кто знает?
Посреди разговора оба встрепенулись, словно заблудились. Свеча на столе
оплыла, и Свилар увидел перед собой совершенно незнакомого человека -- лишь
нос шахматным конем скакнул по лицу отца Луки. Он тяжело поднялся -- было
неясно, кости ли его скрипят или лавка -- и повел гостя на ужин. Летучие
мыши и ночные птицы кубарем скатывались и бились в окна витринного лунного
света в надежде, что смогут пролететь сквозь строение туда -- на другую,
светлую сторону ночи.
По пути хозяин объяснил Свилару, с кем тот будет ужинать. Кроме
гусляра, а он уже третий раз приходит в обитель, приглашены к трапезе и на
ночлег какие-то английские дипломаты, которые прибыли прямо из Греции. Ужин
проходил в трапезной нижнего этажа, где полыхал огромный очаг, словно горела
конюшня. Гусляр сидел за столом, и большие розовые лоскуты плясали на стене
и умывали его, пока он знакомился и здоровался с англичанами и Свиларом,
словно бы и его впервые видел. Один из старших гостей, английский консул из
Салоник, между прочим католик, отлично говорил по-гречески, второй гость --
его чиновник, молодой человек, протестант -- носил красивые шелковистые усы,
разделенные над губой словно пара птичьих крыльев, и понимал по-сербски
лучше, чем хотел показать. Во время молитвы перед трапезой англичане не
осеняли себя крестом; было заметно: метить себя по восточному обряду они не
желали, хотя из уважения к этому месту, где, очевидно, оказались не впервые,
не хотели креститься и на свой, западный, манер -- ладонью. Поскольку и
Свилар не крестился, консул, как только сели за стол, громко, во
всеуслышание задал вопрос:
~ Я обратил внимание, что и вы не креститесь. Вы тоже католик?
"Между носом и подбородком всего-то места, чтобы прошла ложка, а это
путь для стольких неприятностей", -- подумал Свилар и ответил:
-- Нет, я атеист.
На мгновение над столом воцарилась тишина, облепив словно тесто, и
стало заметно, как пламенеет огонь в бутылке с вином.
-- Занятно, -- продолжал консул, разделяя свою бороду на три части, --
мне, конечно, известно, что сюда приезжают многие ваши писатели и культурные
деятели. Это что, религиозное паломничество? Согласитесь, было бы несколько
странно для подданных социалистического государства, которые к тому же и
коммунисты, могу предположить, что и вы тоже...
В это время гусляр опустил бумажное полотенце в тарелку с чорбой и снял
жир с поверхности жидкости. Затем он аккуратно удалил полотенце и съел
ободранную чорбу, не прислушиваясь к разговору.
-- Нет, это не религиозное паломничество, хотя есть и такое, -- ответил
Афанасий Свилар. -- Хилендар, как и большая часть Святой горы, когда-то был
частью сербской государственной территории, а сегодня -- это часть ее
культурной территории, если так можно выразиться.
-- Да, я знаком с историей, -- заметил англичанин, -- меня только
удивляет, что до сих пор я не встретил ни единого из ваших посетителей,
который бы знал греческий язык. Несколько необычно для культурного
паломничества в духе ортодоксальности, которое никогда не включает Византию,
не правда ли?
-- Это довольно трудно объяснить тому, кто сам не относится к этой
ортодоксальности, -- сказал Свилар, -- я согласен, что для начала необходимо
знать греческий. Однако существуют древние и веские причины, почему у нас не
учат греческий в такой мере, как у вас на Западе. Здесь, откровенно говоря,
не видно Трои, зато виден дождь, который идет над Троей. Мы здесь находимся
рядом с тем, что долгое время считалось пупом земли. Сербский язык, наряду с
греческим, латинским, коптским, армянским и некоторыми славянскими языками,
стал одним из мировых языков очень рано, еще в девятом веке. Это вроде того,
как дитя становится святым или редкая виноградная лоза дает плоды весной, а
не летом. Отсюда чувство потребности в изучении иностранных языков у нас не
настолько развито, как у вас, чей язык никогда не причислялся к священным
языкам, и вы были вынуждены веками изучать какой-то другой, чужой вам язык
-- латинский как язык своего Священного писания. Здесь же, напротив,
Византийская империя словно возвела перед нами, варварским народом, огромную
плотину, не допуская к нам свой греческий язык и не давая нам этот язык как
единый язык Церкви. Велико было искушение обрести до времени
совершеннолетие, и потому мы столь рано оказались предоставлены самим себе.
