видов бы не было, и если бы наследственность не делала детей похожими на их
родителей.
Какие факты могут возникать снова и снова? Простые. Как их узнать?
Выбирай те, которые кажутся простыми. Либо эта простота реальна, либо
сложные элементы неразличимы. В первом случае мы, скорее всего, встретим
этот простой факт снова -- либо в одиночестве, либо как элемент сложного
факта. У второго случая тоже есть хорошие шансы возникнуть снова, поскольку
природа не конструирует такие случаи наобум.
Где находится простой факт? Ученые искали его в двух
противоположностях -- в бесконечно большом и бесконечно малом. Биологов,
например, инстинктивно подводили к оценке клетки как тому, что интереснее
целого животного, а со времен Пуанкаре белковую молекулу считали интереснее
клетки. Последствия показали мудрость такого подхода, поскольку клетки и
молекулы, принадлежащие различным организмам, как оказалось, более сходны,
нежели сами организмы.
Как тогда выбрать интересный факт -- тот, что начинается снова и
снова? Метод -- именно такой выбор фактов; следовательно, необходимо
сначала создать метод; и много их выдумали, поскольку ни один не возникает
сам по себе. Начинать следует с регулярных фактов, но после того, как
правило установлено безо всякого сомнения, факты, соответствующие ему,
становятся скучными, поскольку больше ничему новому нас не учат. Тогда
важным становится исключение. Мы ищем не подобий, но различий, выбираем
наиболее выраженные различия, поскольку они самые показательные и самые
поучительные.
Сначала ищем случаи, в которых это правило имеет наибольший шанс не
сработать; заходя очень далеко в пространстве или во времени, мы можем
найти, что правила наши полностью перевернуты, и эти значительные
перевороты позволяют лучше видеть те маленькие перемены, что могут
происходить ближе. Но в меньшей степени следует нацеливаться на
удостоверение сходств и различий, нежели на узнавание подобий, скрытых под
очевидными расхождениями. Сначала кажется, что отдельные правила не
согласуются, но при более пристальном взгляде мы видим в общем, что они
сходны друг с другом; различные в сущности, они сходны по форме, порядку
своих частей. Когда мы смотрим на них под таким углом, то видим, как они
увеличиваются; у них возникает тенденция охватывать собой все. И именно это
делает определенные факты ценными: они завершают картину и показывают, что
та верно изображает другие известные картины.
Нет, заключал Пуанкаре, ученые не выбирают наобум факты, которые
наблюдают. Ученый стремится сконденсировать много опыта и много мысли в
томик как можно тоньше; вот почему маленькая книжка по физике содержит так
много прошлых опытов и в тысячу раз больше -- возможных опытов, чей
результат известен заранее.
Потом Пуанкаре дал иллюстрацию того, как обнаруживается факт. Он
описал в общем, как ученые приходят к фактам и теориям, и -- уже узко и
целенаправленно -- проник в собственный опыт с открытием математических
функций, упрочивших его раннюю славу.
Пятнадцать дней, рассказывал он, он пытался доказать, что никаких
таких функций не может быть. Каждый день усаживал себя за рабочий стол,
просиживал так час или два, пробовал огромное количество комбинаций и не
достигал никаких результатов.
Затем, однажды вечером, наперекор всегдашней привычке, он выпил
черного кофе и не смог уснуть. Идеи возникали толпами. Он чувствовал, как
они сталкивались, пока не начали замыкаться пары, образуя устойчивые
комбинации.
На следующее утро ему пришлось только записать результаты. Имела место
волна кристаллизации.
Он описал, как вторая волна кристаллизации, управляемая аналогиями с
установленной уже математикой, произвела на свет то, что он позднее назвал
"Тэта-Фуксианской Серией". Он уехал из Кэна, где жил, в геологическую
экспедицию. Разнообразие путешествия заставило его забыть о математике. Он
собирался войти в автобус, и в тот момент, когда поставил ногу на
ступеньку, к нему пришла идея -- причем, ничто из его предыдущих мыслей не
готовило ее, -- что трансформации, использовавшиеся им для определения
Фуксианских функций, идентичны трансформациям неэвклидовой геометрии. Он не
стал проверять эту мысль, рассказывал он, а просто продолжал автобусный
разговор; но у него возникла совершенная уверенность. Позднее, на досуге,
он проверил результат.
