Дважды в жизни, на двадцать четвертом году и на сорок втором, он выполнял
обширные проекты -- целые кварталы, но их никак не удавалось перенести с
ватмана и воплотить в реальность.
Долгими летними ночами, доливая вино в воду (потому что лить воду в
вино -- грех), Свилар размышлял о прошедшей жизни и чаще всего задавал себе
два вопроса: почему его всю жизнь преследует сенная лихорадка, от которой
кажется, что чай отдает потом, и почему ему никак не удается взять быка за
рога в своей работе архитектора -- работе, для которой он был создан. Точно
правая рука в самом деле грешна и не ведает, что творит левая.
Однажды весной, в один из тех дней, что февраль занимает у марта, он
наконец решился разыскать своего старого школьного товарища Обрена Опсеницу.
"Возможно, каждый человек в этом городе может что-то ответить на вопрос
другого человека", -- думал Свилар. Что если для него этот человек-ответ --
Обрен Опсеница? Он нашел его в одном ведомстве, распределявшем средства на
строительство Белграда. На Опсенице был галстук с двойным узлом, его белые
волосы на концах загибались, как удочки; улыбаясь, он зажмуривал глаза.
Свилар помнил, что в школе Опсеница имел обыкновение неожиданно повернуться
к собеседнику спиной, а затем, вдруг извернувшись, ловко и сильно его
ударить. Он был из тех, кто ест ножом, обходясь без вилки; такому ничего не
стоит языком поменять косточки в вишнях, окажись они у него во рту. В
отличие от прочих людей, которые по большей части думали о том, что им
нравится, он постоянно держал в уме то, что ему не нравилось. Благодаря этой
своей особенности, он всплыл на поверхность и оказался в рядах высшей
городской администрации. Не нравились ему в первую очередь его ровесники.
Подобно тому как некоторые люди одарены более других силой, быстротой или
слухом, Опсеница был наделен сверхъестественной способностью питать и
взращивать неприязнь к людям, при этом совершенно лишенную враждебных
чувств. Эта-то неприязнь и направлялась на его ровесников, главным образом
на тех, кто, обладая той же профессией, превосходил его способностями или
профессиональными данными. Эту неприязнь (бывшую, как говорили, причиной его
кашля) Опсеница никогда открыто не проявлял, хотя и вкладывал в нее львиную
долю своей энергии и своего рабочего времени. Если неприязнь к кому-либо
вдруг становилась явной, она тут же иссякала раз и навсегда. Тем упорнее и
искуснее он скрывал свою неприязнь и, только убедившись, что это удалось,
давал ей волю. Человек, павший жертвой его тайного, но интенсивного и
непрерывного воздействия, становился чем-то вроде больного, подверженного
постоянной инфекции, от которой он не в силах защищаться, не зная ее
источника.
"На кого Опсеница косо смотрит -- у того все из рук валится", --
говорили в кругах специалистов. С таким-то школьным товарищем и встретился
Свилар в одно прекрасное утро, когда ветер поедал дождь. Здороваясь с
Опсеницей, Свилар чихнул, они пожали друг другу руки и уселись за стеклянный
стол. Афанасий передал приятелю свои последние проекты, прося обратить на
них внимание при следующем конкурсе. Опсеница облизнул ногти, внимательно
просмотрел принесенное Свиларом и как бы поддался на его уговоры, однако с
тех пор Свилар ничего не слыхал ни об Опсенице, ни о своих проектах. В
сущности, эти двое -- один, бесспорно, что признавал и Опсеница,
великолепный специалист в своей области, не умевший найти денег для
осуществления своих планов, и другой, не имевший крепкой профессиональной
репутации, но пользовавшийся большим влиянием на распределение средств --
должны были бы объединиться и достичь превосходных результатов. Между тем
происходило нечто прямо противоположное. Свилар пришел к странному
заключению. Он испытал на себе силу легендарного недоброжелательства
Опсеницы. Но присутствовавший в нем оттенок личной неприязни словно исходил
от кого-то другого. Подобно яду, заключенному во флакон, эта неприязнь лишь
доходила до своей цели через Опсеницу, настигая и Свилара, и всех прочих,
кому Опсеница ставил палки в колеса.
