искушениям абстрактной живописи, стали писать, как древние живописцы,
выщипывая волоски для кистей из собственной бороды, вернулись к земляным
краскам, взглянули на человеческое лицо, как на икону, и в нем сумели
разглядеть вас, которые их в упор не видели. Им удалось запечатлеть
присутствие отсутствующих. У них собаки бегут по человеческим тропкам,
отмеченным игрой света, а поросята распяты на анатомических столах,
наподобие трупов у Рембрандта.
Это был единственный случай в твоем поколении, когда люди чему-то или
кому-то попытались противостоять, высказались в открытую, пошли против
течения. Но общество осталось глухо к их прозрениям. Прочие же интеллигенты
вашего поколения пошли в школьные учителя, и каждый нес свой крест в гордом
одиночестве. Ты не пробовал себя спросить, почему твоя жизнь прошла впустую,
как праздничный сон до обеда, точно ты воду в ступе толок? Почему город, в
котором ты родился и вырос, считает тебя паршивой овцой? Почему ты в нем не
построил ни одного здания, почему все они остались на бумаге, как мушиные
следы? Твой отец, а мой дед Коста Свилар не был инженером-строителем, а
просто воякой, он только и умел, что на скаку с коня помочиться. Но построил
два дома -- один в Белграде, другой здесь, а ты -- нигде ни одного. Хоть бы
один для себя выстроил, чтоб не умереть в чужом доме!
"В такие дни самая смирная змея ужалит", -- думал Афанасий Свилар,
слушая, что ему выкладывает сын, этот мальчик, который все еще обожал
виноград, прогретый солнцем, и спелые персики прямо с ветки на припеке, в
которых чуть ли не повидло кипит. Афанасий оторопело смотрел то на сына, то
на свои руки, лежавшие по обе стороны тарелки, и не узнавал их. Из рукавов
выглядывали две ободранные гусиные головы, тщетно пытавшиеся заглотить вилку
и нож...
Он выпил стакан воды и пошел спать. Вода ему показалась пустой и
дырявой. Поутру он нашел в комнате с террасой, где ночевал Никола Свилар,
следующее послание:
"Привези мне из Греции солдатскую гимнастерку. Они сейчас в моде. Если
мне понадобится дед, я сам его найду. Счастливо. Никола".
Предполагая, что майор Коста Свилар попал из Албании в Грецию по морю,
Афанасий Свилар направился на побережье Адриатики. В Баре он погрузился
вместе с машиной на объемистый черный пароход, который повез его на Корфу,
наполняя его штанины холодным ветром, а ноздри -- солью, пахнущей шафраном.
Когда они двинулись от Итаки к Ионическим островам, он поставил на край
палубы стакан вина, придерживая его пальцем. Красное вино в стакане вело
себя в соответствии с волнением соленой морской воды и точно повторяло
каждое движение пучины. В стакане была заключена копия морских волн.
"Так же точно и со мной, -- подумал он, -- я тоже помимо своей воли
передаю какие-то волны".
Свилар ощущал вялость. Нездоровье и чувство постоянного голода
притащились за ним с материка на Ионическое море, и он становился все более
нездоровым и прожорливым, чувствуя себя как человек, съевший на свадьбе в
капусте со свининой не только свиной пятачок, но и оставшееся в нем кольцо,
и почти не думая о цели своего путешествия. Его снова одолевала сенная
лихорадка. Звезды казались колючими, и приходилось без конца моргать. Он,
правда, расспрашивал по пути в портах Кефалиния и Закинтос о югославской
воинской части, которая тридцать пять лет тому назад отступала в этом
направлении, чтобы соединиться с английскими моряками, которые в апреле 1941
года еще стояли на Пелопоннесе. Но все это было впустую, и не только потому,
что люди на улицах были молоды и не могли помнить такие вещи, но и потому,
что у каждого глаза, встреченного им на пути, была своя глубина, как у
водоема, и Свилару не удавалось найти общий язык с людьми, которые
простоквашу едят ножом, а вилкой брови причесывают. Их слова, как птицы,
устремлялись за своими путеводными звездами, но с того места, где обретался
Свилар, не было видно ни их неба, ни их звезд. Высадившись на Пелопоннесе и
войдя в струю горячего ветра, как в печку, он увидел на берегу два
корабельных скелета, похожие на обглоданные рыбьи кости. Впрочем, в
противоположность процессу поедания рыбы эти скелеты усилиями
кораблестроителей постепенно обрастали деревянным мясом. В ребристой тени
этих деревянных скелетов Свилар вошел в морскую воду, которая впитала пыль
его странствий. Он смыл свои воспаленные глаза, жадно, как рыба, хватая ртом
морскую пену и йодистые испарения, а потом улегся на берегу и заснул, заспав
свое намерение продолжить расспросы в Фере и в Спарте. Сквозь сон он
чувствовал, что толку будет мало, что от этого дождя урожая не будет. Однако
морская вода защищала его от материка, а морские травы от береговых.