Следующее открытие произошло, когда он гулял по обрыву над морем. Оно
пришло с теми же самыми характеристиками -- краткостью, внезапностью и
немедленной уверенностью. Другое крупное открытие случилось, когда он шел
по улице. Люди превозносили этот его процесс мышления как таинственные
труды гения, но Пуанкаре не довольствовался столь мелким объяснением. Он
пытался глубже промерть происходящее.
Математика, говорил он, -- не просто вопрос применения правил не
больше науки. Она не просто делает возможными большинство комбинаций
согласно определенным установленным законам. Комбинации, полученные таким
образом, весьма многочисленны, бесполезны и громоздки. Подлинная работа
изобретателя состоит в выборе из этих комбинаций так, чтобы исключить
бесполезные или, скорее, избежать хлопот по их выработке, а правила,
которые должны направлять выбор, исключительно тонки и нежны. Почти
невозможно установить их точно; они должны быть скорее почувствованы, чем
сформулированы.
Пуанкаре затем выдвинул гипотезу: этот выбор делается тем, что он
назвал "подсознательным я", сущностью, точно соответствующей тому, что Федр
называл "доинтеллектуальным осознанием". Подсознательное я, говорил
Пуанкаре, смотрит на большое число решений проблемы, но только интересные
вламываются в сферу сознания. Математические решения избираются
подсознательным я на основе "математического прекрасного", гармонии чисел и
форм, геометрической элегантности. "Это -- подлинное эстетическое чувство,
знакомое всем математикам, -- говорил Пуанкаре, -- но непосвященные о нем
настолько не осведомлены, что часто поддаются соблазну улыбнуться." Но
именно эта гармония, эта красота и есть центр всего.
Пуанкаре совершенно ясно дал понять, что не говорит о романтической
красоте видимостей, которая трогает чувства. Он имел в виду классическую
красоту, возникающую из гармоничного порядка частей, которую может ухватить
чистый разум, которая придает структуру романтической красоте и без которой
жизнь была бы лишь смутна и мимолетна -- сном, от которого невозможно было
бы отличать сны, поскольку для такого различения не существовало бы основы.
Поиск этой особой классической красоты, ощущение гармонии космоса
заставляет нас избирать факты, наиболее подходящие для того, чтобы внести
что-то в эту гармонию. Не факты, но отношение вещей приводит к
универсальной гармонии, которая есть единственная объективная реальность.
Объективность мира, в котором мы живем, гарантирует то, что этот мир
-- общий и для нас, и для других мыслящих существ. Посредством коммуникаций
с другими людьми мы получаем от них готовые гармоничные рассуждения. Мы
знаем, что эти рассуждения не исходят от нас, и в то же время признаем в
них -- из-за их гармоничности -- работу разумных существ, таких же, как и
мы сами. И поскольку эти рассуждения кажутся соответствующими миру наших
ощущений, мы можем, наверное, сделать заключение о том, что эти разумные
существа видели те же вещи, что и мы; таким образом, мы знаем, что нам это
не приснилось. Вот эта гармония, это качество, если хочешь, -- единственная
основа для единственной реальности, которую мы только можем знать.
Современники Пуанкаре отказывались признать, что факты преизбраны,
поскольку считали, что поступать так -- значит разрушать справедливость
научного метода. Они подразумевали, что "преизбранные факты" означают, что
истина -- это "все, что тебе угодно", и называли его идеи
"конвенционализмом". Они рьяно игнорировали истинность того, что их
собственный "принцип объективности" сам по себе не является наблюдаемым
фактом -- и, следовательно, по их собственник критериям, должен помещаться
в состояние приостановленного одушевления.
