в Россию. Когда же из Москвы уезжала обратно домой, нося под сердцем
Афанасия, мне пришлось выбросить двенадцать серебряных ложек. Из России я
привезла одни только железные сани, похожие на постель со скамеечкой. Сани
были пробиты пулей -- во время какой-то попойки дед Афанасия палил из ружья
куда попало. На санях-кровати была нарисована церковь с голубым куполом в
золотых звездах, словно небо, увиденное снаружи, а не изнутри, с земли.
Запрягли в эту кровать кобылу и привезли меня с Украины прямо домой.
В этой кровати Афанасий спал мальчиком. Каждый вечер он ждал, пока я
приду его причесать перед сном. Не мог заснуть, пока его не причешут. Намочу
ему, бывало, голову и начну точно тесто месить. Потом проведу гребешком по
волосам, как ножом по хлебу, пробор сделаю. Наконец поцелую его, раздую
огонь в печке и скажу, что к завтрашнему утру волосы подойдут, как тесто для
оладьев...
Когда мой сын подрос, выяснилось, что он обладает особым пристрастием к
изысканным вещам. Он отличал по звону серебряную вилку от простой
металлической и хрусталь от стекла, любил породистых животных, хорошо
построенные дома и, наверное, красивых женщин. Но тут надо сделать одну
оговорку.
Вот, например, мой второй муж, майор Коста Свилар, обладал таким
голосом, что ни по морю переплыть, ни по берегу обежать. Такой же точно был
у него глаз на женщин. Красивых замечал на расстоянии пушечного выстрела. Я
всегда знала, что он кого-нибудь завел. Он, идя на свидание, приказывал
музыкантам ждать его в какой-нибудь корчме. Возвращаясь от любовницы, он
заходил за музыкантами и приводил их под окно ко мне, к своей жене. Меня же
он так ревновал, что я о первом своем муже не смела даже упомянуть. Мой сын
Афанасий был совсем Другим. Оба мои мужа любили поесть, выпить, любили
рестораны и театры. Разин, отец Афанасия, говаривал, что вино можно
прочувствовать прежде, чем его выпьешь, а мясо -- только когда укусишь.
Женщин он делил на тех, которых вкушают на расстоянии, как вино, и на тех,
кого пробуют, как дичь. Афанасий же в рестораны отроду не заглядывал, а
театр вообще Не выносил. Когда я это поняла, я стала бояться, как бы он меня
не осрамил.
Одену я его в новый костюмчик, потяну за нос как полагается в таких
случаях, и веду на спектакль А он мне, как сейчас помню, говорит: "Мама,
неужели ты веришь в то, что они произносят со сцены?" Я отвечаю, что, мол,
не тот прав, кто знает истину, но тот, кто свою ложь считает за правду. И
рассказываю ему историю о Толстом и об иконе Николая Угодника
А он -- свое: "Не верю я в то, что они со сцены болтают. Театр не для
таких, как я, придуман, а для других людей".
У него и позже бывало странное ощущение, что некоторые явления словно
враждебны не только ему, но и всем его ровесникам, вместе взятым. Он говорил
об этом словами, которые принес из Святогорского монастыря, что на Афоне,
мол, театр -- принадлежность мира общинников, тут одиночкам делать нечего...
Понять не могу, как он, не любя ни музыку, ни театр, мог влюбиться в
Витачу Милут, которая жила ради пения и с которой он, кажется, и
познакомился-то в опере. И вообще он был странный: если голодный -- убить
может, а когда сыт -- делай с ним что хочешь, хоть меси, как тесто... Есть
такие реки, которые у истоков проявляются водопадом. Вместо воды видно лишь
облако и пену над ним. Это облако некоторое время плывет над пустым руслом и
только потом ложится в свои берега и принимает нормальное течение. Таков был
Афанасий. Такова была и его любовь к Витаче. Но даже когда он вошел в свое
русло, когда женился на Витаче, а жизнь его в Америке приняла стремительный
оборот, я все еще боялась, как бы он меня ненароком не опозорил...