Разбудил его скрип тормозов на шоссе. Он открыл глаза и увидел красный
"мерседес". Машина остановилась, и в открытое окно вылетел какой-то темный
предмет. Потом из нее выскочили двое мужчин, волоча за собой высокого
смуглого человека. Крепко держа его за руки, они прижали его к придорожной
маслине, а девушка, что вышла из машины вместе с ними, расстегнула
несчастному ширинку и достала ее содержимое. Оказавшийся тут же водитель
помочился на его мужское достоинство...
Изумленный Свилар свистнул в три пальца. Компания уселась в машину и
умчалась в мгновение ока, оставив свою жертву на дороге. Второпях они никак
не могли захлопнуть дверцу, в которую попали длинные светлые волосы девушки,
хотя они несколько раз пытались их собрать, не останавливая машину.
-- Они вам не причинили вреда? -- спросил Свилар незнакомца по-немецки.
-- Где тонко, там и рвется, -- отвечал тот на чистом сербском языке, --
обоссут тебе крючок, так потом семь дней не сможешь иметь дело с бабами.
Хотя там, куда я еду, мне и не нужно никаких баб.
-- А куда вы едете?
Вместо ответа незнакомец указал ногой на север. На вид он был
ровесником Свилара, -- как говорится, десять горстей соли успел съесть.
Красивый, но не той женственной красотой, которая иногда встречается у
мужчин, а наоборот, той мужественной, которую порой и дочери от отца
наследуют. На шее у него висела связка жгучих, как огонь, мелких красных
перцев, и все, что было на нем -- от усов до ногтей и пуговиц, -- было ими
так пропитано, что от малейшего его прикосновения у других людей
вспенивались уголки глаз. Свилар это моментально почувствовал.
Нагнувшись, чтобы поднять выкинутые из машины вещи нечаянного знакомца,
он увидел в траве гусли. Он поднял инструмент, представлявший, в сущности,
огромный половник, обтянутый черной кожей, рассмотрел хорошенько и протянул
ему, почувствовав при этом, как дерет руку от перца. Тут он вспомнил, что на
корабле видел в группе немецких туристов человека с гуслями, и предложил
страдальцу его подвезти.
-- Ты знаешь отца Луку? -- спросил тот, не успели они сесть в машину и
тронуться.
-- Нет, не знаю, -- отвечал удивленный Свилар. Но владелец гуслей не
унимался.
-- Неважно, -- заявил он. -- Уж он-то тебя наверное знает.
"Ну, у этого в календаре всегда пятница", -- подумал Свилар и решил
лучше следить за дорогой. В ту же минуту его спутник, усевшись на заднем
сиденье по-турецки, загорланил песню, аккомпанируя себе на гуслях. Песня
была монотонная, слова нанизывались десятисложником. Ясно было, с одной
стороны, что у певца нет слуха, но, с другой стороны, слух ему и не был
нужен. На его инструменте была только одна струна, и с ее помощью он выводил
нечто вроде припева или речитатива, используя всего четыре из семи нот. Это
явно была одна из тех песен, которых нет ни в одном из сборников, но которые
передаются певцами из уст в уста, подобно оспе. И действительно, это было
похоже на заразу, на болезнь языка, переходящего с предыдущей фразы на
последующую, которая хоть и говорит совсем о другом, но корежится и
подгоняется под свою предшественницу. Невозможно было запомнить песню в том
виде, в каком ее услышал Свилар, но она осталась в его памяти приблизительно
как
ЛЕГЕНДА О СЫНОВЬЯХ КАРАМУСТАФЫ.