Они чувствовали, что должны сделать это, поскольку если бы они этого
не сделали, то вся философская подпорка науки бы рухнула. Пуанкаре не
предлагал никаких решений этого затруднительного положения. Чтобы прийти к
этому решению, он не зашел достаточно далеко в метафизические значения
того, о чем говорил.
Он пренебрег и не сказал, что выбор фактов перед тем, как их
"наблюдаешь", -- это "то, что тебе угодно" только в дуалистической,
метафизической системе субъекта-объекта! Когда Качество вступает в картину
как третья метафизическая сущность, предварительный выбор фактов перестает
быть произвольным. Он основан не на субъективном, капризном "что тебе
угодно", а на Качестве, которое -- сама реальность. Так это затруднение
исчезает.
Выглядело, будто Федр складывал собственную головоломку, но из-за
недостатка времени оставил незаконченной целую сторону.
Пуанкаре же работал над своей головоломкой. Его мнение о том, что
ученый избирает факты, гипотезы и аксиомы на основании гармонии, также
оставило незаполненным грубый, зазубренный ее край. Оставить в научном мире
впечатление, что источник всей научной реальности -- просто субъективная,
капризная гармония -- значит решать проблемы эпистемологии, оставив
незавершенным край на границе метафизики, который делает эпистемологию
неприемлемой.
Но мы знаем из метафизики Федра, что та гармония, о которой говорил
Пуанкаре, -- не субъективна. Она -- источник субъектов и объектов и
существует в отношениях предшествования к ним. Она не капризна, она --
сила, противоположная капризности; полагающий принцип всей научной и
математической мысли, уничтожающий капризность, без которого никакая
научная мысль не может развиваться. У меня на глаза навернулись слезы
узнавания именно от открытия того, что эти незавершенные края идеально
совпадают в такой гармонии, о которой говорили как Федр, так и Пуанкаре,
образуя завершенную структуру мысли, способную объединить раздельные языки
Науки и Искусства в один.
По обе стороны склоны задрались ввысь, образовав длинную узкую долину,
извивающуюся до самой Мизулы. Этот встречный ветер утомляет, я уже устал с
ним бороться. Крис постукивает меня по плечу и показывает на высокий холм с
большой нарисованной буквой М. Я киваю. Утром мы уже встретили такое при
выезде из Бозмена. На ум приходит отрывок воспоминания о том, что каждый
год абитура каждой школы лазит туда и подновляет букву.
На станции, где мы заправляемся, с нами заговаривает человек на
трейлере с двумя аппалузскими лошадьми. Большинство лошадников настроено
против мотоциклов, кажется, но этот -- нет, он задает кучу вопросов, на
которые я отвечаю. Крис все еще просит меня подняться к букве М, но я и
отсюда вижу, что дорога туда крута, сильно изрыта колеями и ухабиста. Я не
хочу валять дурака -- с нашей шоссейной машиной и тяжелым грузом. Мы
немного разминаем затекшие ноги, прогуливаемся и как-то устало выезжаем из
Мизулы в сторону прохода Лоло.
В памяти всплывает, что не так много лет назад эта дорога была
полностью покрыта грязью, петляла, поворачивала у каждой скалы и в каждой
горной складке. Теперь она заасфальтирована, а повороты широки. Весь поток
движения, очевидно, направлялся на север, в Калиспелл или в КЛр-д'Ален,
поскольку сейчас почти полностью иссяк. Мы едем на юго-запад, ветер в
спину, и мы себя хорошо чувствуем. Дорога начинает заворачиваться к
проходу.
Все признаки Востока полностью исчезли -- по крайней мере, у меня в
воображении. Дождь пригоняют сюда тихоокеанские ветры, а реки и ручьи
возвращают его обратно в Тихий океан. Мы должны оказаться у океана через
два-три дня.
На перевале мы видим ресторан и останавливаемся перед ним рядом со
старым ревуном-харлеем. Сзади у него -- самодельная корзина, а пробег --
тридцать шесть тысяч. Настоящий бродяга.
Внутри набиваем животы пиццей и молоком, а закончив -- сразу уходим.
