баранину с капустой. После чего начала с бухты-барахты чудовищно толстеть.
Она полнела с невероятной страстью и быстротой, являя тем самым
пренебрежение к капитану. И Милут, хотя ему о злосчастной рыбе ничего
сказано не было, ближе к весне стал замечать, что в доме происходит
неладное. Летом, когда они поехали отдыхать, капитану стало ясно, что теща
полнеет назло ему, но он не мог понять, в чем провинился. Он старался изо
всех сил: открывал бутылки на бахче и, налив арбузы ракией, а дыни вином,
оставлял их на ночь, чтобы они хорошенько пропитались, но госпожа Иоланта,
урожденная Ибич, упорно продолжала готовить себе к каждому обеду
дополнительную порцию капусты с бараниной. Каждый день она неуклонно
созерцала свой пуп до того, что забывала, где у нее левое ухо, а где правое,
перевязывала нитками бородавки у детей, чтоб отвалились, и по-прежнему
безмолвно толстела, желая досадить своему зятю, капитану Милуту.
Наконец в одно прекрасное утро капитан Милут, точно завороженный этим
толстением, отправился в магазин и купил большую жестянку с печеньями.
Печенья он раздал детям, а на крышке коробки вырезал дырочку размером с
грош, набил коробку рыбой и закрыл. Каждый день он подливал в дырочку
понемногу оливкового масла, пока рыба его принимала. Когда же рыба перестала
пить масло, он взял грошик и закатал отверстие. Рыбные консервы были готовы.
"Это -- к Рождеству", -- заявил капитан. Девочки с изумлением взирали
на бабушку, которая возликовала, с необычайной быстротой стала худеть, а
вместо баранины с капустой готовила себе фасоль с грецкими орехами. Опять
она двигалась плавно, явно хорошела, и чем дальше, тем больше стала походить
на своего покойного мужа. Она снова превращалась в ту усатую красотку
прежних дней, что носила лорнет с надушенными стеклышками.
-- Я хочу быть красивой для своих внучек, -- шептала она в свою чашку с
чаем. В ответ на уговоры соседок выйти замуж Иоланта, со знаменитой
двухтарифной улыбкой Ризничей на устах, отвечала, стремясь, чтобы ее слова
достигли слуха капитана Милута:
-- У всех моих мужчин стояло, пока не сгорит свечка за два динара.
Разве теперь такого найдешь?
Капитан Милут ошеломленно посмотрел на госпожу Иоланту и отправился
покупать свечу за два динара. Он и так давно уже собирался открыть карты
перед тещей и прямо сказать, что его мучит. Он обдумывал будущий разговор с
ней по дороге на экзерцирплац, где жеребцы занимались онанизмом, ударяя себя
членами по брюху. Он составлял и составлял необходимые фразы, но они
проплывали по его голове, как пыль от упомянутых жеребцов, и никак не шли с
уст.
Капитан Милут был мужчина в самом соку. Если бы он захотел, то
пуговицей, отлетевшей от его ширинки, наверняка можно было выбить глаз
попавшемуся по дороге прохожему. Женщина была ему необходима, как ложка к
обеду, но он был далек от мысли привести своим девочкам мачеху. Ни на что не
решаясь, он шептал глубоко про себя, обращаясь к прекрасной госпоже Иоланте
в той глубине, где рождаются уже не слова, а слезы: "Помогите же мне,
помогите, если хотите добра мне и своим внучкам..." Но вместо этих простых
слов в голове у него болталась фраза, запомнившаяся из бесконечных тещиных
рассказов:
-- То, что в октябре кажется мартом, на самом деле -- январь...
Тут он заметил, что мадам Иоланта снова начала толстеть назло кому-то.
Он не знал, кому именно, но дело было ясное, даже дети заметили. Специально
для нее отдельно ставились на стол тушеные синие баклажаны. Перед тем как
приняться за еду, она шептала молитву: "Крестом осеняем себя, ограждаясь от
сатаны, не боясь его уловок и засад..."
