с оригиналом отличался один человек с такой же седой шевелюрой, какая была у
мальчика; Амалия сравнила изображения и решила усыновить седого мужчину, на
которого обратил ее внимание адвокат. Невозможно установить, как и когда она
узнала, кто этот человек. Ибо ход времени вредит правде гораздо больше, чем
выдумке.
Облик человека, возникшего перед нею в дверях, настолько напоминал ее
сына, каким он был за год до смерти -- поседевшего, но красивого, -- что она
просто окаменела. Она обрадовалась, точно мальчик воскрес, и долго не желала
узнавать в нем своего мужа, изменившегося, постаревшего и поседевшего и
потому теперь похожего на сына незадолго до его смерти. Она с восторгом
усыновила его и стала к нему относиться так же, как раньше к своему
мальчику, только без тени дурных предчувствий. Она вывозила его в Париж на
выставки, выводила на званые обеды, восторженно щебеча:
-- Голод больше всего напоминает времена года, ведь у него тоже четыре
руки; есть голод русский, греческий, немецкий и, конечно же, сербский голод!
В этом состоянии постоянного восторга она начала сеять вокруг себя
мелкие монеты: как она их раньше всюду находила, так теперь теряла. Весь дом
был засыпан мелочью, которую она оставляла везде: в своих шляпах, в
умывальниках, в ботинках...
-- Какой ты красивый, как ты похож на отца, ну просто вылитый отец! --
шептала она, целуя своего приемного сына. Но в одно прекрасное утро это
безумие или же забвение, порожденное чрезмерностью воскресшей печали, -- что
бы то ни было, но оно разбилось о ее же собственное странное намерение. Если
бы не оно, все шло бы по-прежнему нормально, хотя ничего нормального в этом
не было и быть не могло. А именно -- госпоже Амалии пришло в голову женить
своего "сына", вернее, своего бывшего мужа, а ныне приемного сына.
-- Пора уж, он красивый, все еще красивый, как никогда раньше, но ведь
красота -- болезнь; рано или поздно все кончается; он не стареет, зато я
старею, я хочу еще молодой дождаться внуков; нет, нет, надо торопиться, надо
его срочно женить...
Пфистер был в отчаянии. Он ощущал, как жар его трубки постепенно
опускается в ладонь и как его полуседые волосы шевелятся на голове, думая,
на какую сторону лечь -- на черную или на белую? Наконец они твердо решились
-- на белую, и Пфистер впервые стал старше своего сына. Он молча терпел все
прихоти госпожи Амалии до тех пор, пока она сама не нашла ему невесту в
Пеште, из хорошей семьи, с большим приданым, простиравшимся от Буды до Эгры.
Тут Пфистер решительно заявил, что не хочет жениться, что он любит другую,
что он несчастлив в любви и что та, другая, не может ему принадлежать.
Госпожа Амалия притворно разгневалась и потребовала сказать, кто же это та
женщина, которая смеет отвергать юношу из семьи Ризнич, то бишь Пфистер, но
он не желал отвечать. Они сидели в молчании, она смотрела, как он читает
книгу, перелистывая страницы с такой быстротой, точно банкноты считает, а
потом упрямо произнесла в ответ на его молчание:
-- Ну нет, неправда!
-- Правда, -- ответил он наконец, -- правда. Единственная женщина,
которую я люблю и на которой я мог бы жениться, но с которой мне никогда
больше не суждено быть, это ты...
Она расплакалась и только тут призналась и себе, и ему, что давно
догадалась, кто он, но что они действительно не могут быть вместе. Ни единой
ночи. Что если у них опять будет ребенок? "Нет, ни за что! Только не это!"
