и отправил в обе стороны царства глашатаев, дабы отыскали они самого лучшего
зодчего.
Я: Но глашатай, отправившийся на Запад, встретился с непредвиденными
трудностями. Самый знаменитый зодчий царства так испугался предстоящего
поручения, что пропал бесследно, а вместо себя подсунул какого-то
неграмотного серба из Боснии, семья которого, правда, уже в пятом колене
исповедовала ислам.
ОНА: И он явился на зов вместо зодчего, хотя до тех пор сооружал только
надгробия да питьевые фонтаны, но царскому посланнику не смели даже
намекнуть, что зодчий ненастоящий. Был он молчун, нос у него рос прямо ото
лба и, опускаясь на лицо, причинял боль глазам. Семь горьких лет он уже
пережил, и неведомо, сколько еще соли доведется ему съесть.
Я: Но что было хуже всего, так это то, что даже он соглашался без
радости. Когда услышал, что от него требуется, смех его состарился за один
день, и попросил он, прежде чем отправиться в путь, посоветоваться с
муфтием. Встретились они в мечети: муфтий -- борода в руке, а человек -- в
рубашке с веревкой вместо ворота. Словно уже приготовился быть повешенным.
ОНА: "Ты идешь в дальнюю даль, в край, о котором человеку дано только
догадываться, но не дано обежать, -- сказал ему муфтий. -- Запомни одно: кто
от себя самого исцелится -- пропадет".
Я: "От самого мудрого разговора пользы меньше всего", -- подумал зодчий
и ушел.
ОНА: Муфтий успокоил царева человека, сказав, что зодчий умеет
симметрично думать и может одновременно левой рукой поднять, а правой
поставить на землю чашу с вином, не расплескав. Царев посланец, поскольку не
смел возвратиться с пустыми руками, отправился в Стамбул с тем, кто слюной
исцеляет раны, и с надеждой, что другой царев посланец, тот, который ушел на
Восток, окажется более удачливым.
Я: Но случилось так, что тот, возвращаясь из Дамаска, утонул вместе с
кораблем, и потому перед Великим визирем предстал единственный. Когда
зодчего спросили, есть ли у него какие-нибудь проекты будущего
строительства, плотник сунул руку за пазуху и вытащил три веревочки с
узелками, завязанными на равном расстоянии.
-- Это все? -- удивился визирь.
-- Этого хватит, -- ответил тот.
-- А как наш властитель будет знать, какое строительство ты замышляешь?
-- спросил визирь.
На это зодчий, вперив указательный палец в грудь вельможи, сказал:
-- Пусть властитель покажет пальцем, что он хочет, и я ему это построю.
ОНА: Говорят, что здесь Великий визирь догадался что зодчий вряд ли
понимает, о чем речь, и что турецкий язык не самая сильная его сторона.
-- Как тебе властитель объяснит, что он хочет, если ты не сможешь
понять этого?
Я: -- У мечтателей нет родины, и сны не ведают языков. А властителева
мечеть всех мечетей чем может быть, как не сном?
Понравился ли план Великому визирю, нет ли -- неизвестно, только
зодчего привели к султану Ахмеду, и, к удивлению визиря, царь подвел его к
окну и показал пальцем. Там, в тумане Босфора, в зеленой воде утреннего
воздуха стояла, словно в небе, огромная Церковь Церквей, константинопольская
Святая София, гордость разрушенного византийского царства, самый большой
храм христианства, давно превращенный в мечеть.
-- Она не должна быть больше, потому что я не больший правитель, чем
Юстиниан, воздвигший ее, но она не может быть и меньше, -- сказал султан
Ахмед и отпустил зодчего, повелев немедленно начать работу.
"И у Аллаха этот мир -- первый опыт, -- подумал зодчий, выходя. --
Каждую вещь на земле, чтобы сделать как следует, надо сделать дважды". Он
снял обувь и вошел под огромный купол храма Мудрости.
"Сейчас суть вопроса в том, -- добавил он мысленно, -- хочу я, чтобы
меня похоронили пьяным или трезвым"...
ОНА: Он поднялся мощеным переходом наверх и с балкона и галереи Храма
оглядел открывшийся перед ним простор, похожий на площадь за девятью
вратами. Потом он обошел крытые галереи, где его встречали, поблескивая в
темноте, глаза не до конца еще облупившихся мозаик. С них смотрели лики
Христа и Богородицы, а рядом или прямо на них были прибиты обтянутые кожей
доски с сурами из Корана, которых он не мог прочитать, потому что не знал
грамоты. Тысячи лампад мерцали глубоко внизу над плитами церкви, и казалось,
что глядишь на ночное звездное небо сверху, как Бог, а не снизу, как обычно.
