным, -- наконец отвечаю я.
-- В смысле -- кем работать?
-- Кем хочешь.
-- Почему ты сердишься, когда я спрашиваю?
-- Я не сержусь... Я просто думаю... Не знаю... Я очень устал, чтобы
думать... Не имеет значения, что ты будешь делать.
Такие дороги, как эта, становятся все меньше, меньше и совсем
исчезают.
Позднее я замечаю, что он отстает.
Солнце уже за горизонтом, и на нас опускаются сумерки. Мы поодиночке
бредем обратно по просеке, а когда доходим до мотоцикла, забираемся в
спальники и без единого слова засыпаем.
23
Вот она в конце коридора -- стеклянная дверь. А за нею -- Крис, и с
одной стороны стоит его младший брат, а с другой -- его мать. Крис держится
руками за стекло. Он узнает меня и машет. Я машу в ответ и приближаюсь к
двери.
Как тихо всЛ. Будто смотришь кино с испорченным звуком.
Крис поднимает взгляд на мать и улыбается. Она тоже улыбается ему, но
я вижу, что за улыбкой прячется горе. Она очень расстроена чем-то, но не
хочет, чтобы дети это видели.
И вот теперь я вижу, что это за стеклянная дверь. Это крышка гроба --
моего.
Не гроба -- саркофага. Я -- в огромном склепе, мертвый, а они отдают
последние почести.
Они очень добры -- пришли сюда ради этого. Могли бы и не приходить. Я
им благодарен.
Вот Крис зовет меня открыть стеклянную дверь склепа. Я вижу, что ему
хочется поговорить со мной. Наверняка хочет, чтобы я рассказал, на что
похожа смерть. Меня так и подмывает сделать это -- рассказать. Так хорошо,
что он пришел и помахал мне, что я расскажу ему, что это не так уж и плохо.
Только одиноко.
Я тянусь толкнуть дверь, но темная фигура в тени у двери знаками
приказывает мне не трогать еЛ. Один палец поднесен к губам, которых я не
вижу. Мертвым не позволено говорить .
Но они хотят, чтобы я разговаривал. Я еще нужен! Разве он этого не
видит? Должно быть, тут какая-то ошибка. Разве он не видит, что я им нужен?
Я умоляю фигуру -- я должен поговорить с ними. Еще не кончено. Я должен
сказать им. Но тот, в тени, и виду не подает, что услышал меня.
"КРИС!" -- кричу я через дверь. -- "МЫ УВИДИМСЯ!!" Темная фигура
угрожающе надвигается на меня, но я слышу голос Криса, далекий и слабый:
"Где?" Он слышал меня! А темная фигура в ярости набрасывает полог на дверь.
Не на горе, думаю я. Горы нет. И кричу: "НА ДНЕ ОКЕАНА!!"
И вот я стою среди опустошенныx развалин города -- совсем один.
Развалины везде вокруг меня бесконечно во всех направлениях -- и я должен
идти среди них один.
24
Солнце встало.
Я сначала не совсем уверен, где я.
Мы на дороге где-то в лесу.
Плохой сон. Снова эта стеклянная дверь.
Рядом поблескивает хром мотоцикла, потом я вижу сосны, а потом
соображаю, что мы в Айдахо.
Дверь и фигура в тени рядом с нею -- просто воображение.
Мы -- на просеке, правильно... ясный день... искрящийся воздух.
У-ух!.. прекрасно. Мы едем к океану.
Снова припоминаю сон и слова "Мы увидимся на дне океана" -- и
спрашиваю себя, что бы это могло значить. Но сосны и свет солнца -- сильнее
любого сна, и мое недоумение потихоньку успокаивается. Старая добрая
реальность.
Я выбираюсь из спальника. Холодно, и я быстро одеваюсь. Крис спит. Я
обхожу его, перебираюсь через поваленное дерево и иду вверх по просеке.
Чтобы разогреться, перехожу на легкую трусцу и резко набираю скорость.
Хо-ро-шо, хо-ро-шо, хо-ро-шо. Слово попадает в ритм бега. Какие-то птицы с
холма в тени вылетают на солнце, и я провожал их взглядом, пока они не
скрываются из виду. Хо-ро-шо. Хо-ро-шо. Хрусткий гравий на дороге.
Хо-ро-шо. Ярко-желтый песок на солнце. Хо-ро-шо. Иногда такие дороги
тянутся на много миль.
В конце концов, я достигаю точки, где дыхания уже не хватает. Дорога
поднялась гораздо выше, и я озираю лес на многие мили вокруг.
Хорошо.
Все еще отдуваясь, я быстрым шагом возвращаюсь назад, теперь уже не
хрустя гравием так сильно и подмечая маленькие растения и кустики там, где
сосны срублены.