-- повторяла она как в бреду. И они расстались, на этот раз навсегда. Он
остался ее приемным сыном. На прощание он ей задумчиво сказал: -- Знаешь, у
меня давно появилось одно ощущение, обычное ощущение, какое, наверное, есть
у большинства людей: когда я иду, я никак не могу шагнуть так широко, как
мне надо и как я могу: все время наступаю кому-нибудь на пятки. Я стараюсь
идти осторожнее, но каждую минуту все равно передо мной оказывается чья-то
пятка. Словно пальцам нужна, кроме собственной пятки сзади, еще одна чужая
впереди. Чья же она, спрашиваю я себя. Быть может, это ахиллесова пята, наше
уязвимое место, только она находится не у нас, а у другого человека, пята,
которая вечно торчит перед нашими пальцами, чтобы замедлять наше движение,
сокращать наш шаг... Получается, что для того, чтобы двигаться, чтобы вообще
идти вперед, надо все время кому-то наступать на пятки... А наш Александр,
знаешь, он, возможно, не встретил свою ахиллесову пяту... Потому он так рано
и ушел...
Этими словами Пфистер простился с Амалией, и больше они не виделись. И
все же однажды утром она проснулась в ужасе, припомнив ту фразу, с которой
начались ее несчастья:
-- То, что нам в октябре кажется мартом, на самом деле -- январь...
Ей показалось, что она чувствует под сердцем новый плод. Он рос
понемногу, как возрастал и ее ужас, ибо она его чувствовала. Этот зародыш
все разрастался, хотя снаружи и был незаметен. Амалия была в недоумении,
потому что после страшной истории с ее ребенком, после его смерти, а быть
может, избавления, она утратила потребность в любви и уже несколько лет, как
забыла о мужчинах. И все же то, что
завелось у нее под сердцем, ощущалось все сильнее. Прошло целых
двенадцать месяцев. Фигура ее не изменилась, ничего не произошло. И госпожа
Амалия поняла, что ей нужен не акушер, а врач. Она была больна.
Если у читателя хватит терпения, сколько нужно, чтобы зажил язык,
ошпаренный горячей похлебкой, он узнает, как она вылечилась. Причем
окончательно.
Из всего, что есть на свете, мысли больше всего похожи на боль, --
шептала про себя госпожа Ризнич, снова бросившись путешествовать и нося под
сердцем свою боль. Она блуждала по тем, уже знакомым, местам от Венеции и
Берлина до Швейцарии, по которым когда-то ездила с мужем в поисках
исчезающих вин и кушаний. Теперь же она гонялась за своим гаснущим и тающим
здоровьем. От доктора к доктору, от курорта к курорту возила Амалия
Ризнич-младшая фамильные кольца, украшавшие ее прелестные руки, серьги
прабабок Ржевуских с капельками яда в камнях; она возила с места на место
свои платья с зашитой в подол лавандой, показывая Европе теперь уже свои
болезни.
-- Видишь, болезнюшка моя, как тебя принимают, -- стала она говорить,
когда у нее появились прострелы, длинные, как распространенное предложение.
Эти боли продлевали свое время за счет ее речи, которая все сокращалась,
уступая им место. Ей порекомендовали одного лондонского терапевта. Она
глотнула вина в Бретани, переехала Ла-Манш в поезде, поставленном на паром,
и выплюнула вино в Англии. Сидя в приемной, она снимала и снова надевала
свои кольца. Лекарь осмотрел ее, покачал головой и изрек:
-- Я могу вам дать только один совет. Живите в сегодняшнем дне. Тогда
вы станете такой же, как все люди. Ибо все мы, в сущности, жертвы для нашего
завтра. Нас нет в будущем, словно мы и не родились, мы в нем похоронены, как
в движущемся гробу, который переселяется во времени и бежит впереди нас,
отсрочивая окончательный уход на следующие двадцать четыре часа. В один
прекрасный день мы это будущее нагоняем. Тогда будущее, в котором нас нет,
переходит в настоящее и поселяется в нем. Тогда всему конец. Будущего больше
нет. Подумайте, мадам, обо всех нас -- находящихся в одном и том же
положении, -- и вы поймете, где вы сейчас...
