поклониться новорожденному царю. Богоматерь поет младенцу:
Из звезд церковь построю,
Из Месяца -- белые врата церкви,
Очами напишу иконы,
Умом литургию запою,
На коне подъеду к церкви,
С коня церковь копьем отворю...
ЯГНЕНОК (поднимает книгу): Вот Ветхий Завет будущая кровь Христова.
Кровь того, кто лежит в яслях, новорожденный. Есть у него на небе отец, но
нет матери.
РЕКА ИОРДАН (поднимает другую книгу): Вот Новый Завет, будущее тело
Христово. Тело того, кто лежит в яслях, новорожденный. Здесь, на земле, у
него есть Мать, но нет Отца.
ЯГНЕНОК: Он искупит все будущие и прошлые грехи людские, искупит даже
их прародительский грех, изгнанных вернет обратно в рай. Омыв свою
божественную искру в людской крови, он спасет человека и отдаст свою кровь и
тело свое ради него.
ЯБЛОНЯ: Это не значит, что он и меня спасет. И тебя, вода, и тебя,
скотинка! Здесь не наша игра и не наша звезда.
ЯГНЕНОК: Почему ты так думаешь?
ЯБЛОНЯ: Ветхий Завет -- не наша кровь, а Новый Завет -- не наше тело.
Мы не из рода человеческого, на нас нет прародительского греха, нас не
изгоняли из рая. Христос не воплощался в плод, воду или руно, которые суть
наши кровь и тело. Мы обойдены его магической силой искупления, ибо нас не
касается перечень грехов, и мы должны жить своей собственной жизнью. Зачем
нам нести наказание за чужие грехи? Мы должны создать свой собственный мир,
свободный от людских грехов и от мира людей. Потому для нас нет спасения в
муках Христовых и в его жертве. Жертвою будем мы. Если не найдем своего
искупителя.
РЕКА ИОРДАН: Но Адам крестил нас. Адам дал нам имена.
ЯБЛОНЯ: Первый человек дал нам имена до того, как был изгнан из рая и
совершил свой грех; в пору невинности он своей свободной и доброй волей
владел нами, животными, водами и растениями так, как владеет невинная душа
своими чувствами. Но теперь, когда он делами рук своих испортил воды,
растения и живность, и ныне, когда он хочет пойти дальше и загрязнить
Вселенную, разве не лучше отделиться нам от него? Разве не лучше, чтобы за
звездами шли мы -- растения, воды и бессловесные животные, мы, кто не
уничтожает мир вокруг себя? Это предначертано в книгах. "Если, как орел,
вознесешься и среди звезд сотворишь себе гнездо, и оттуда я тебя свергну",
-- говорит Господь, но так он говорит им, людям. А не нам. Нужно отделиться
от человечьей звезды, которая покуда ведет нас, и повернуться к собственной
путеводной звезде и собственной судьбе. Посмотри, сколько их на небе --
выбирай!
ЯГНЕНОК: На прощание, прежде чем вернем людям имена, которыми нарек нас
Адам, откроем потомкам Адама две вещи, о которых они не знали до сих пор.
Река Иордан: Первое. Из семи дней творения четыре дня были успешные и
три неудачные. Только один день перевесил все и сделал из этого мира удачный
мир. Это был день седьмой, день, когда Творец отдыхал и ничего не создал.
ЯБЛОНЯ: Второе. Обрати внимание на свою мысль. Ты не знаешь ее.
Наиболее приятна она, когда остается без движения, зато лучше всего, когда
движется. Ибо мысль может и стоять на месте, и двигаться. Стоять она может
всегда (прошедшее и будущее не может расти и изменяться). Двигаться мысль
может лишь в данное мгновение, следовательно, пока стоит время. Если мысль
движется, наиболее важен ее пятый шаг:
До этого она еще или несовершенна, или неглубока, после пятого же шага
она тебя утомит. Обрати внимание, следовательно, на пятый шаг! После пятого
шага, уставший, ты не сможешь больше следить за своей мыслью, потому что она
станет или слишком сильна и быстра, или слишком отдалится от тебя.
На седьмом шагу мысль угасает и превращается в любовь...
