пускать пузыри и хватать ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды.
Мораль в том, что японец не одобрял настоящего поступка. Любовник не
способен понять настоящей любви и поэтому всегда находится в положении
бельгийца и рыбы или иконы и зеркала. Ибо, говорят, нельзя, чтобы в зеркале
отражались иконы. Любовнику, то есть зеркалу, не дано увидеть свою любовь,
то есть икону. Поскольку любовь создает влюбленных, а не влюбленные
любовь...
Афанасий не слушал, что говорит Кнопф, он неотрывно смотрел на его
мускулистое тело, исполненное двойной силы, и с дрожью ощутил при
рукопожатии эту огромную сдвоенность Кнопфа, словно тот держал ключ от
церкви. Он разглядывал волосы Кнопфа, лишенные блеска, они напоминали
шерстяную шапку с пробором, и чувствовал, что первый день октября (который
минул тридцать дней назад) порождает тридцатый день в октябре (который и
наступил в самом деле), однако не мог вспомнить тот первый день, а видел
лишь необъяснимое его деяние. Глядя на Кнопфа, он чувствовал, что глаза
становятся больше души, и подумал, что Амадеусу Кнопфу вообще ни к чему
половой орган: женщину при желании он сможет удовлетворить вот таким
сросшимся пальцем, который крупнее самого крупного мужского полового органа.
Глядя на двуххребетное чудище, которым Кнопф то и дело цеплял рюмки и
стулья, Афанасий почувствовал себя беззащитным. Он не смел поднять глаз на
Витачу, чувствовал себя размягченным и уязвимым. Это состояние продолжалось
лишь мгновение и прошло, однако в жизни человека бывают мгновения, которые
длятся даже после его смерти.
"Левый глаз -- как Сцилла, а правый -- как Харибда, -- думал Разин,
оказавшись во взгляде Кнопфа. -- Кто проберется -- выживет..."
И тут исчез этот наплыв апатии и страха, Афанасий Разин словно бы
очнулся и с усмешкой прошептал в ложку густого супа:
-- Никому не дано каждый день быть мужчиной, даже Богу.
Нужно заметить, что архитектор Разин и Витача венчались не в Вене. В
каком-то городке, название которого не осталось в памяти, архитектор Разин
нашел пару скрипачей, фортепьяно марки "Petroff" на колесиках и лошадь с
возницей в роскошной ливрее. После венчания скрипачи, обнявшись на
ступеньках церкви, сыграли им свадебную песню в два смычка на одном
инструменте, а потом молодожены пешком отправились вслед за пианино, которое
тащила лошадь с возницей. Сохранился снимок. Они вдвоем идут за пианино, и
Витача шепчет слова своей прабабки Амалии, в замужестве Пфистер: "Люди
стареют, как сыр, но сыр -- великий господин, а мы нет..." На ходу они
играли в четыре руки и то и дело прикладывались к шампанскому в хрустальных
бокалах, стоявших на подносе на пианино...
От этого самого счастливого периода их совместной жизни сохранились еще
две фотографии, константинопольские. В связи с ними существует небольшая
история. В Константинополе Витача и архитектор Разин покупали какие-то
кожаные изделия. Купив желаемое, они обратились к продавцу с просьбой
порекомендовать им какой-нибудь ресторан, где хорошо кормят.
-- Вам угодно видеть меню? -- спросил услужливый продавец, и спустя
несколько минут прибежал мальчик с меню. Удивленные молодожены заглянули в
меню и, к радости продавца кожаного платья, выбрали себе два блюда. В ту же
минуту два молодых человека внесли и поставили посреди магазина уже
сервированный на два куверта стол, сверкающий серебром и фарфором и с двумя
незажженными свечами. На фотографии изображены Афанасий Разин с супругой,
сидящие за столом в магазине кожаного платья, а покупатели входят и выходят
или выбирают товар. На снимке даже как будто видны теплые мысли, парящие над
ними, и холодные, погружающиеся во мрак, в воды Босфора и в их души под
столом...