И снова ее потолстение нарушало покой в семье. У капитана уши горели от
глупых насмешек, а в доме чего только не случалось. Вдруг распахивался шкаф,
и все цвета какого-нибудь пестрого платья или полоски юбки разлетались по
комнате, порхая мелкими кусочками шелка, ослепшими от солнца. В футляре
своих карманных часов капитан Милут находил дождевых червей. Самой же вдове
Исаилович ни с того ни с сего начал являться покойный муж. Он объявлялся
каждый раз, когда светил полный месяц, точно так и надо. Правда, он путал
дни недели. Например, покойник не знал, идет ли вторник за средой или,
наоборот, впереди нее. Если он появлялся не вовремя, приходилось его
Исправлять и возвращать, откуда пришел. Тогда госпожа Иоланта брала блюдо,
наливала в него воды и начинала ворожить вместе с внучками.
Прошло два месяца с тех пор, как вдова Исаилович снова начала толстеть.
В один прекрасный вечер капитан Милут ополоснул свой уд посолдатски,
спрыснув его водой прямо изо рта, и, решившись пойти на приступ, ворвался в
светлицу госпожи Иоланты.
Она лежала в чем мать родила, созерцая свой пуп. На фоне простыней ее
тело, пахнувшее лимоном, походило на хорошо подошедшее белое тесто с
глубоким пупком посредине. Под пупком была огромная мохнатая третья грудь, а
повыше пупка -- талия, одна из красивейших, какие только капитану Милуту
довелось в своей жизни видеть. По крайней мере так показалось Милуту при
свете свечки ценой в два динара, горевшей на столе. При виде этой свечи
капитан несколько смутился и утратил дар речи, а госпожа Исаилович
продолжала непоколебимо шептать свою молитву или то, что она читала вместо
нее. Наконец молитва закончилась. Тогда она повернулась к капитану, дунула
на свечку и притянула его к себе тем самым жестом, каким ласкала его
дочерей. И шепнула, обнимая его:
-- То, что в октябре кажется мартом, на самом деле -- январь...
После сладостных объятий, лежа на спине, капитан попытался в темноте
погладить ее. Она была рядом и, как он догадывался, уже худела с
головокружительной быстротой. Нащупав что-то весьма ощутимое, он спросил
наугад:
-- Это у тебя что, нога? -- и в ответ получил хорошую оплеуху, горячую,
как блинчик с творогом. Ибо это была не нога, а рука.
-- Бабушка, твои часики опять не работают! -- любила говорить маленькая
Витача Милут госпоже Иоланте. Фамильные часы в виде серебряного яйца давно
уже не ходили, но еще играли свою мелодию.
Ветер гнал по небу облака в одну сторону, цикады гнали по горячему небу
тишину в другую; была война, капитан Милут ушел на эту войну, и о нем ничего
не было известно. Госпожа Иоланта разрешала внучкам подносить к уху свои
часики и слушать их, как слушают шум волны в морской раковине.
-- Работают они, детка, работают, -- говорила она, -- только
отсчитывают не теперешние часы, а другие, давешние.
И правда, в овале остановившихся часов журчало давно прошедшее время, а
во времени звенели голоса прежних красавиц из семейства Ризничей. Правда,
одна из девочек, Вида, не слышала ничего, кроме хрипа, но зато Витача, у
которой уши были разные -- одно глубокое, как домик улитки, а другое
плоское, как речная раковина, -- Витача слышала все. В часах легко
различался высокий мягкий голос графини Паулины Ржевуской, в замужестве
Ризнич, а вслед за ним -- щебет ласточек перед дождем, когда они вспарывают
пыль кончиками своих крыльев; слышался звук флейты Амалии и звон ее
стеклянных шпилек, позвякивавших в волосах, когда она пробовала свои любимые
блюда, а напоследок -- надтреснутое меццо-сопрано госпожи Евдокии.
Единственной, кто не подавал голоса из часов, была безвременно умершая мать
Витачи, Вероника Исаилович. Вместо голоса матери Витаче слышалось в
серебряном овале весьма отдаленное сопрано, хорошо промытое сырыми желтками.
Госпожа Иоланта утверждала, что этот голос не принадлежит никому из женщин
их семьи. Это был самый красивый голос из серебряных часов и вообще самый
красивый голос, который Витаче довелось когда-либо слышать.