Нам на Востоке вы с Запада, может, потому и кажетесь всегда поколением
молодых...
-- Коль скоро мы названы молодыми, может, нам будет позволено задать
один неделикатный вопрос, -- неожиданно прервал беседу чиновник с
разделенными усами, обратившись к праигумену: -- Чем, святой отец, по сути,
живет ваш монастырь?
-- Тот, кто столько веков назад основал его и купил для него землю и
воду, -- звучал ответ, -- постарался нас и обеспечить всем необходимым, и
поныне остается так. Как видите, и сегодня мы ужинали благодаря его мукам и
поту и не ляжем спать голодными...
-- Добавим же немного дня в ночь, -- повернул отец Лука разговор на
шутку и долил воды в вино, однако свой стакан оставил пустым. -- Всем,
конечно, дозволено угощаться сколько желаете, -- продолжил он словно бы в
свое оправдание, -- но мы здесь -- наверное, вы обратили внимание --
накладываем еду Дважды и доливаем вино дважды. Никогда один раз и никогда --
трижды. И книгу, если от нее ждешь чуда, следует читать дважды. Один раз
следует прочитать в молодости, пока вы моложавее героев, второй раз -- когда
вошли в возраст и герои книги стали моложе вас.
Тогда вы увидите их с обеих сторон, да и они смогут учинить вам экзамен
с той стороны времени, где оно стоит. Это значит, впрочем, что иной раз
бывает вообще поздно читать какие-то книги, равно как иной раз бывает вообще
поздно идти на покой...
Ужин закончился, хлеб на столе словно бы постарел, гости поднялись и
выходили вдоль лавок, упираясь пальцами один в спину другого.
Однако после ужина никто не пошел отдыхать, как вроде бы предложил отец
Лука. Напротив, прошел слух, что гусляр дает концерт. Гости поднялись на
следующий этаж и собрались в широком проходе, по которому гулял такой ветер,
что мог расплести косу, стоило высунуть голову в окно. В ожидании Свилар
поведал отцу Луке, как недавно был спутником гусляра, и упомянул про песню о
беге, услышанную от гусляра. О том турке, который, подобно отцу Луке, держал
собак и имел сыновей, которых прочил монастырю, а монахи мудро порешили и
вернули их отцу.
-- Нельзя верить каждому слову буквально, -- заметил отец Лука с
улыбкой, и нос с фырканьем защемился между его глазами. -- Песня -- она и
есть песня:
как вода, никогда не стоит на месте и, подобно воде, идет от уст к
устам. Не стоит думать, что она способна всегда утолить ту же жажду и
погасить тот же огонь. Нам говорят, что мы видим звезды, которых давно нет,
но не знают того, что и вода, которую мы пьем, давно выпита. Что я вам могу
сказать о песнях? В действительности с сыновьями бега все было по-другому.
Их приняли в монастырь, однако скоро обнаружилось, что молодые люди потеряли
чувства в своих кельях. Им оказался непригоден здешний климат, их убивали
плесень и пыль вокруг монастыря, -- совсем как у вас, смею заметить.
Полумертвых, носы и уши залиты воском, а глаза -- медом, вернули их отцу с
напоминанием, что Бог их не принимает. А в песне все куда красивее и иначе,
у нее вырваны зубы, как у змеи, чтобы не укусила... И отец Лука прервал
речь, достал из кармана маленькую рукописную книжицу, понюхал ее, потом
протянул Свилару, и тот чихнул.
