боялись в равной мере и того, что сделают немцы, и того, как должен
поступить настоятель. Ибо знали его натуру и природу отшельничества, к
которому он принадлежал. Всем своим долгим воспитанием он был накрепко
привязан к хилендарскому храму Введения Богородицы, к монастырю и всему в
нем, и вообще у него не было выбора. Он не раздумывал ни минуты, ибо волосы
под мышкой не суть ангельские крылья. Он признал, что в обители укрываются
трое военных, беглецы из Югославии, что они офицеры, и уже когда выходил из
комнаты, мы видели, как у него после того признания глаз вышел через пробор
на темени. Сбегали мы в ночлежку, отыскали беглецов, спрятавшихся в брюхе
огромной бочки, подстригли их, одели в монашеские рясы и проводили из
монастыря.
Здесь монах подошел к Свилару и положил перед ним узелок. В нем Свилар
нашел офицерский мундир своего отца, а в кармане -- прядь отцовских волос с
записочкой, где тридцать пять лет назад было написано: "Когда кто-нибудь
осушит чашу, помяните Косту, не жалейте вино, оно -- за меня".
-- Что потом стало с беглецами, -- продолжил монах рассказ, -- не могу
вам сказать. До ужина офицеров из Югославии не нашли, хотя немецкий капитан
обыскал каждый уголок обители, заглядывал даже в большие часы в переходе.
Сразу же отправил погоню, но, погибли ли офицеры от рук неприятеля, никто не
знает, хотя все в монастыре слышали из леса выстрелы. Настоятель за трапезой
в тот день долил ракии в вино капитана и смирился духом. Согласился с тем,
что от него требовалось, и тем защитил монастырь. А найдены беглецы, нет ли
-- это уже, полагал он, не наше дело. Однако это было наше дело, потому что
мы разжаловали настоятеля из-за его поступка. Наверное, он не поступил бы
так, будь меньше привержен монастырю, я имею в виду ту, земную, часть
монастыря. Ибо подлинный монастырь -- не стены, но его святое братство в
нас. Только отшельники так не думают, а беда настоятеля заключалась в том,
что был он одиночкой. А у них как у кошек:
девять змей убивает кошка, зато десятая -- кошку.
С той поры бывший настоятель больше не останавливается в обители, а
плутает по Святой горе, носит пояс и опанки задом наперед, чтобы сатана не
узнал его, кидает камни впереди себя на дорогу и тем уведомляет о своем
приходе, и тот, кто его не хочет встречать, может укрыться. Он служит
литургии по церквам вместо занемогших монахов и только раз в году приходит
сюда, в Хилендар, на водосвятие, на "Великую ачиасму" в ночь перед
Богоявлением. Тогда он склоняется перед иконой Богоматери и шепчет:
-- Все упование наше на Тя возлагаем, Мата Божия...
Он возжигает по три свечи, но каждую отдельно, не одну от другой,
страшась, что недодаст света, предназначенного другому, и чтобы, озаряя
пламенем одного, не оставить других во мраке. А вместо постели каждый год
вытесывает три домовины, красит их ольховой корой в черный цвет и в них по
очереди спит...
С узелком в руке Свилар сидел один в хилендарской трапезной. Он выпил
вино, уже остывшее и горькое, а потом спустился на берег моря, чтобы
вдохнуть соли и промыть глаза целебной зеленью неутомимой воды. При первом
же взгляде на смеющуюся воду, на томно зевающие волны, которые шелестели
каждая по-своему, он понял, что с отцом все ясно и ему больше нечего искать
в волнах сенной лихорадки, которая преследует его вверх по ручью до самого
Хилендара.
"Зачем раздувать огонь?" -- подумал он и решил в монастырь больше не
возвращаться. То немногое из одежды, что осталась в дорожной сумке в
монастырской келье, не стоило того. Он сел на вечерний пароход и снова стал
одним из путников с этого пустынного берега.
Он возвращался, исполнив задуманное, хотя его не оставляла горечь,
словно во рту проросли фрукты с колючей ножкой. Судно качалось под ногами,
он жевал соленый ветер, который промывал и стегал глаза; было воскресенье,
третий день его пребывания на Святой горе -- день истины, однако сенная
лихорадка у него не угасала. Что-то еще должно было случиться. На нем был
отцов майорский мундир, пуговицы которого на ветру цеплялись за рукава и
петли его пиджака. Тем не менее Свилар не мог думать об отце. Он думал о
себе. Сквозь редкие ниспадавшие пряди лицо его было открыто до темени, где
выступил пот. Только он все еще ничего не знал об этом лице.
С парохода больше не было видно Святой горы. Только все равно было
ясно, что там, на суше, по ту сторону волн, царит тишина молчаливой Земли,
недосягаемая уху путника, не потому, что между ним и ею шумит море, но
потому, что только птица может понять это молчание. Не человек.
6
Хилендарские общинники, по прозванию кенобиты, с самого начала были и
оставались своего рода партией Неманичей, национальной партией в границах
монастыря. Культ основателей Хилендара, святителей и правителей Немани и
Саввы. -- равно как и культ правящей династии, которую они основали, -- у
общинников был особо почитаем, и монастырь они воспринимали как большое
святое семейство, духовно связанное с изгнанным народом, от которого
исходил, рос и становился зримым основной принцип патернализма: отношение
отца, Немани, к сыну -- Савве. Для Саввы и Немани и для проторенной ими
стези общинники были как пастушьи псы для пастухов, связанные через них с
самой паствой. Придерживаясь своих традиций, квинтэссенцией своего
предназначения они полагали раскрытие скрытых возможностей. Священные
воители, общинники при необходимости могли разить крестом, словно копьем.
