прозрачный, как кубик льда, холод, способствующий росту волчьего хлеба. Одно
облако остановилось над ближней церковью, а остальные пошли вокруг него
водить хоровод; внизу, у ручья, желтая глина переходила в чернозем...
Вступая в жилище Цецилии, я был полон решимости придерживаться заранее
продуманного поведения. Сегодня вечером мне необходимо было хранить, как
огонек на сквозняке, именно такую Цецилию, какая могла быть мне более всего
полезна. Для достижения цели в таком деле, как мое, главное -- не
хорохориться, вести себя как задумано наперед и ни за что не отступать от
этого поведения и позиции, что бы ни случилось. Неожиданность, любая, через
час или два испарится в рукавицах памяти, зато тебе останется польза, если
выдержишь. Чтобы настолько владеть собой, существует один нехитрый прием.
Трюк, к которому необходимо прибегать ради безопасности всяческих начинаний.
При посещениях и разговорах подобного рода нужно думать о кресс-салате,
который спасает мужчин от облысения, и помалкивать, словно рот у тебя полон
чернил, а уши заткнуты усами. Я в таких случаях всегда помогал собеседнику
тем, что сам себе рассказывал какую-нибудь историю, специально подобранную
по обстоятельствам. И этот мой безгласный рассказ позволял мне, так сказать,
сохранять постоянную точку кипения...
С этими мыслями я поднялся на первый этаж, однако Цецилии в просторной
столовой не было. На камине стояло зеркало и подсвечник. В ожидании я, как
из рогатки, выстрелил слюной в зеркало. И тут услышал приглушенный смех и
обнаружил торчащий из-под длинной скатерти крохотный с подковкой каблучок
детского башмака.
-- Азередо, Азередо, ты знаешь, как родятся дети? -- услышал я детский
голосок из-под стола.
-- А ты? -- отозвался еще бойчее высокий, но мальчишеский голос.
-- Я знаю. Даже знаю, как родился ты.
-- Как?
-- Твой отец подкараулил петуха, когда тот собирался прокукарекать, и
когда петух открыл рот, он плюнул ему в клюв. Петух от этого снес яйцо, и
нашелся добрый человек, который носил это яйцо три месяца за пазухой, пока
ты не вылупился.
-- И что?
-- И ничего.
Пока дети болтали, я продолжал готовиться к встрече с Цецилией. Потому
что не все равно, какую историю самому себе рассказывать в тех или иных
условиях. Колорит твоего молчания зависит от того, о чем ты молчишь, а
колорит молчания в моем деле означал все. Поэтому я решил, что на сей раз
лучше всего угостить себя историей о Плакиде. Этот короткий и немудреный
рассказец способен очистить даже самые неспокойные души...
Спрятавшиеся под столом дети свистели в поломанную пуговицу. Судя по
голосам, девочке могло быть лет десять, а мальчик был намного моложе.
-- Азередо, Азередо, -- спросила она, оставаясь под столом, -- сколько
сегодня на небе солнц?
-- Есть три солнца, -- отвечал тоненький голосок, прерывавшийся словно
перекушенный, -- первое солнце видят все. Второе солнце видят некоторые
животные, ну там змея, а все три солнца видят только мертвые... А что
касается меня, то я не Азередо, я дон Азередо.
-- Мама говорит, что ты дьявол.
-- Что такое "дьявол"?
-- Не знаешь? Не притворяйся! Неужели ты не был в театре? И никогда не
слушал оперу "Фауст"?
-- Нет. У меня нет слуха. Зато я понимаю языки. Все, кроме одного. Я не
знаю, что за язык, наверное какой-нибудь новый.
-- Вот и по этому видно, что ты дьявол! Когда вырастешь, у тебя одна
грудь будет как у женщины, а другая как у мужчины. А в штанишках у тебя
разве нет хвоста?
-- Откуда я знаю, хвост это или не хвост?
-- Наверняка это хвост, потому что мне хочется, чтобы меня высекли тем,
что у тебя там, в штанишках. И Ева до Адама спала с дьяволом. Покажи мне!
-- Я не могу при этом, который пришел торговаться. Я должен сначала
уладить с ним одно дельце.
