Милорад Павич.
Пейзаж, нарисованный чаем
Роман
Перевод с сербского Н. Вагаповой и Р. Грецкой.
СПб.: Азбука, Амфора, 1998.
ПАВИh, Милорад. Предео сликан чajeм.
Beograd: Prasveta, 1988.
КНИГА ПЕРВАЯ
Маленький ночной роман
ОГЛАВЛЕНИЕ
1. Концы усов у них висели как плети (Кругом одно горе, и все мы в нем
точно рыба в воде.) (с. 9)
2. Первые века они жили в Синайской пустыне (Ударь палкой по кусту --
вырастет цветок.) (с. 33)
3. Однажды ночью императрице Теодоре приснилось, что к ней в
опочивальню слетаются ангелы (Громы и молнии сплошь исхлестали и землю, и
воду.) (с. 54)
4. Неизвестно, какой из двух монашеских укладов предпочитал греческий,
дославянский Хилендар (Эгейское море спокойно только по воскресным дням и по
праздникам.)
(с. 65)
5. Хилендарские одиночки, по прозванию идиоритмики (На небе царило
созвездие Гончих Псов.) (с. 82)
6. Хилендарские общинники, по прозванию кенобиты (Была восточная
пятница, когда негоже завершать дела.) (с. 97)
1
Концы усов у них висели как плети. Поколение за поколением жили они без
единой улыбки, и годы помечали морщинами лишь верхнюю часть их лиц, и
старели они не от удовольствий, а от мыслей.
Говорят, иудеи прозвали их эдомеями. Сами же себя они называли --
"соль". Много времени пройдет, пока человек съест горстку соли, -- вот что
они имели в виду. Эдомеи отличались терпением. У них было два знака -- знак
Агнца и знак Рыбы. Агнцу посвящались пироги, замешенные на слезах, а Рыбе --
обручальные кольца из теста (Рыба -- невеста души).
Разделение это случилось не вдруг. Четыре или пять колен прошло, пока
один из них сказал: "Ничего нет на свете лучше говорящего дерева. Ведь
дерево дает плоды обоего пола. По ним можно отличить тишину от молчания. Ибо
человек, чье сердце полно молчания, совсем не таков, как тот, чье сердце
исполнено тишины..."
Антиохиец, сказавший эту фразу, едва успев ее произнести, без страха и
ненависти принял смерть от зубов хищного зверя, как и его соплеменник
Игнатий, в Риме в 107 году нашей эры.
Разглядывающий пшеничное зерно не видит скрытого в нем знака, а
обозначено там, какой из зерна выйдет колос, сколько принесет новых зерен, а
сколько плевел. Так же точно и во фразе антиохийца нельзя было ничего
заранее вычитать, но сказано было все.
Эдомеи существовали в постоянном страхе. Спасение от него приносил лишь
краткий сон, если он их посетил. Но и во сне их преследовали чудовища с
пятнистыми мордами и пупками вместо глаз. Подобно тому как утопленник
стремится выброситься на сушу, несчастные пытались вернуться к реальности,
но то и дело налетавшие волны упорно вращали их все в том же водовороте.
Только их тела, гонимые от одного наваждения к другому, из реальности в сон
и из сна в реальность, связывали эти два кошмара. Они словно передавали
послания в двух направлениях, не сознавая, что сны -- впрочем, как и эдикты
императоров Септимия Севера, Максима Фракийского и Валерия -- неумолимо
гонят их под сень дерева, о котором говорил антиохиец. Эдомеи бежали в
пустыни, дабы не быть прибитыми к кресту или к крыльям ветряной мельницы,
брошенными на растерзание диким зверям; они скрывались, чтобы не разбивать
головы о крепкие двери темниц, не отдавать свои пальцы, уши и глаза на
съедение хищным рыбам в водоемах.
