Это были прежде всего монастыри с одиночными кельями, посвященные
Богородице, и монахи-одиночки, потому что именно они в уединении чаще всего
пишут иконы. Ведь не случайно первым иконописцем стал святой Лука,
изобразивший Пресвятую Деву. Монастыри, жившие по уставу общинников, гонения
на иконы и на приверженцев икон не принимали близко к сердцу. Они спокойно
взирали, как их собратьеводиночек из Синая, из Каппадокии, из
Константинополя и других мест сажали, словно каторжников или беглых рабов,
на галеры без руля и без ветрил, которые, подобно первой, выпускались в
открытое море. Течение всегда несло их одним и тем же путем на север (этот
путь некоторые до сих пор называют "путь живописцев") через Эгейское море,
пока водовороты не выносили их к Святой горе и не разбивали о подводные
камни, как некогда пучина швыряла об острый мыс последнего полуострова на
Халкидике флот Ксеркса. Те из монахов-одиночек, кто пережил кораблекрушение,
и создали здесь крупные монашеские поселения. Так центр монашеской жизни был
перенесен с Синая на Святую гору.
Но только и здесь их доставали и длань императора, и его недремлющее
око. Пришельцы, добравшиеся до Святой горы, не могли там возобновлять свой
порядок жития по особым кельям, но только вступать в монастыри общинного
ряда. Если же они основывали новые монастыри, их следовало посвящать Святой
Троице и обустраивать на основах общинной жизни. Ибо монахи-общинники
терпимее относились к иконоборчеству. Они никогда не были особо связаны с
иконописью, а в честь Богородицы зажигали только четвертую, женскую, свечу,
после того как были зажжены мужские свечи, посвященные Великой Троице
христианской Церкви. Потому и иконоборцы, имевшие власть, смотрели на таких
монахов сквозь пальцы. Если дело доходило до избиения, общинникам
доставалась только одна оплеуха из трех. Так продолжалось всего лет сто.
Достаточно, чтобы душе с телом расстаться, и не один раз.
Был один из тех дней, когда сбывается пословица "Ударь палкой по кусту
-- вырастет цветок!". В такой-то день Афанасий Свилар и его сын Никола
делали первый привал на своем пути. В маленьком доме родителей Афанасия в
Матарушке над дверью висел на счастье венок, через который подоили корову.
На столе стояла горячая молочная похлебка с укропом, из которой выглядывали
бараньи глаза. В этих глазах Свилар прочел, что на улице, где уже стало
теплее,
чем в домах, разросшийся папоротник предвещает еще одну тяжелую сухую
весну с облаками цветочной пыльцы. Его собственный зимний голос в уже
наступившем новом времени года звучал по меньшей мере странно. Все-таки это
многовато -- когда четвертая часть каждого года оборачивается против тебя...
Мать Свилара жила сейчас в доме одна. Высокая, красивая, с прозрачными
руками и ногтями, которые пульсирующая кровь окрашивала розовым светом. Эти
руки и их движения Свилар узнавал год за годом в своих руках и жестах,
которые раздражали его знакомых и прежде всего жену.
Его отец, майор Коста Свилар, в 1941 году не вернулся с войны. Разнесся
слух, что он погиб, что кто-то видел ночью на мосту через реку Ибар мужика,
гнавшего перед собой барана, на которого была накинута майорова куртка. Мать
Афанасия тогда присела на краешек кровати, словно перед дорогой, и так
просидела несколько недель, словно собираясь куда-то отправиться вслед за
мужем. Когда же этого не случилось, а ей даже из снов стало ясно, что его
больше нет на свете, она позвала тех, кого зовут черными свахами, зловещих
женщин, которые умеют хлопотать вокруг покойников, как лекари вокруг живых,
передавая свое искусство из поколения в поколение. Они всегда приходили из
одного и того же ближнего села, что без кладбища, -- из этого села многие
умирали на каторге, а прочих уносило мутной водой туда, где и могил-то не
бывает. Черные свахи молчали и говорили, держа во рту монетки. Они шептались
о том, что нельзя зачинать детей в год, когда неурожай грецких орехов. Они
умели снимать порчу и избавлять от страшных снов и лечили грыжу, поставив на
живот больному стакан и сжигая в нем горстку шерсти. Они никогда не
позволяли спрашивать, сколько лет было покойному ("мы же не лета его
хороним", -- говорили они), а на поминках всегда садились за дальний стол,
за тот, который все ругают.