Этими словами представление завершилось, какое-то мгновение Вида сидела
в темноте и думала о своем земляке. Каждый вечер теперь она читает его книги
и каждый вечер раскаивается, что загубила время переводя книги других.
Только его нужно было бы переводить всю жизнь переводить на семь
языков, как бы убегая семью путями от недругов, которым предал тебя Господь!
Однако гость ее неделями молчал, поглаживая свою бороду из сена, и ему не
приходило в голову спросить, не хочет ли она перевести написанное им.
Потому-то она и сидела в темноте и терзалась.
Когда зажегся свет и на улице хищные звезды защелкали зубами от стужи,
взорам всех собравшихся в зале предстала госпожа Цикинджал, целующаяся с
Реббекой Кнопф, сидевшей у нее на коленях.
Тогда же гости барышни Милут, каждый выбрав себе свою звезду и покинув
дом по улице герцога Гецендорфа, разошлись навсегда. Реббека увезла госпожу
Цикинджал в Париж, и вскоре прошел слух, что они счастливо живут в огромном
ателье в Тюильри, которое бывшей супруге доктора Пала сняла ее любовница,
чтобы она там писала своих крокодилов. Вида осталась с воспоминаниями о
своих исчезнувших друзьях, осталась на крахмальных и теплых подушках,
которые потрескивают под щекой и уплывают, словно горячие хлебы. Только
воспоминания ее с тех пор стали почему-то начинаться с частицы "не". Ее
приятель, устроитель кукольных представлений, сидит рядом, и она часто
говорит ему:
-- Мы не снимем такую дачу, как Кнопф! Мы не поедем в Карлсбад с
доктором Пала! Не раньше, чем приобретем машину, как у этой мокрохвостки
Цикинджал!
Он, Видин спаситель, сидит у камина, в волосах У него полно муравьев,
он немолод, однако его немецкий все еще не лишен вдохновения и свежести,
потому что двадцать лет оставался без употребления. Вида переводит в
соседней комнате, двери которой распахнуть! в полосатый салон, и нет-нет
возвращается к мысли, что из всех удачливых писателей ее родного края, кого
она знает и читает, лишь этого, лишь ее избранника, именно его и прежде всех
прочих она должна переводить; он же, хотя они вместе спят уже два года,
никогда не говорил о том, что было бы наиболее логичным. Какой-то стыд или
еще что-то мешает ему исторгнуть эту просьбу из своих уст, и Вида думала:
"Даже две темноты не похожи одна на другую, а уж тем более люди" -- и
не искала того, чего не ищут, но принимают, если предложено. Она зашивала
горные травки и вербену в швы своих платьев и шептала:
-- Это неестественно, наши комнаты заполнены его растоптанными мыслями.
Не переведенными на немецкий язык.
И тут ее осенило, Ведь он избегает ее здесь, на Западе, потому что
наверняка на немецкий его переводит другая женщина где-то на Востоке, в
Берлине, по ту сторону стены быть может. От таких мыслей у нее набрякли
подушечки ладоней, между которыми, не просыхая, струился пот. Подобные мысли
довели их до крайности. Грань они перешагнули, когда выяснилось, что на
немецкий его не переводит никто, даже в Восточном Берлине. Тогда она его
оставила.
-- Кто устремлен ко второй половине жизни, должен оставаться на первой
половине прожитого, -- сказал он и ушел.
А барышня Милут засучила рукава и работала, точно дьявол плюнул ей в
рот. Вскоре не было ни одного более или менее известного писателя на ее
родине, которого бы она не перевела. Оставалось только одно исключение. Тот,
кого она больше всех хотела переводить, тот, ради которого она вообще
переводила и любила всех других писателей, только он остался непереведенным.
В результате вместо него Вида получила от югославского правительства орден,
она зашвырнула его через ограду в Шенбруннский парк и решила выйти замуж.
Было это так.
Покинутый доктор Пал, в своих жокейских сапогах, раза два заходил к
Виде, жаловался, что госпожа Цикинджал забрала у него хлыст, и повел Виду на
Дунай продемонстрировать, как он может убить сома, когда тот выскакивает из
воды за мухой, своим новым хлыстом. Он все сетовал на судьбу, а потом вдруг
исчез, унеся с собой запах потной кобылицы. Амадеус Кнопф приходил чаще,
скрывая свое двуперстое чудище в перчатке. Виде он откровенно признался, что
вначале страдал из-за бегства Реббеки и бродил по улицам с вилкой и ложкой.