В те времена, когда в греческих школах еще преподавались различные
способы лжи, Святая гора Афон находилась под началом злодея и разбойника
Карамустафы-бега. Карамустафа говаривал, что в неделе один день -- Божий, а
все остальные принадлежат ему. Был у него конь. Народ шептался, что по
воскресеньям конь молится перед церковью. Карамустафа всегда держал в печи
зажженный огонь, который он называл "София". Этим огнем он сжигал всех и
вся, что ему было не по нраву. Время от времени Карамустафа посылал на
Святую гору посыльного и угрожал сжечь Хилендар. А это был один из самых
больших монастырей на Афоне, к которому легче всего было подойти с материка.
Перед каждым набегом белых борзых собак, что держал Карамустафа, купали с
бельевой синькой. Бег умел разрубить человека ножнами, как саблей. Душил не
руками, а своей длинной жирной косой. Давно было известно, что Карамустафа
водит знакомство с нечистой
силой. В Африке ему встретилась обезьяна, из тех, которых можно видеть
только один раз в жизни. Эти обезьяны время от времени наведываются на тот
свет. Бег протянул обезьяне руку и дал себя укусить. С тех пор Карамустафа
каждое утро призывал ходжу и требовал толковать пометку, оставленную
обезьяньими зубами.
-- Время жизни нам отпущено в долг, -- говорил Карамустафа. Ночами он
слушал, как его борзые хохочут во сне, а сам плакал, кусая саблю, оттого,
что у него не было потомства. Однажды, когда монахи из Хилендара привезли
ему дань, он спросил, правда ли, что у них в монастыре еще со времен
сербских королей растет виноградная лоза, чьи ягоды, огромные как воловьи
глаза, помогают бесплодным женщинам. Получив утвердительный ответ,
Карамустафа отправил с ними одну из своих борзых и велел кормить ее
виноградом, потому что у него и собаки перестали плодиться...
Монахи взяли с собой суку, однако держали ее на корабле, ибо на Святой
горе могут пребывать лишь те, у кого растет борода. Спустя девяносто дней
они вернулись, и сука принесла семерых щенят.
После этого предзнаменования Карамустафа вонзил свою саблю в пень,
оделся в покаянное платье, вымазал зубы черной краской и отправился на
границу Святой горы. Вслед за ним везли на лошади под маленьким шатром его
главную жену с пустой колыбелькой в руках. Монахи их встретили и поместили
на границе хилендарского прихода, на северной оконечности Святой горы.
Каждое утро жене бега приносили виноград с той лозы, что растет недалеко от
могилы Стефана Немани, у самой стены хилендарского храма Введения, на
которую гроздья отбрасывают синие тени.
-- Если родится сын, -- обещал монахам Карамустафа, -- он вам с моря
огонь в устах принесет и свечу в монастыре зажжет, а потом весь свой век
будет вам служить.
Надежды сбылись. Жена Карамустафы разрешилась не одним, а двумя
мальчиками. Не давши слово, держись, а давши -- крепись! Выходило так, что
придется обоих сыновей отдать монахам... Много воды утекло с тех пор. У бега
один за другим рождались дети. Он вернулся к прежней жизни и снова шагу не
делал не взмахнувши саблей.
Первенцы его росли и подавали большие надежды. Их отчаянная смелость
вошла в легенду. Но за безрассудством скрывалась тяжкая хворь. Один из
братьев еще в детстве заметил, что слышит свист хлыста, а удара не
чувствует. С другим случилось вот что. Когда ему было лет пятнадцать, на
улице в Салониках какая-то девушка украдкой загляделась на него в свое