Потомки правителей и воинов, они вместе с Саввой, если требовалось, защищали
монастырь от пиратов и грабителей. Согласно типику Саввы, у них не было
собственного скарба, разве что уши на голове, не было своей кельи, только --
ложе. Даже своей рубахи не было, ибо всегда после стирки они получали чужую,
Все, как и сами они, было общим, артельным. И Церковью были они сами себе,
ибо сказано: где двое молятся, там и церковь с ними. Были они хилендарцами
не по монастырю Хилендар, но хилендарцами в Немане и Савве, в дорогах, в
виноградниках, на пастбищах Карей, монастыря Святого Павла, Патерицы, и
всюду, где бы они ни находились, оставались они хилендарцами, и Хилендар был
всюду, где были они. Объединенные небесами, они не были привязаны к месту
или стенам. Один и тот же луг возле погоста всегда имел два имени: находясь
на берегу, они называли его Обратный, а когда вспоминали о нем в монастыре,
то всегда называли Переход.
Если монах утверждал, что разделение на общинников и одиночек
несущественно и бытует лишь формально, если он твердил, что между ними нет
различий, что отношения между поколениями вообще не играют роли и что все
поколения получают равные возможности в жизни, то с уверенностью можно было
заключить -- да так и было, -- что это говорит общинник.
Постоянно живя совместно в братстве земляков, общинники с прудом и в
редких случаях учили языки и на греческом больше читали, чем говорили. По
сути, они выступали за самостоятельную Сербскую церковь, которая не входила
бы в Православную международную, связанную с Греческой вселенской
патриархией. И не случайно, что монастырь в период своего подъема, изобилия
и богатства все больше прибирался к руками общинниками, которые в такое
межвременье всегда брали верх над отшельниками. Общинники вместе поднимались
по утрам, вместе садились за стол и внимали общей молитве, которую читал им
собрат за трапезой. Каждому доставался одинаковый кусок с тем же словом
молитвы. И потом после благословения они вместе выходили в мир, где
смешивались с монахами-отшельниками. Но это только казалось. Одинаково
одетые, в одной обители, молясь перед одним алтарем, общинники всегда
отличались от отшельников. И они это всецело осознавали. И даже имели
внешние различия. Общинники несли утреннюю службу; придерживаясь
исихастического учения о мире, который не старится, они тем не менее
полагали живот символом человеческого существа. В отличие от одиночек, у
которых на стене висела икона Богородицы, общинники в своих кельях вешали
иконы святого Симеона и святого Саввы. Были они травниками, выращивавшими
целебные травы, знаменитыми знахарями, а в глазных больницах Константинополя
были сплошь их лекари. Кроме того, были они и пастырями, пеклись о каждой
овечке, и создателями ароматических веществ, и виноградарями и потому любили
солнце. Виноград они поначалу высаживали в своих беспокойных походных
сновидениях, а затем уж наяву. Прививали и выхаживали лозу -- от той самой,
которую высадил Неманя и которая все еще плодоносит на его могиле,
выписывая, словно чернилами, на каменной плите своим густым соком
таинственные письмена, меняя каждый седьмой год начертание, а каждый девятый
азбуку. Старцы подвязывали эту лозу своими волосами, как в песне, и каждый
год на Преображение Христово освящали в церкви гроздья винограда. Еще
общинники были добрыми певцами, сочинителями и переписчиками рукописей, и в
их обязанности входило бережение и поддержание в порядке сочинений святого
Саввы и всей монастырской библиотеки. Пороки и деяния были четко поделены
между общинниками и одиночками. Общинники испокон веку быстро и незаметно
впадали в особую ересь -- иконоборчество; практичные, никогда особенно не
почитавшие Богородицу Деву общинники, случалось, преступали грань
дозволенного в отношении к догматам, существовали среди них и монофизиты,
которые отрицали двойственную природу Христа; кроме того, были еще и другие
нюансы. Неискушенные 6 иностранных языках, в дорогу они решались
отправляться лишь большими группами, и великие переселения народов исходили
из той же логики.
Однако не только недостатки, но и мастерство, ремесла и другие виды.
деятельности в монастыре были четко разделены между ними: всегда все знали,
что входит в круг обязанностей общинника, а что принадлежит прочим
монахам-одиночкам.
Из семи свободных искусств, унаследованных от античной Греции, точными
дисциплинами -- арифметикой, геометрией, музыкой и астрономией, а также
производными видами деятельности -- занимались общинники, тогда как
триумвиратом словесных, неточных дисциплин -- грамматикой, риторикой и
метафизикой -- одиночки. И этому правилу должен был следовать каждый монах.
Не потому, что им запрещалось вести определенный вид деятельности, не
входившей в рамки их монашеского устава, но потому, что в соответствии с
этим уставом не складывались соответствующие традиции и обычаи, позволявшие
заниматься такого рода делами, и, значит, человек не мог познать и осилить
то, для чего не было условий. Поскольку то одиночки, то общинники постоянно,
почти поколениями, занимали ключевые позиции в монастыре, поэтому и перевес
получали то одни, то другие и потому произведения искусства, создаваемые в
период господства общинного уклада, относились к искусствам, опирающимся на
математические дисциплины, и наоборот: когда господствовал
индивидуалистический уклад, превалировали словесные искусства.
Искусства, связанные с точными, математическими специальностями
общинников, включали в себя и один весьма важный фактор. Подобно Симеону и
Савве, общинники были строителями. Они знали, в какую сторону валить дерево,
и знали, что валить его надо ночью, в полнолуние, чтобы на него не напал
древоточец. Они выделяли святых близнецов и мучеников -- архитекторов Флора
и Лавра, покровителей всякого, кто держит в руках мастерок. Они всегда были
готовы созидать -- и безжалостно и умышленно разрушать. Хилендар был частью