Снова у мотоцикла, я упаковываю вещи бережно и быстро. Я уже так
хорошо знаком с тем, как все вместе подгоняется, что делаю это, почти не
задумываясь. Наконец, остается спальный мешок Криса. Я его немного
переворачиваю -- не слишком грубо -- и говорю:
-- Клевый день!
Он озирается, ничего не соображая. Выбирается из спальника и, пока я
его упаковываю, одевается, толком не зная, что делает.
-- Надевай свитер и куртку, -- велю ему я. -- Сегодня на дороге будет
прохладно.
Он одевается, усаживается в седло, и на малой скорости мы проезжаем по
лесосеке до выезда на шоссе. Перед тем, как двинуться по нему, я бросаю
последний взгляд на лесосеку. Хорошая. Милое место. Отсюда шоссе вьется все
дальше и дальше вниз.
Сегодня Шатокуа будет долгим. Я ждал его с нетерпением все это
путешествие.
Вторая скорость, потом третья. На таких поворотах нельзя слишком
быстро. Солнце прекрасно освещает эти леса.
До сих пор в нашем Шатокуа висела дымка -- проблема тыловой поддержки;
я в первый день говорил о неравнодушии, а потом понял, что не могу сказать
ничего значительного о неравнодушии до тех пор, пока не понята его
оборотная сторона -- Качество. Сейчас, наверное, важно увязать неравнодушие
с Качеством, указав на то, что неравнодушие и Качество -- внутренний и
внешний аспекты одного и того же. Человек, видящий Качество и чувствующий
его во время работы над чем-то, -- это человек, которому есть до него дело.
Человек, заботящийся о том, что он видит и делает, -- это человек,
обязанный иметь какие-то характеристики Качества.
Таким образом, если проблема технологической безнадежности вызвана
недостатком заботы -- как технологистов, так и антитехнологистов; и если
неравнодушие и Качество есть внешний и внутренний аспекты одного и того же,
то логически следует, что на самом деле причиной технологической
безнадежности является отсутствие понимания Качества в технологии как
технологистами, так и антитехнологистами. Безумная погоня Федра за
рациональным, аналитическим и, следовательно, технологическим значением
слова "Качество" в действительности была погоней за ответом на всю проблему
технологической безнадежности целиком. Так мне кажется, во всяком случае.
Поэтому я поддержал это и переключился на классическо-романтический
раскол, который, полагаю, лежит в основе всей
гуманистическо-технологической проблемы. Но это тоже требует тщательного
исследования значения Качества.
Однако, чтобы понять значение Качества в классических терминах,
требовались исследования в метафизике, в ее отношении к повседневной жизни.
А чтобы сделать это, требовались еще более глубокие исследования огромной
области, которая связывает и метафизику, и повседневную жизнь -- а именно,
формального мышления. Поэтому я шел от формального мышления к метафизике, а
из нее -- в Качество; а потом от Качества -- опять к метафизике и науке.
Теперь мы продвигаемся еще глубже от науки в технологию, и я все-таки
верю, что мы, наконец, попали туда, где хотели быть с самого начала.
Но сейчас у нас уже есть некоторые представления, очень сильно
меняющие все понимание вещей. Качество -- это Будда. Качество -- это
научная реальность. Качество -- это цель искусства. Остается только
вработать эти концепции в практический, приземленный контекст, а для этого
нет ничего практичнее или приземленнее того, о чем я твердил всю дорогу --
починки старого мотоцикла.
Дорога продолжает петлять по ущелью. Солнечные лоскуты раннего утра
окружают нас со всех сторон. Мотоцикл гудит себе дальше сквозь прохладный
воздух и горные сосны, и мы проезжаем небольшой знак, говорящий о том, что
через милю можно будет позавтракать.
-- Есть хочешь? -- кричу я.
-- Да! -- орет в ответ Крис.
Вскоре второй знак с надписью ХИЖИНЫ и стрелкой под ней указывает
куда-то влево. Мы сбрасываем скорость, сворачиваем и едем дальше по
грунтовой дороге, пока она не приводит нас к крашеным олифой хижинам под
несколькими деревьями. Мы ставим мотоцикл под дерево, выключаем зажигание и
газ и входим в главное здание. Деревянные полы приятно и гулко стучат под
мотоциклетными башмаками. Садимся за стол, покрытый скатертью и заказываем
яйца, горячие булочки, кленовый сироп, молоко, колбаски и апельсиновый сок.
Холодный ветер вдул в нас аппетит.
-- Я хочу написать письмо маме, -- говорит Крис.
По-моему, это хорошо. Я иду к бюро и беру канцелярские принадлежности
этого пансионата. Приношу все Крису и даю ему свою ручку. Резкий утренний