В семейной жизни он не был счастлив. Вы можете спросить, почему я так
долго не говорила ему, что его настоящий отец -- русский, Федор Алексеевич
Разин. Да потому, что Афанасий все равно провел все свое детство без отца,
вернее, без отчима, который его усыновил, ибо второй мой муж, майор Коста
Свилар, без вести пропал на фронте в 1941 году. Не все ли равно, без кого
рос Афанасий, без отца или без отчима, который его усыновил? Так же точно
можно спросить, без чего легче голодать -- без хлеба и та без кукурузной
лепешки? Брак его с первой женой не был счастливым: Афанасий обладал редким
и необычным даром (или же недостатком) всю жизнь любить одну-единственную
женщину -- Витачу Милут, и никого больше. Я этого никогда не могла понять.
Это все равно что быть художником, у которого достанет таланта только на
одну картину. Существуют особые люди, с глубоким карманом забвения. Но из
всех известных мне людей самым забывчивым был мой сын. Афанасий на своем
веку забыл больше, чем кто-либо другой. Сила забвения у него была
титаническая. А вот Витачу он забыть не мог. Впрочем, я всегда считала
большой несправедливостью то, что Витаче и мне довелось жить в одно и то же
время. А то, что нам пришлось познакомиться, было просто потрясением для нас
обеих. Разумеется, она была очень красивой женщиной, да и сегодня такой
остается. У нее ложбинка вдоль спины такая глубокая, что капля пота может
сойти до самого зада, не замочив ни платья, ни пояса. Она была странная по
натуре. Ей не хватало начальной школы жизни -- школы учтивости по отношению
к самой себе. Но зато она напоминала драгоценные душистые масла, которые
прожигают насквозь все, на что попадают. Кроме того, у нее, как у всех
мудрых женщин, было донельзя глупое лоно.
Афанасий был еще несовершеннолетним, еще толком не знал, что Бог
человека в пятницу сотворил, когда пришел и объявил, что хочет жениться.
Причем на девушке старше себя. Я сразу поняла, в чем дело: он уже пропитался
ее запахом.
-- На ком это? -- спрашиваю, а сама внутренне трепещу.
-- На Витаче, -- ответил он, и я поняла, что трепетала не зря.
"Ну, -- думаю, -- сейчас ты у меня вместо титьки фигу получишь!" Хватаю
я быстренько тайком колоду карт, прячу в рукав пятого валета, а сама говорю:
-- Знаете, Атанас, ведь одна ее ночь -- что иному десять. Давайте вот
как поступим. Вы еще молоды. На расстоянии пушечного выстрела никто и ни за
какие деньги не определит, есть у вас усы или нет. Даже ваша обожаемая
Витача. Если вы на ней женитесь -- а она старше вас, да с придурью, да еще и
косноязычная, -- вам придется содержать не только ее, но еще и ораву
восьмилетних любовников. Придется вам по утрам вытряхивать из своей кровати
семерых мальчишек, одного за другим, как созвездие Плеяд. Я вам в таком деле
не помощник. Поэтому, если можете выбирать, выбирайте. Или она, или я! Если
выбор вам не под силу, давайте сыграем в карты. Выиграю я -- вы не женитесь,
а выиграете вы -- поступайте как знаете!
Он задумался. Вижу я, что дьявол его оседлал, и не на шутку, всю ночь
на нем скачет. Ну что мне с ним делать? Человека родить -- все равно что
оскопить, думаю, а сама говорю:
-- Да, так я и предчувствовала, что вы меня осрамите.
Тогда он принес карты. А я о картах знаю все. Дед мой был игроком и
меня, свою внучку, и брата моего проиграл еще нерожденными. Играю я с ним,
держу в рукаве этого бубнового валета, а сама все пытаюсь улучить момент и
его подбросить. Выиграла двух валетов, подбросила потихоньку своего третьего
и выложила их. А он выкинул три двойки -- и проиграл Витачу.
Некоторое время он на меня смотрел пристально, я просто чувствовала,
как два его тощих взгляда по сне шарят, точно у него в утробе прошлое в
будущее переворачивается: ведь будущее всегда из толстой кишки выходит. А
потом и говорит:
-- Что-то не так. Давайте карты пересчитаем. Я обомлела, но деваться
некуда.