-- Вот видите, -- воскликнул он. -- Болезни подобны разным платьям,
господин мой: человек надевает их, когда нужно, и снимает, когда можно,
потому в жизни редко случается оказаться нагим. Как знать, от какой напасти
и еще больших бед защищают человека болезни! Подумайте об этом! Между нами и
великими таинствами, по сути, находится только наша хворь. Легче заболеть,
чем познать истину. Ваша болезнь здесь очень активна.
Очевидно, она хочет вас от чего-то уберечь и защитить, как защитила и
спасла от некоей трудной правды здесь же сыновей бега Карамустафы. Поэтому
будьте внимательны к своим болезням и в снах, а уж тем более наяву. В них
всегда есть нечто, что они вам сообщают...
В этот момент появился гусляр, сел на стоявший отдельно стул, в
помещение внесли лампу, и пламя свечей на столе поблекло. Неожиданно он
сделал петлю на струнах, протянул губами ее через чеку и зубами подтянул
гусли. Затем из носка достал кусочек смолы, натер им смычок и запел. Песня
его называлась
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ЙОАНА СИРОПУЛОСА.
На границе между Грецией и Болгарией, неподалеку от Скантеи -- где
живут такие нищие семьи, что шапка там переходит по наследству, палец сосут
до смерти, а топоры изъедены, точно серпы, -- жена Теодосия Сиропулоса,
грека, родила мальчика, и нарекли его именем Иоан. На сороковой день, когда
у младенца открывается третий глаз, тот, что на темени, пришел в дом к ним
болгарский монах, последователь Восточной Церкви (а этой Церкви принадлежали
и они сами), и положил в изголовье младенцу золотой, а родильнице принес
приданое, заготовленное для свадьбы. Одарив всех, сел у очага и произнес:
-- Hoc и уши растут до самой смерти, а имя и борода и после того.
Пришел я купить имя младенцу...
Родители сказали, что Йоана именем уже нарекли, однако священник
ответил, что это ему не мешает. Он только в книгу, которую принес с собой,
запишет, что дитя крещено и с родительского благословения будет вписано не
как Йоан Сиропулос, грек, но под своим новым именем -- Йован Сиропулов,
болгарин. Отец ребенка, который никогда не видел дуката и всегда жил там,
где десять хлебов пекли на день, где говорили на двух языках, а пили из
одной чаши, пришел в удивление. Однако все-таки с предложением не
согласился.
-- В жизни, -- сказал он, -- все зависит от двух вещей: от крови и от
смерти. -- И не дал согласия.
Так Йоан стал греком -- сначала ростом с козу, а там дорос и до посоха
и до сводчатого потолка. Нужно было определять его в торговцы, если он хотел
хлеба с маслом, а в воду -- добавлять вина.
Однако по губам текло, да в рот не попадало, ибо старшие младших
держали на побегушках и никогда не давали им в руки бритву и деньги
одновременно. Йоан по бедности продавал свои волосы: стоя на базарной
площади, демонстрировал, как ловко может завязывать их в узел, и, когда
подходили заказчики, срезал до последней пряди. Улыбка его все больше
усыхала, пока однажды утром не пропала вовсе, и тогда опять появился тот
болгарский священник и сказал:
-- Хочешь, чтобы ты носил свою дорогу или чтобы дорога носила тебя?
Выбираешь первое -- иди, но знай, доколе дойдешь, -- до дыр в опанке.
Выбираешь второе -- получаешь, как говорится, бери, что дают, -- и опять
предложил дукаты.
И Йоан принял предложение. Перешел в болгары, чей язык и так знал, и
записался как Йован Сиропу лов. "Вовсе этот болгарский поп и не отступник,
-- думал он, -- а нашего закона человек, и такие, как он, только греки,
тоже, наверное, ходят и записывают болгар в свои греческие книги":
Так Йоан Сиропулос с помощью болгарских священников припрятал свой
родной язык, перенял болгарский, включился в некое другое время, где воды
иначе текут, накопил добра, продавая соленое мясо, женился и обзавелся
детьми, нося постоянно свое другое, болгарское имя и передавая его своему
потомству. Теперь они были Сиропуловы.