От таких мыслей однажды утром за завтраком у Свилара молоко свернулось
прямо во рту, и он понял, что его призвание, его работа архитектора,
выполняемая в нерабочее время, остающаяся только на бумаге, работа,
осужденная заполнять лишь его досуг, превратилась в порок. Устыдившись своих
чертежных принадлежностей и линеек, он с тех пор перестал притрагиваться
руками к хлебу. Он стал есть хлеб из тарелки, с помощью вилки и ножа... Он
начал забывать имена и не любил, когда при нем их часто упоминали. Он
опасался, что заблудится в именах, как в лесу. Боялся, как бы не забыть и
свое собственное имя, а то придется каждый раз, когда надо подписаться,
останавливаться и припоминать, как тебя зовут...
Его преследовало одно воспоминание. Однажды в детстве, будучи с отцом в
винограднике, он спросил, почему они перестали охлаждать арбузы в колодце.
-- Колодец обвалился, -- ответил ему отец, -- ведь и колодцы, как и все
живое, отживают свой век, а вода, как человек, может состариться и умереть.
Здесь вода мертвая, надо копать новый колодец...
Теперь Свилару часто вспоминалась эта вода. Ему казалось, что он уже
никогда не сможет перевести свои расчеты на твердую почву, тем более
возвести здание. Он словно строил на воде. По утрам ему стало чудиться, что
его улица не на том перекрестке, и он старался спать касаясь рукой пола,
точно желая из постели бросить якорь до самой земли. А проснувшись, он
каждый раз заново ориентировался в кровати, как корабль, который ночная буря
сбила с курса, соображая, в какую сторону света ему вставать. Страшась таких
ночей, уносивших его неведомо куда, он стал отказываться от сна, что
переносил довольно легко. Ночами он скитался по городу. Лицо у него стало
бледным и прозрачным, родинки проступили под желтой кожей, как букашки,
застывшие в янтаре. В немолодые уже годы, когда стало ясно, что вопрос не в
том, как преуспеть, а в том, почему ему не удалось заняться своим делом, он
не только отвернулся от дня, повернувшись к ночи, но и отвернулся от своего
дома и обратился лицом к городу, в котором жил.
Вначале его ночные прогулки не имели никакой определенной цели. Он
только замечал, что, бродя по улицам, следует правилам движения транспорта.
Точно находясь в машине, он не сворачивал там, где был запрещен поворот, и
обходил улицы, закрытые для проезда автомобилей. Ему иногда снились эти
прогулки, и, высовывая при пробуждении из сна в реальность помятый язык со
следами зубов, он понял, что все белградские улицы в его снах были улицами с
односторонним движением. Желая развлечься, он придумал себе занятие почти
неприличное, но зато придавшее новый смысл его походам.
Складывалось так, что, следуя скорее ночным звукам, чем направлению
улиц, он несколько раз попадал в давно забытые места, где еще юношей
встречался с женщинами. Он заметил, что не может заранее определить эти
места и вспомнить их наперед, но они возникают как бы сами собой и он
набредает на них невольно.
Вот вход на освещенную лестницу, ведущую вверх, в темноту. Вот
скамейка, прикрепленная к дереву цепью. Вот забор, и в нем неожиданно
возникающая дверца окошечка. Он обычно быстро узнавал места. Значительно
труднее было вспомнить женщин, с которыми он бывал в этих местах. И вот
Свилар пустился в розыски сладостных заметок своей молодости. Он блуждал по
старым белградским домам, которые Дунай, когда вода в нем стоит высоко,
заливает, швыряя бочки о двери подвалов и вынося из них то висячие замки, то
куски ограды, точно там внутри кто-то сидит взаперти. Иногда он распознавал
в домах так называемые "собачьи окна" -- окна, обращенные на восток, которые
редко кто умеет распознать, а еще реже открыть в постройках. Через эти
"собачьи окна" по праздникам кормят собак, а на Илью Пророка впускают
погреться птиц. Он узнавал углы, на которых скрещиваются ветры, -- замечал
улицы, по которым весной дуют продольные ветры, а зимой им наперерез выходят
поперечные. Милые воспоминания снова открывались перед ним, как те раковины,
что раскрываются только в темноте.