Потом, как только наладились дела Разина, они переехали в Америку, и
Афанасий распорядился построить виллу в Лос-Анджелесе. На этой вилле у
Витачи было два бассейна, один с галькой, а второй с песчаным дном, в ее
спальне на полу вместо ковров был устроен настоящий английский газон, на
котором располагалось огромное водяное ложе. Витача с этого дуги без
возврата пишет своей сестре Виде, что дни ее несутся стремительно, по три в
одном. В Лос-Анджелесе, говорит Витача, перелистывая газеты, -- верим разве
только поминальным книгам! -- ей снится, что они вернулись в тесную
белградскую квартиру и там никак не устанавливается ее кровать. Для
будущего, обретенного ею, нет места в прошлом. Только прошлое может стать
будущим, но не наоборот. Время от времени ей снились ее дочери, однако
почему-то она всегда их била...
Вечер, она сидит в кровати, он лежит поперек, под ее ногами, согнутыми
в коленях. В ее глазах сверкает созвездие Водолея, она опирается на подушку,
в руках -- зеркало. Он всецело погружен в нее, без движения, с закрытыми
глазами. Его аура проникла глубоко в ауру ее тела. Может, даже пронзила ее.
Она не чувствует боли, напротив. Неторопливыми легкими движениями, которые
передаются ему, она снимает косметику с лица. Потом тушит свет и, не меняя
положения, все так же с ним внутри себя, бормочет молитву:
-- Запрещаю тебе, дьявол, силой Честного и Животворящего Креста обрести
власть хоть над чем-то в этом доме и в этом поле и над рабом Божиим дома
сего. Да не будет у тебя власти ни в хлебе, ни в винограде, ни в скоте, ни в
овцах, ни в козах, ни в лошадях, ни в свиньях -- ни в чем в доме этом не
быть у тебя власти во веки веков. А ты, Христос, полю этому помоги. Аминь.
При словах "ни в лошадях" он обычно завершает, и тело его пронзает
ледяная дрожь, при словах "во веки веков" или чуть раньше заканчивает она и
конец молитвы шепчет уже чуть слышно. Они не способны ни поцеловаться, ни
изменить положение. Однако ребенок не приходит. Для них нет ребенка. Хотя
лежат они крестом.
Вместо этого к ним приходит известие. Известие, что с девочками Витачи
случился этот ужас.
По вертикали 6
ТРИ СЕСТРЫ
Насколько могу вспомнить, господин архитектор Афанасий Разин, в то
время уже богатый и удачливый человек, рассказывал после одной из деловых
поездок следующее:
-- Башня располагалась среди домов, как воскресенье в окружении будней.
Оглядывая строчки домов, я старался отыскать, где проявится первый большой
праздник в этом живом календаре. И я обнаружил его. "Здесь!" -- подумал я и
вскоре очутился у дома Азры. На вид он казался больше дома Ольги. В
углублении -- надежные двери, отражавшие уличные шумы, высокая стена, за
стеной -- куча детей.
"Хорошо!" -- подумал я и вошел. Было очевидно, что дом содержит Ольга,
поскольку от этого устранился нынешний любовник Азры, человек с короткой
памятью и широким размахом. Он живет отдельно, дарит ей только свечи и
заботится исключительно о ее духовной жизни. Еще Азра получает от него
книги, он обратил ее в свою веру, возвел для нее на ее же с Ольгой
совместные средства храм, и ничего больше. Он оплачивает молитвы за нее и уж
тут не скупится, но хлеб Азра должна зарабатывать себе сама, или ей его дает
Ольга, сестра. За свой счет он отправляет Азру в церковную школу, короче,
заботится о ее Судном дне, когда уйдут все люди и все ангелы.
С такими мыслями я постучал в дверь Азры, однако обнаружил записку, где
говорилось, что Азра не может принять меня дома и я найду ее в библиотеке,
через несколько домов отсюда. В записке было: "Счастлив тот, кто всегда
следует в шаге за идущим. Ибо на небе и на земле мы не будем любить тех же и
не будем ненавидеть тех же".