Рассыпавшись по бездорожью в Сирии, Месопотамии и в Египте, согреваясь
по ночам собственными длинными волосами, пропущенными под мышки и
завязанными узлом на груди, эдомеи прятались под пирамидами, укрывались в
могилах и среди развалин древних крепостей. Добредали они и до гор Верхней
Тебаиды, что стоят между берегом Нила и Красным морем, где обитают
двоякодышащие рыбы -- охотники на птиц. Им случалось говорить по-коптски и
по-еврейски, по-гречески и на латыни, по-грузински и по-сирийски или же
молчать на всех этих языках. Бессознательно, но неуклонно, подобно ростку в
пшеничном зерне, продвигались они по направлению к дереву из упомянутой
фразы. Наконец они добрались до Синая. И тут только им открылось значение
слов:
"Чье сердце полно молчания, совсем не таков, как тот, чье сердце
исполнено тишины..."
Лишь только первый житель пустыни присел в собственной тени и вкусил
первой росы, эдомеи разделились по признакам Рыбы и Агнца. Отныне и до века
стали они делиться на две касты. На тех, кто ближе к Солнцу, и на тех, кто
ближе к Воде, на тех, что следует за Агнцем, и тех, кто следует за Рыбой, на
тех, в чьем сердце властвует тишина, и тех, в чьем сердце царит молчание...
Здесь же, на Синае, первые объединились в братства и начали жить
сообща. Этих, согласно греческому "коинос биос" (общая жизнь), стали
называть кенобитами, или общинниками. Вторые, те, что предпочли знак Рыбы,
назвали себя идиоритмиками, или одиночками. У каждого из них была своя крыша
над головой, собственный образ жизни и ритм существования. Отделенный от
прочих, всякий из них проводил свои дни в полном одиночестве, унылом, ничем
не нарушаемом. Две породы -- общинников и одиночек -- отбрасывали длинные
тени через пространство и время. Ибо нет резкой грани между прошлым, которое
растет, поглощая настоящее, и будущим, которое, судя по всему, отнюдь не
является неисчерпаемым и непрерывным, но с какого-то мгновения начинает
уменьшаться и проявляться импульсами.
Идиоритмик, отправляясь в дорогу, прятал под шапкой свою миску, во рту
-- чужой язык, а за поясом -- серп: так поступают одинокое путники.
Кенобиты, напротив, несли по очереди кто котел для пищи, кто общий язык за
зубами, а кто и нож за поясом: так делают те, кто путешествует не один.
Путешествия эти происходили скорее во времени, чем в пространстве.
Плутая во времени, одиночки тащили с собой камень молчания, общинники же
волокли камень тишины. Камни передвигались каждый сам по себе, поэтому
молчание одних не было слышно в тишине других.
Ведь каждый идиоритмик молчит сам по себе, а кенобиты хранят свою общую
тишину. Одинокие люди возделывают молчание, словно пшеничное поле:
вспахивают, открывают его пространство, углубляют борозды, поливают,
чтобы зерна взошли, чтобы колосья вытянулись как можно выше, ибо только
молчанием можно достичь Бога, но не криком, хоть ты надорвись кричамши...
Напротив того, общинники не направляют лелеемую ими тишину навстречу Богу,
но воздвигают ее, точно плотину, перед той частью мира, которая им не
принадлежит и которой они хотят завладеть; они ограждают себя тишиною,
защищаются ею или же насылают тишину на свою добычу, как охотничью собаку.
Помня при этом, что охотничьи собаки бывают и хорошие, и плохие...
"Кругом одно горе, и все мы в нем точно рыба в воде", -- думал
неудавшийся архитектор Афанасий Свилар, ощущая сорок пятый год своей жизни,
как запах чужого пота.
С 1950-го по 1956 год он учился в Белграде на архитектурном факультете.
Тогда-то он и выяснил, что верхняя губа дана для одного, а нижняя для
другого: верхняя чувствует горячее, а нижняя -- кислое. Он слушал математику
у профессора Радивое Кашанина и ходил в вязаной шапочке со свистком на
затылке; одновременно он посещал лекции профессора Маринковича по бетону и
научился безошибочно определять женщин, которые к ужину предпочитают усы.
Многом запомнилась защита его диплома, шумная и необычная, расколовшая
факультет на сторонников и противников Афанасия Свилара. Еще студентом он
приметил одну неотразимую черту великих писателей: умение молчать о
некоторых важных вещах.