Воспоминания возникали одно за другим, и он начал вносить в план
Белграда особые значки на местах, узнанных им во время ночных бдений,
записывая рядом и имена женщин, которыми он обладал в этих местах. Их слова
и поступки снова возникали перед ним вслед за этими воспоминаниями, и теперь
они стали значить больше, чем когда-то.
-- Прошлое лучше видится ночью, чем днем, -- шептал про себя Афанасий
Свилар. Он пришел к заключению, что все половые акты во вселенной как-то
связаны между собой и даже находятся в неком взаимодействии. У него
появилась надежда, что в посланиях женщин, с которыми он когда-то был
близок, он найдет что-то вроде уравнения собственной личности, ответ на
вопрос, мучивший его не меньше сенной лихорадки: почему его жизнь прошла
впустую, зазря, несмотря на затраченные им огромные усилия?
И как ни странно, понемногу на плане города, на который он наложил
карту своих любовных приключений, стало проявляться что-то похожее на ответ,
на букву или цифру. Из тайных знаков, оставленных его семенем по периметру
города, словно можно было сложить общий знаменатель всех черт его характера.
Однажды вечером он наклонился над картой города и прочел это послание.
Обыкновенно в сумерки они приходили в полуразрушенный дом на Врачаре,
от которого дожди всегда стекали в две реки сразу: в Дунай и в Саву. Он брал
с собой бутылку вина и два стакана в кармане. Кончик ее косы всегда был
мокрым: она любила сосать волосы. Они всегда прихватывали мгновение чистого
неба, когда все птицы уже в гнездах, а летучие мыши еще не вылетели. Потом
они входили в маленький стеклянный лифт. Там была складная плюшевая
скамеечка, крошечная лиловая табуретка, зеркало на дверях и светильник в
виде хрустального стакана. Здесь пахло одеколоном и жидкостью для
наклеивания мушек. Они усаживались, ставили бутылку на пол, нажимали кнопку
и пили вино, провожая глазами проносящиеся вверх-вниз опустевшие коридоры и
целуясь через ее волосы. Словно катались в обитой бархатом карете. Вокруг
них падали американские бомбы и горела улица Святого Саввы. По окончании
налета они шли посмотреть на новый город. Каждый раз перед ними открывались
все более широкие горизонты, потому что
исчезали целые здания. Однажды по оставшейся на стене картине и полке с
книгами они узнали среди развалин, на четвертом этаже, комнату, в которой
когда-то были в гостях и пили чай из сушеных яблок. Какой-то кран с того же
этажа испускал воду, а полка с книгами раскачивалась не переставая. Книги
одна за другой слетали куда-то вглубь и, трепеща на лету страницами как
птицы крыльями, спускались в пепел среди развалин.
-- Ты можешь прочитать, какая это книжка падает? -- спросила она.
К этому дню на полке осталась одна-единственная книга. Они ждали, пока
она упадет, но книга только раскачивалась. Тогда он поднял камень и вместо
ответа сшиб с полки эту последнюю книгу, как воробья снежком.
-- Ты не любишь читать, -- заметила она.
-- Книги -- это ум в картинках, -- отпарировал он и удивился, услышав
ее ответ: "Ты любишь не читать, а рассказывать. Умеешь молчать. А вот петь
не умеешь".
На улице недалеко от кладбища Святого Николая, в маленькой закусочной,
чаще сменявшей вывески, чем клиентов, которые называли ее по привычке "В