-- Умирать, -- говорили они, -- так же трудно, как пахать. Человек весь
изматывается, как никогда. А вокруг усталого труженика не грех и
похлопотать, надо для него все сделать вовремя и по порядку.
И черные свахи стали все делать как положено. Так, кутью не могла
варить женщина или девушка из дома усопшего, но одна из соседок, которая и
впоследствии каждый год будет варить кутью на поминки. Если же она заболеет,
то должна передать свою обязанность кому-нибудь помоложе. Подошли и
соседи-мужчины, чтобы заколоть птицу и скот, и каждый принес с собой свечи.
В дом внесли крест высотой в человеческий рост, одели его. Приготовили для
майора Косты Свилара пустой гроб, в который положили его форму, его саблю и
его фотографию. После этого вынесли поминальные блюда. Мясо от того, что
летает, раздали детям, от того, что плавает, -- женщинам, а от того, что
бегает, -- мужчинам.
До сорокового дня на чердаке покойникова дома стоял поднос, на который
выставили гребень, стакан воды с сахаром и кусок хлеба с солью. Если по
прошествии этого срока хлеб не съедал соль, а вода не выпивала сахар, это
значило, что какие-то препятствия мешают покойному вернуться в дом. Наконец
на Троицу за упокой души майора играл трубач, прилепив к трубе горящую
свечу. Он играл, пока свеча не догорела до жести. Напоследок архитектор
Афанасий Свилар раздал гостям все пуговицы со своей рубашки. "Покойник был
рыжий, а про рыжих говорят, что их крестят, да не всегда отпевают. Ну хоть
фотографию оплакали..." С этими словами черные свахи удалились, оставив
родственников майора Свилара в одиночестве.
С тех пор прошло много времени. Волосы у матери Афанасия поседели, а
пробор стал намного просторнее. Она слонялась по липким полам и половикам
своего дома, которые ночью льнули к подошвам, точно намазанные медом. Ей
часто снилась собственная постель, полная расколотых орехов и накрытая, как
стол, на три персоны. Сегодня, как и прежде, они сидели за столом втроем,
только вместо мужа и сына с ней были ее сын и внук. Афанасий Свилар сейчас
был старше, чем майор Коста Свилар в тот год, когда его заочно похоронили.
Теперь он все чаще думал об отце. Его путешествие с сыном имело определенное
направление и цель, хотя матери он об этом не сказал. Все это было связано с
таинственным исчезновением майора Косты Свилара. Афанасий решил наконец, по
прошествии стольких лет, разгадать судьбу своего отца, исчезнувшего во время
Второй мировой войны. Поскольку врач прописал ему пребывание на море, он
намеревался вместе с сыном пройти по тому же маршруту, что и воинская часть
майора Свилара.
Последняя была в 1941 году расквартирована на границе с Албанией, и в
начале войны, в соответствии с планом "Р 41", майор молниеносно перешел
границу и углубился в неприятельскую территорию. В то время как на всех
югославских фронтах отступали, он, ухватив зубами черта за хвост, упорно
атаковал. Ничто не обходится так дорого, как маленький успех на фоне
крупного поражения.
Вихрь этого успеха навсегда унес майора Косту Свилара неведомо куда.
Согласно одному известию, полученному перед самым освобождением, в 1944
году, следы его затерялись после капитуляции югославской королевской армии
где-то в Греции. И вот сын и внук майора Косты Свилара намеревались
двинуться в этом направлении.
"Рождаются все одинаково, а вот умирают по-разному", -- подумал
Афанасий Свилар, собирая в дорогу свои болячки. Сын же его Никола прихватил
гитару майора, набитую довоенными купюрами.