И я отправился в библиотеку. Вошел в ярко освещенный зал. Людей --
земле тяжело. Как сельдей в бочке. Друг другу шепчут в левое ухо приглашение
к молитве, а в правое -- саму молитву. И стараются случайно не коснуться
друг друга бородой. Один говорит. Я вошел посреди его речи, но свободно смог
понять, о чем он говорит. Зато не понимаю, чем занимаются двое стоящих перед
ним, с хлыстами. Тот, что на кафедре, вещает:
-- Во времена бегов (*) ни один человек за год не заработал себе хлеб,
и не из лености. Во времена царства все подданные за год зарабатывали каждый
день по три хлеба. Но не благодаря своему старанию. Во времена бегов за год
ни один человек в стране не заплакал. Однако это не значит, что все были
счастливы. Во времена царства ни один человек не засмеялся. Однако это не
значит, что в царстве все были несчастливы. Такие были времена...
____________
(*) Бег (турец.) -- господин, землевладелец. (Примеч. пер.)
В зале уже пили воду, в которую священнослужитель вдохнул имя Божие, и
угощались облатками, замешенными на слезах. Откуда-то неожиданно появился
худощавый молодой человек, красиво одетый, лицо его излучало свет, волнами
поднимающийся из глубин его. На устах холодная и тяжелая, как амбарный
замок, усмешка. Словно медузы в южных морях, плавают светильники в лиловатом
пространстве над головами людей, и звучат барабаны, подогретые на огне.
Молодой человек подошел к тем, с хлыстами, и за ним протянулась черная,
резко очерченная тень. Они пропустили его между собой, и вдруг один из них
ударил юношу хлыстом. Испуганно и словно бы выбирая место для удара. Тотчас
же ударил второй. Они чередовали удары, вроде бы специально, чтобы не сбить
дыхание. Один при этом после каждого удара весьма усердно шлифовал ногти о
стену. А то вдруг оба прикрывали глаза, как бы сообща обдумывая следующий
удар и что-то замеряя пядями на полу и на своих хлыстах. А каждый новый удар
заставлял избиваемого совершать все новые и новые телодвижения, которые люди
с хлыстами вызывали у него, подобно музыкантам, выманивающим шаги у
танцующего.
И тут в зале раздались аплодисменты. Я не сразу понял, чему рукоплещут,
хотя вскоре и мне, непосвященному, стало понятно, в чем дело. Тень молодого
человека чуть-чуть отделилась от него. После каждого удара благодаря
искусству хлеставших и его собственным телодвижениям тень все заметнее
отделялась от него, и наконец, после движения, показавшего, сколь велика его
скорость, тень оторвалась и скатилась по ступенькам, а молодой человек,
словно у него выросли крылья, выпрямился и гордо вышел из зала под крики
одобрения...
Однако Азры среди присутствующих не было. И я пошел поискать, нет ли ее
где-нибудь в подсобных помещениях библиотеки. Я прошел коридорами, длинными,
как морозные утра, дважды заплутался и оба раза возвращался на правильный
путь благодаря тому, что заставлял себя идти в направлении, прямо
противоположном тому, каким, полагал, надо идти. Наконец я вошел в какую-то
дверь и оказался в полумраке просторного помещения. На лестнице я наступил
на что-то скользкое и догадался, что это кровь, а в ней тень молодого
человека. Я узнал тот зал, где совсем недавно находился, теперь он был
погружен во мрак Я пуст, как оглохшее ухо, лишь в глубине светилась дверь
комнаты, где я оставил свое пальто. Я подошел к двери и увидел юношу, того,
которого бичевали, -- он был в комнате с какими-то незнакомыми мне людьми.
Все изумленно посмотрели на меня, когда я вошел и снял пальто с крюка.
Прервав свои занятия, они молча смотрели на меня.
-- Раньше мы никогда тебя не видели. Где ты был раньше? -- сказали они.
-- Раньше? -- удивился я.
Молодой человек -- я предположил, что он управляющий этого учреждения,
-- повернулся к девушке, и та без слов поднялась и пошла за мной.
-- Я покажу вам дорогу, -- сказала она, хотя было очевидно: таким
образом оставшиеся хотели убедиться, что я ушел.
Во тьме коридора перед выходом я спросил девушку, в чем смысл сцены,