И мальчик тут же выбрался из-под стола. Было ему самое большее
шесть-семь лет. Зеленые сопли переплетались у него под носом в узел поверх
старых, засохших и блестевших, как след улитки.
-- У тебя есть карандаш? -- спросил он меня совсем неожиданно.
Я достал карандаш и протянул ему, несколько удивленный. Не глядя, он
сунул карандаш в рот и на моих глазах сжевал с хрустом, как соломину. Я
хотел было его остановить, но все было кончено за несколько мгновений.
-- Не люблю стричься, -- сказал он, словно ничего не произошло.
Маленькие, будто инеем покрытые уши плавали в волнах его красивой
кудрявой головенки. Волосы, ресницы, брови -- все было пепельного цвета,
казалось, вспыхнув, они обгорели, не повредив его румяного лица и оставшись
в виде пепла на голове. Если дунуть, разлетелись бы, как сожженные письма,
на которых, прежде чем они рассыплются, можно в последний раз прочесть белые
буквы... Я испугался, не повредил ли ему мой карандаш, и хотел уже поднять
тревогу, но успел понять, что это помешало бы моему делу, попросту сделало
бы его неосуществимым. Я был в растерянности, однако не смел этого выказать.
-- Почему ты такой худой? -- спросил теперь и я как ни в чем не бывало.
Его красивые глаза то загорались, то потухали, как огни светофора, и
тут я заметил, что один глаз у него с изъяном -- словно в него попала капля
воска.
-- Еда служит, чтобы согреть и ободрить человека, -- ответил он и
попросил меня подать ему подсвечник с камина, до которого он не мог
дотянуться. Я переставил подсвечник на стол рядом с коробком спичек. Но было
очевидно, что ему, такому маленькому, не дотянуться до спичек на столе.
-- Это верно, что вы свои бомбы делаете из воды? -- спросил он меня и
плюнул на одну из свечей. Она тут же зажглась от его слюны. Потом он плюнул
на другую, на третью, и они тоже вспыхнули.
-- Из тяжелой воды, -- ответил я не сразу и с недоумением, начиная
сумбурно бормотать про себя историю о Плакиде, подобно молитве.
"Тот самый Плакида, который увидел оленя с крестом вместо рогов на
голове, однажды охотился вблизи моря..."
-- Теперь можешь поставить подсвечник на место, -- сказал мальчик и
засмеялся. Он смеялся вертикально, а не горизонтально, и смех его обегал рот
и нос только с одной, левой стороны.
-- Что ты сказал? -- переспросил я.
-- Поставь его на камин, на место.
Несколько смущенный, я послушно подошел к столу. Подсвечник невозможно
было сдвинуть с места, хотя только что я без труда перенес его на стол. Я
оглянулся. Мальчик уставился на меня через эту свою каплю воска, прищурив
здоровый глаз. А из-под стола я услышал хохот девочки.
-- Ну как, тяжелый огонь? -- выкрикивала она снизу. -- Погаси! Погаси!
И я послушно дунул и погасил свечи.
-- Теперь попробуй опять, -- кричала девочка из-под скатерти.
Я взял подсвечник и на этот раз без труда поставил на место. И в тот же
миг история о Плакиде оборвалась во мне.
-- Теперь мы познакомились? -- спросил дон Азередо и сразу добавил: --
Я знаю, о чем ты думаешь.
-- О чем? -- принял вызов я.
-- Для тебя в жизни нет ничего хуже мысли, что твой отец победил в
войне. Мир никогда не станет твоим... Ты так думаешь?
-- Так.
-- А ты давно знаешь Цецилию?
-- Это было так давно, что уже неправда. Пренебрегая моим ответом, он
указал мне на лестницу, по которой я поднялся сюда.
-- Что ты видишь? -- спросил. -- Разве это не стершиеся каменные
ступеньки? Посмотри, они словно бы мокрые, хотя этого не может быть, потому
что день солнечный. Такой и Цецилия кажется. Холодной, хотя и горяча,
влажной, хотя и прогрета солнцем, словно бы под дождем, хотя и при ясном
дне. Выигрывает, хотя ты уверен, что она вообще вне игры. Помни об этом, и
тогда ты договоришься с ней. Однако не делай больше того, что делал до сих
пор. Хотя отечество отобрало у тебя все, что ты от него получил, не делай
этого. Отечество всегда отбирает то, что дает... И не подписывай с Цецилией
тот договор, ради которого пришел.