Ошеломленная этим приговором, Амалия Ризнич бежала из Лондона. На
обратном пути в вагоне-ресторане какая-то дама случайно рассказала ей, что
где-то в Европе есть лекарственная грязь, которая лечит как раз такие
болячки, которые носит в себе и питает Амалия Ризнич. (Амалия к тому времени
начала невероятно много есть. Можно было сказать, что теперь болезнь
вынуждает ее в третий раз объезжать все дорогие отели на континенте, потчуя
свою боль изысканными блюдами, которые больше не доставляли ей никакого
удовольствия.) Дорожная знакомая упомянула по памяти название этой грязи, и
Амалия записала его на ленточке своего боа из перьев. Название гласило:
"Кошачьи Грязи". На первой же станции, в Бретани, госпожа Амалия купила
карту Европы и начала высматривать это место. Ей почему-то казалось, что его
можно найти, лишь бросив взгляд на карту. Но на карте Кошачьих Грязей не
оказалось. В Париже она приобрела другую, более подробную карту и снова
принялась искать, но и там их не было. Тогда она схватилась за
энциклопедический словарь Брокгауза и хотела в нем найти вожделенное
название, но сообразила, что даже не знает, на каком языке его искать. Ибо
само выражение "Кошачьи Грязи" на французский переводилось совсем иначе, чем
на немецкий или на русский. На какую букву его искать? Госпожа Амалия
бросила карты и лексикон и занялась устными расспросами. Во Франции ей не
удалось ничего обнаружить, и она последовала в Вену.
Там шел такой снег, что раскроешь рот -- и язык занесет. Боли стали
проявляться хором, и Амалия уже узнавала одну из них, несомненно заводилу
этого хоровода. Временами ей казалось, что она могла бы сыграть свои боли на
флейте. К сожалению, и в Вене никто не смог ей сказать ничего путного. Она
послала прислугу расспросить на вокзале, и какой-то машинист припомнил и
сказал, что один из его пассажиров ехал куда-то лечиться грязями и,
разузнав, направился в сторону Пешта. Амалия поехала к матери в Пешт.
Отца ее давно уже не было в живых, а мать почти не слышала, что ей
говорят. Глаза у нее стали прозрачными, как лед на реке. На мгновение
взгляды матери и дочери соприкоснулись, как сообщающиеся сосуды. Но это
продолжалось только мгновение.
"Только хлеб, одежду, обувь и ненависть человек способен растрачивать в
больших количествах, -- думала госпожа Амалия, будучи в Пеште. -- Всего
прочего -- любви, мудрости, красоты -- на свете гораздо больше, чем мы в
состоянии потребить. Вечно слишком много роскоши, и никогда не хватает
простоты вещей..."
Еще оставшиеся в живых друзья ее отца, которых она навестила в Буде,
никогда ничего не слыхивали о Кошачьих Грязях, хотя и были владельцами
немалой части венгерской пушты (*). Правда, некоторые знали, что в южных
губерниях какие-то грязи имеются, но никто понятия не имел, то ли это, что
рекомендовано госпоже Амалии. Ей посоветовали ехать к Балатону, а потом на
юг в сторону Капошвара и по пути расспрашивать людей.
__________
(*) Пушта -- степь, земельные угодья, плодородная равнина.
Погода была хорошая, болезнь притаилась в ожидании дождя, госпожа
Амалия еще раз вздохнула в свою севрскую чашечку, велела уложить в плетеные
корзины свои платья и вина деда Ризнича и в сопровождении горничной и кучера
тронулась в путь. В одно прекрасное утро, ясное, как пятое время года,
госпожа Амалия оказалась в пуште, полной пыли и грязи, и встретила рассвет,
держа в руках лепешку, сдобренную салями, и маринованный перец,
фаршированный хреном. Кругом не было ни души. Бесконечность перед экипажем и
сзади него была в следах от вечных взглядов звезд. Только иногда чернело
небо от быстрых облаков птиц. Госпожа Амалия третий день ехала на юг, ощущая
вонь от грязи, но это была не та грязь, которую она искала. Вскоре уже и
кучер не знал, куда они заехали. Он спрыгнул с козел, беспомощно огляделся
вокруг и обозлился. Тогда он плюнул себе на ладонь, ударил по ней другой
рукой и поехал в ту сторону, куда брызнула слюна. В тот же день пополудни их
опять вынесло на какую-то грязь. Впереди дымился костер. Они подъехали ближе
и увидели бахчу. Сторож пек в костре кукурузу. Он предложил им купить