И Свилар применил это в своей профессии: неиспользованное пространство,
равное ненаписанному слову в литературном произведении, у него приобрело
свою форму, а пустоты получили очертания и смысл, столь же активные и
действенные, как и застроенные площади.
Прелесть пустот вдохновляла его на создание красивых построек, и это
накладывало отпечаток на все его проекты. Увлеченный теорией групп,
механикой сплошных сред и особенно акустикой замкнутого пространства, он
стал, по мнению компетентных лиц, просто блестящим специалистом своего дела.
Известно было, что со Свиларом шутки плохи: понадобится, так пройдет по воде
и огонь во рту пронесет. Особенно были замечены его проекты благоустройства
прибрежной полосы Белграда, основанные на предпосылке, что река как среда
обитания всегда древнее, чем возникший рядом с ней город. В его постройках
окна открывались, как бойницы, -- в направлении от цели к глазу, а не
наоборот -- от дома куда попало, как это обычно делается. Он полагал, что
юмор в архитектуре так же необходим, как соль на хлебе, что нужно строить по
одной двери на каждое время года, а полы настилать дневные и ночные, ибо по
ночам звук распространяется вниз гораздо скорее, чем вверх; что крышу
выводить надо не только по Солнцу, но и по лунному свету, ибо хороша только
та крыша, под которой яйцо не протухнет. Волосы у Свилара были как сено, а
сон -- скорый и такой крепкий, что хоть стакан об него разбивай. Левый глаз
его старел быстрее правого, и ему пришлось завести очки, чтобы закончить
проект отеля для холостяков и набросок картинной галереи, которая хоть и
была объявлена на конкурсе самым экономным решением, тем не менее никогда не
была построена.
Действительно, проекты Свилара как-то не шли. Год за годом они пылились
в его квартире, свернутые в трубку и сваленные в стенные шкафы или зажатые
между двойными дверями. Сын Свилара называл их "зданиями, которые не
отбрасывают тени".
"Он проектирует и рассчитывает на этом свете, а дома строятся уже на
том", -- злословили его сверстники, чьи ямочки на щеках постепенно сменялись
морщинами. "Я-то знаю, что у меня слов в запасе больше, чем овец в загоне,
-- подшучивал и сам Свилар, -- не могу только понять, почему я никому не
нужен..." Но, по правде говоря, ему было совсем не до шуток. Несмотря на
безусловно высокую профессиональную репутацию, колоссальную
работоспособность, которая словно слизывала его одежду и волосы, Афанасию
никак не удавалось найти постоянную работу по специальности. А между тем
капли времени не стряхнешь с лица рукавом, это ведь не капли дождя. Они
остаются навсегда.
Точно так же нет человека, у которого слезы стоят только в одном глазу.
Что касается Свилара, то было неоспоримо еще одно. А именно то, что
очень рано, едва только у него на лице вырос грубый мужской рот, такой
широченный, что Афанасий мог поймать им собственную слезу, он заполучил
сенную лихорадку. С тех пор она на него нападала каждую весну. Мучась сенной
лихорадкой каждый год, начиная с мая месяца, Свилар забыл цветочные запахи,
но ароматы цветов и трав из его пота пробивались по ночам с такой силой, что
не давали домашним спать.
Человек давно уже женатый, за двадцать лет вполне зрелого возраста он
так и не научился жить на доходы от архитектуры. Правда, он преподавал в
строительном училище, но это было вроде разговоров в пользу голодающих. Все
свободное время он по-прежнему посвящал своим проектам. Днем застенчивый и
разборчивый в еде, ночью он становился прожорливым, красноречивым и
работоспособным до того, что ремень у него на спине прорастал плесенью. Если
запотевали очки, он их просто облизывал, не отрываясь от работы.
Проходили годы. Он чувствовал, как меняется вкус его собственной слюны,
понимая, что некоторые вина пробует последний раз в жизни. Он продолжал
работать, ничего не видя и не слыша, но попрежнему оставался на обочине
своей профессии, отчего начал стареть с каждым новым ударом, как часы.