В эту минуту девочка, все еще сидевшая под столом, крикнула:
-- Азередо, Азередо, а правда, что от страха быстрее пачкаются уши?
-- От страха уши текут, а человек глохнет. После этих слов она подняла
скатерть и перекрестилась, ковыряя в ухе мизинцем. Потом она понюхала палец
и облизала его. Повернув голову ко мне, сказала:
-- Этот больше сорока дней не молился. Он увидит дьявола...
И тут вошла Цецилия.
В волосах у нее был гребень с острыми, точно иглы, зубьями, волосы
черные и гладкие, точно лаковые туфли, и одежда под стать. Она села с книгой
в руке на скамеечку. Была все так же хороша, как и прежде, только глаза
состарились раньше нее. Словно бы отекшие, и взгляд убегающий. Взгляды свои
она поминутно теряла и ловила опять, и они то ускользали, то покорялись ей
и, непостоянные, возвращались обратно, что заметно ее смущало.
-- Слушаю вас, -- сказала она и ужалила меня улыбкой, хотя я опять про
себя бормотал историю о Плакиде.
-- Мне кажется, ты не помнишь меня, Цецилия, только я пришел не
возобновлять забытое знакомство. Я пришел просить совета и утешения в своей
старости. Я уже не пляшу казачок -- ногу в зубы. Старею. Особенно зимой.
Малейший ветерок срывает меня с ветки. А ты как?
В ответ Цецилия раскрыла книгу. Она читала вслух, а дети и я слушали
ее:
-- Как мне стук заступа нравится!
Целую жизнь он мне служит
-- Землю спасает и множит,
Ставит заслон бурным водам...
Эй, надсмотрщик!
Тут глаза дона Азередо вспыхнули попеременно, cловно на башне маяка, и
он ответил, как будто это то позвали:
-- Здесь я!
Цецилия засмеялась и продолжала читать:
-- Многое можешь ты, многое можешь!
Так приведи мне поденщиков больше
-- Обманом ли, подкупом, страхом, побоями
Или желанной наградой!
Только бы слышать мне новость:
Дальше продвинулся ров!
Дон Азередо вновь вмешался и произнес нечто меня удивившее, хотя и
похожее на стихи:
-- Насколько я понимаю, речь здесь идет о могиле, а вовсе не о рве!
Цецилия опять засмеялась, и я увидел, что в левом углу рта она носит
короткий и постный смех, а в правом -- широкий и скоромный.
-- С чем пришел, Атанас? -- обратилась она ко мне и закрыла книгу. --
Как твои дела со строительством?
-- Какие дела? Ну, чтобы в двух словах. Недавно после смерти матери
завернул я в ее дом на селе.
Хотел вставить ключ в замок, а из замочной скважины растет трава. Что
тут строить?
-- Это не ответ. Но ты и не должен мне ничего говорить. Я тебе отвечу.
Глаза ее погрузились в мои, словно что-то отыскивая. И она закашлялась.
-- Пастух отлавливает самую тучную овцу, чтобы заколоть. Так и человек:
самую большую свою мысль несет другому. И ты пришел с такой овечкой. Я не
знаю, о чем речь, пока ты не покажешь мне эту свою овцу, зато знаю другое.
Кроме старого способа закабаления человека человеком или сословия
сословием ныне обнаруживается гораздо более практичное решение --
эксплуатация одного поколения другим. Выигравшие прошлую войну закабаляли до
крайности вас, своих сыновей, а проигравшие эту войну впоследствии были
использованы своими сыновьями. Следовательно, твой сын поработит тебя, как
порабощал тебя и твой отец. Он скажет: "Зачем я пойду на его похороны! Он же
на мои не пойдет!"
Только этот способ время уже превзошло. Для закабаления куда более
пригодными окажутся грядущие, еще не рожденные поколения, те, чьи души пока
не оказались на воле, те, кто еще упьется своими слезами, нерожденные
душонки, которые пока что не подпадают ни под какие законные уложения,
которые ничем не могут защищаться, не могут даже плюнуть нам в глаза.