-- Хотите пересчитать -- считайте, -- говорю. Он пересчитал, и, к
великому моему удивлению, карт получилось ровно столько, сколько должно
быть, и мой пятью валет проплыл себе, прижав крылышки, как чайка по
дождливому небу. Как это могло получиться, думаю, ломаю себе голову. Он
ушел, сказав, что жениться не будет, я схватила карты, начала считать и
поразилась. Одной трефовой двойки не хватило, потому и получилось карт
вместе с моим валетом ровно столько, сколько надо.
После этого Афанасий долго не решался подступиться к Витаче. И он, и
она вступили в брак, вернее сказать, каждый из них взвалил на себя свой
крест, у обоих были дети -- у нее две дочери, а у него один сын, да еще и
чужой. И тут ему, уже в зрелые годы, стукнуло в голову поехать в Грецию,
кажется на Святую гору. И там, наверное, от целебных подушечек, что набиты
душистыми травами, его вдруг осенило, что мой второй муж, Коста Свилар, не
родной его отец, а Никола Свилар -- не его родной сын. И он уехал куда глаза
глядят. Из дома он взял одну только семейную икону "Иоанн Предтеча бреет
свою отрубленную голову". А мне он стал писать из этой своей новой жизни,
умоляя рассказать, как звали моего спутника в России, его настоящего отца. И
я ему отвечала.
"Вы хотели найти своего отца? -- писала я ему. -- вы даже в Греции, у
святых отцов, его искали... Ну так я вам для начала скажу, кто вашим отцом
не был. Уж конечно, вашим отцом не был Коста Свилар, бравый вояка, которому
ничего не стоило мочиться на полном скаку, не слезая с коня. Но уж лучше бы
он был вашим отцом. У того же, кто вас на свет произвел, были очень красивые
волосы, но зато под ними -- уши всмятку. Он пел в хоре со ста двадцатью
донскими казаками. Каждый из них держал в руке фальшивое зеркало, собственно
рамку от зеркальца, и через эти дырки они орали в белый свет как в копеечку.
Выпив водку, он надевал рюмку на язык и держал ее языком. Настоящим же его
призванием был чай. Он даже разрисовывал чаем матрешек и деревянные ложки.
По правде вам признаюсь, чего я только не делала, чтобы его дитя не
появилось на свет. Даже бочонок сливовицы по животу катала. Но все же вы
родились.
Итак, вы хотели заполучить отца. Вот вам ваш отец. Теперь он у вас
есть. Вся история о Разине, со всеми его собаками и ошибками, не стоит
шлепка ладони по голенищу... Но вам нечего опасаться, не вы были главной
ошибкой вашего отца. Не так уж много он ради вас потрудился. А вот ради
самой большой своей ошибки ваш отец проехал тысячи верст и расчистил
километры снега, он годами путешествовал, пока не пришел к самой известной
своей ошибке, математической. И все же, при всех его недостатках, он никогда
не был таким губошлепом, как вы. Узнай он, например, о моей смерти, он бы и
глазом не моргнул. Похоронил бы во дворе рядом с любимой лошадью, и баста.
Не то что вы -- всю жизнь одной дурью маетесь..."
Но Афанасий полагал иначе. Ему казалось, что каждый вечер, лишь только
стемнеет, он ненадолго превращается в своего отца. И он хотел знать, как эти
десять вечерних секунд называются днем. Он говорил мне: "Раньше у меня не
было потребности иметь отца. Он не был моим Учителем. А теперь стал".
Афанасий взял фамилию своего отца вместо фамилии Свилар, под которой
закончил школу. Он взял фамилию Федора Алексеевича Разина и носит ее по сей
день.
И только тогда у него достало сил снова подступиться к Витаче. Он увез
ее в далекие края, и там они повенчались. Отношение Витачи к Афанасию
никогда не было мне до конца ясно. Сестра ее Вида сохранила несколько писем,
из которых понятно, что Витача относилась к моему сыну, то есть к своему
второму мужу, по меньшей мере странно. То, что люди называют большой любовью
(а судя по всему, у них была большая любовь), никогда не делится поровну:
тут всегда один намыливает, а другой бреет. Если вам непонятно, что я