В тот вечер накануне отъезда из Матарушки они сидели за деревянным
столом, еще прогретым недавно съеденной похлебкой, и, тщательно скрывая от
матери Афанасия цель своей поездки, разговаривали о посторонних делах.
Наблюдая за сыном, Свилар думал о том, что у него заканчивается детство, и
пытался его понять. Ведь детство не похоже на другие периоды жизни. В нем
есть что-то от таинственности и недоступности будущего. Как только мы с ним
расстаемся, детство становится таким же далеким, непроницаемым и
судьбоносным, как будущее. Оно застилает один край нашего пути так же, как
будущее застилает другой...
-- Вступать ли мне в партию? -- спросил его тогда сын.
-- Не знаю, -- ответил в замешательстве Афанасий Свилар... -- Может
быть, тут вообще не стоит давать советы. На все случаи жизни советов не
напасешься...
-- Как это? Был в партии тридцать лет, а теперь не знаешь? По правде
говоря, мне твой ответ вообще ни к чему. Но я скажу, почему ты не можешь
ответить. Именно сейчас, когда многие интеллигенты во всем мире становятся
красными, ты устал от партии. Может, большинству КП выйти из нее и тогда ты
снова вступишь? Извини, это уже элитарный подход.
-- А тебе не кажется, что партия одним -- мать, а другим мачеха?
-- Ну если одни ведут себя в партии как в своем доме, а другие -- как в
гостинице... Тебе твой собственный чих дороже всего на свете. Люди
наслаждаются жизнью, а ты хандришь. И ты не один такой. Таких много. Вот, в
деревне есть мастера что надо, хлеб пекут первоклассный, а до города никак
не доедут. Вам все кажется, что за вас кто-то что-то решит, что ваше время
еще придет. А ведь от вашего будущего одни рожки да ножки остались. Уж очень
вы верили в свою судьбу, а получили -- фигу с маком. Вы все жалуетесь, что
вам ходу не дают. Да если бы мне во время войны было четырнадцать лет, я бы
взял ружье
я никого не спрашивал. Как с ружьями, так и с женами. Надо себе
выбирать жену, а не мамочку. А вы не на тех женились, кого любили, и детей
не с ними рожали. Вы как те скупердяи, что мелочь пососут, прежде чем с ней
расстаться. Не знаю, окончательно ли заросла твоя дорога к счастью...
Помнишь Витачу Милут, с которой ты расстался по дряблости характера?.. Тоже
мне добродетель -- верность супруге, которую не любишь! Хоть бы раз
оглянулся вокруг да спросил бы себя, кому на ногу наступил. Живешь вот в
своей скорлупе и ничего не ведаешь -- ни кому дорогу перешел, ни кого задел
нечаянно. Ваше поколение бездарно проело свой хлеб. Единственное, что оно
дало, -- это живопись. Только художники себя и проявили. Дада Джурич,
Величкович (*), Любо Попович, уехавшие во Францию, группа "Медиала" и Шейка
(**), который тоже хотел уехать, да ему паспорт не дали... Они запечатлели
новое время, они имеют право сказать, что их творчество росло вместе с ними.
_______________
(*) Владимир Величкович (р. 1935) -- известный югославский архитектор и
живописец. Окончив Архитектурный факультет в Белграде, в 60-е годы работал в
мастерской известного хорватского художника Крсто Хегедушича в Загребе.
Фантастические интерьеры, натюрморты и пейзажи В. Величковича не раз
выставлялись в Югославии и за рубежом.
(**) Леонид Шейка (р. 1932) -- известный сербский художник русского
происхождения. Окончив Архитектурный факультет в Белграде, примкнул к
белградской сюрреалистической группе "Медиала". В Белграде состоялось
несколько выставок живописи Л. Шейки, вышли его очерки об искусстве.
Конечно, все эти дела с красками и кисточками меня не касаются. Но
вас-то почему это не интересовало? Словно эти художники вам чужие... Что они
сделали? Перенесли будущее из времени в пространство. Не поддались