Однако тут же наболтал массу всякой чепухи и больше не вспоминал про свою
беглую жену. Виде ужасно понравилось, когда однажды в кафе он показал ей
фокус со спичками. Они выпили виски с содовой и отправились звонить. Когда
вернулись, спички Кнопфа присвоил сосед по стойке. Кнопф искал свои спички,
но тот не признавался. Утверждал, что это его коробок.
-- Если это твои, скажи, сколько штук в коробке! -- потребовал Кнопф.
-- Если это твои, ты, разумеется, знаешь, сколько там штук!
-- В отличие от тебя -- знаю: их двадцать семь! В ответ незнакомец
предложил поспорить, и они побились об заклад.
-- Я тоже хочу участвовать в споре, -- неожиданно заявила барышня
Милут.
-- На что? -- удивился Кнопф, а незнакомец сказал, что блюдо, если его
заказывает мужчина и женщина, уже не одно и то же. Он ликовал.
-- На что -- это мой секрет, -- ответила Вида, -- но если ты здесь
выиграешь, ты проиграешь во втором споре, со мной. И наоборот. Тебе понятно?
-- Понятно, -- сказал Кнопф, и они пересчитали спички. Их оказалось
точно двадцать семь штук, и Кнопф забрал свою коробку спичек и деньги,
оставив незнакомца с отвисшей челюстью. Виде показалось, что это был самый
большой и необъяснимый триумф, при котором она присутствовала на своем веку.
Когда подошли к ее дому, она спросила:
-- Как тебе это удалось?
Однако Кнопф не ответил на ее вопрос и задал свой:
-- На что, черт подери, мы с тобой поспорили?
-- На это, -- сказала Вида и показала ему маленький ключик.
-- Значит, я проиграл его, выиграв тот спор?
-- Да.
-- А что это за ключ?
-- Это ключ от моей спальни, -- сказала барышня Милут и забросила ключ
за ограду Шенбруннского парка, как некогда свой орден. -- Входи, мое сердце
не заперто, -- добавила она и взяла Кнопфа в мужья. С тех пор у Виды
началась полоса счастья, а вместе со счастьем, подобно некоей болезни, к ней
пришла титаническая ревность, которая осталась с ней навсегда и в конце
концов свела ее в могилу. Потому что от счастья умирать куда легче, чем от
несчастья.
В то время когда их навестили в Вене Афанасий и Витача, они уже целый
год были вместе, новоявленная госпожа Кнопф шептала:
-- О боль моя, чем тебя наградить!
А господин Кнопф еще находился в той блистательной поре, когда не ходил
как попрошайка, что случилось позднее. Лицо у него было как маска, и только
усы и брови оставались на этой красивой маске живыми. Был он приятный и
разговорчивый, наболтал им кучу всякой чепухи, а Вида повела своих гостей
чтобы показать им кое-что. В спальне на кровати лежала кукла. Вылитая Вида.
-- Вспоминаешь? -- спросила она со смехом Афанасия. -- Когдато это была
твоя жена, Витача привела тебе ее. Тогда мы обе в чем-то обманулись. Или
обманываемся сейчас? -- И она опять засмеялась, палец во рту, обняла их
обоих, неприметно ущипнув Кнопфа, стоявшего у нее за спиной. Слова из него
сыпались, как пух из утки.
-- Некий японец, -- начал Кнопф один из своих анекдотов, -- оказался во
Франции в аквариуме. Он постоянно щелкал своим фотоаппаратом. Одна рыба ему
особенно понравилась, он замер, сорок секунд пялился на нее, после чего рыба
перестала плавать и глаза у нее полегоньку начали косить.
-- Как ты это делаешь с рыбой? -- спросил его бельгиец, тоже
посетитель.
-- Такое может любой, -- ответил японец. -- Выбери понравившуюся тебе
рыбу, сосредоточь на ней свое внимание на сорок секунд и увидишь, что у тебя
тоже получится. Как будто читаешь.
Бельгиец приглядел рыбу, уставился на нее и после сорока секунд начал