-- Это шлюха Полихрония голос подает, -- утверждала бабушка Иоланта. --
Она влюбилась в твоего маленького прадедушку Александра Пфистера, и он с ней
прижил ребенка, стал отцом, будучи сам от Роду пяти лет.
-- Ну расскажи мне о ней! -- умоляла ее Витача. -- Расскажи, что
случилось потом с их сыном? Ведь, как-никак, он наш родственник! Расскажи!
Расскажи сейчас же!
-- Да нечего и рассказывать. У этой Полихронии вместо глаз были под
бровями две огромные синие мухи, вот и все...
На этом месте у вдовы Исаилович, урожденной Ибич, язык точно примерзал
к гортани. Выговаривая за что-нибудь Витаче, бабушка всегда называла ее
именем одной из Ржевуских:
-- Задница у тебя, Эвелина, ровно из чистого золота, а вот в голове
одна чушь. Займись-ка лучше своими делами.
Пришлось Витаче прекратить свои расспросы. Но Полихронию она запомнила
крепко. И мысленно добавила ее имя ко всем своим многочисленным именам.
Витача, Параскева, Амалия, Паулина, Эвелина, Каролина, Ангелина,
Полихрония и т. д. была прежде всего особа замечательной красоты. Ее тело
глубоко врезалось в мечты всех когда-либо видевших ее мужчин. У нее была
между грудями выемка в виде латинской буквы V, а пальцы на ногах такие
изящные и совершенные, что она могла бы ими играть на рояле. Женская красота
ее прабабки Амалии Ризнич-младшей, несколько поколений передававшаяся
исключительно по мужской линии, в последнем колене снова воплотилась в
женщину, в Витачу Милут. Между нею и ее сестрой Видой, которая совсем не
походила на Витачу, служили своего рода переходным мостом две другие сестры,
но они умерли в раннем детстве, унеся с собой все сходство черт, что было в
их внешности. Было вообще незаметно, что они родные сестры. Фигурой и лицом
Виды прабабушка Амалия, по мужу Пфистер, безнадежно проиграла своему
достойному супругу: судя по лицам рано умерших сестер Виды и Витачи, можно
было предполагать, что их шахматная
партия еще не закончена или по крайней мере отложена; но фигура и лицо
Витачи Милут свидетельствовали о том, что сицилийская защита прабабушки
Амалии против прадедушки Пфистера увенчалась полным успехом, красивым матом
в один ход. От своего родного отца Витача унаследовала одну только тонкую
кожу, такую прозрачную, что через нее, казалось, зубы просвечивали.
Таким образом, каждый вечер Витача опускала на зеленые глаза Амалии
Ризнич прозрачные веки своего отца, капитана Милута, и погружалась в сны, не
приснившиеся ее бабушке, госпоже Иоланте. В этих зеленых глазах сны виделись
так же ясно, как будущее в блюде бабушки Иоланты.
Однажды вечером в полнолуние, когда исполнилось три года с тех пор, как
капитан не подавал о себе вестей, госпожа Иоланта налила воды в свое блюдо,
позвала внучек, и они вынесли волшебный сосуд под лунный свет, точно ведро
из колодца достали. Стояла зимняя ночь, ясная, как день; тонкий ледок хватал
лужи; над улицей гасли звезды, и увидеть их можно было только в незамерзшей
воде. Улица была длиннаяпредлинная: в начале осень, в конце зима, в одной
части полдень, в другой уже темнеет и свет зажигают; в одной части учат
русский язык, в Другой -- его уже забывают... В конце этой улицы госпожа
Иоланта, держа блюдо с водой, шептала себе в грудь:
-- Пусть воскресенье с понедельником повенчается, а вторник со
средой...
Она боялась, что в воде покажется женское лицо, и это означало бы, что
капитана нет в живых. Но появилось лицо мужчины, омытое лунным светом, и
госпожа Иоланта в восторге воскликнула:
-- Он! Он! Дети, узнали отца?! Так им стало известно, что капитан Милут
жив и здоров. И в самом деле, он вскоре вернулся из немецкого плена, принеся
на своем исхудавшем лице пару хорошо откормленных ушей. В доме своем он
обнаружил вместо мадам Иоланты Ибич старуху, которая по утрам, чтобы