Он спустился не спеша, велел, чтобы ему привели высокого, самого высокого в
Стамбуле, верблюда, и потребовал, чтобы десять тысяч строителей собрались в
названный день внизу, возле ипподрома, который здесь называют Атмейдан.
Я: С того дня целых десять лет каждое утро он отправлялся к Святой
Софии, измерял своими веревочками фундамент и стены, алтарь и клирос, окна,
чашехранительницы и проскомидии, галереи для певчих и неф, паперти и
портики, купола и двери. Три узла влево от входа, четыре узла вверх. И
переносил это на песок ипподрома для строителей, которые воплощали его
указания и эти его узловатые чертежи. Упади он с верблюда и умри, унеси его
ветер или укуси змея, никто не знал бы назавтра, как продолжить
строительство. Он один знал, до какого момента дошли в сооружении, и все
проекты были сокрыты в нем. Направляясь к стройке верхом на высоком
двугорбом верблюде, он всегда сидел спиной к голове животного и неотрывно
смотрел на Святую Софию, используя даже время удаления от Мудрости на то,
чтобы получше запомнить каждую деталь на ее неоглядно огромных и изученных
до мелочей стенах и фронтонах. При этом он думал, что живописцы не глядят на
цветок, когда его рисуют, они рисуют простор, обрамляющий цветок, и грани
этой пустоты воспринимают как то, что надо изобразить, но не контур цветка.
Так и он, удаляясь от Святой Софии и зрительно сохраняя каждый ее угол и
окно, высекал в памяти сектор за сектором из неба, обрамляющего огромный
купол, который, увидев однажды, невозможно забыть. Ибо небезразлично, после
какого предмета или существа остается пустота. Пустота по сути своей -- это
форма предмета, находившегося здесь прежде, пустота беременна предметом,
заполнившим ее. Мир вокруг нас и в нас полон таких беременных пустот.
Зодчий так натренировал свою зрительную память, что взгляд его
створожился, уплотнился и глаза стали как два камня, брошенные из пращи.
Затем он так же подробно, как небо снаружи, стал запоминать запахи пустоты,
которая изнутри в свете лампад заполняла и держала на себе стены. И чем
больше он проникал в каждую деталь Святой Софии здесь, вблизи Топкап-сарая и
султановых покоев, тем быстрее там, внизу, на берегу возле ипподрома,
вырастала величественная, прекрасная мечеть. Мечеть мечетей.
ОНА: И все-таки что-то не выходило. Святая София несла в камне мудрость
христианского храма, а мечеть, выраставшая на песке ипподрома, своим
естеством и предназначением, даже обликом своим словно противилась
строению-оригиналу. Они словно противоборствовали между собою -- та, уже
существовавшая, и эта, возводившаяся по ее образу и подобию. А зодчий должен
был примирять и соединять пропасти, лежащие между ними, нося этот страшный
раскол и разлад в себе как подземную реку. Он должен был обуздать и усмирить
ту первую огромную церковь, где мудрость была претворена в камень. Вкус
этого камня он знал на память, помнил даже во сне. Но камень его детища не
имел этого вкуса.
Другими словами, царский зодчий не мог завершить свою мечеть.
Я: Годами не сворачивал зодчий с пути от Святой Софии к стройке и
сейчас, временно отказавшись появляться на ипподроме, потому что не знал,
что приказать, вдруг обнаружил большую торговую площадь, по которой
спустился извилистыми узкими переулками к бухте Золотой Рог и здесь, на
берегу, увидел другую торговую площадь, поменьше, Мисрбазар, где корабли из
Египта выгружали благовонные масла и приправы. Он вошел туда и захотел
купить что-нибудь.
-- Сандал? -- спросил торговец ароматов и подсунул маленькую бутылочку
из мутного стекла под другую, побольше. Стали ждать. Они ждали в полумраке,
но ничего не происходило. Однако, когда покупатель уже хотел отойти,
торговец сказал:
-- Нужно ждать ровно столько, сколько читается сура из Корана.
Покупатель был неграмотный и не знал, сколько времени надо для чтения
суры из Корана, но в этот миг на горлышке наклоненной большой бутыли
показалась сверкающая, как комета, капля, на своем хвосте она медленно
опустилась вниз и исчезла в маленькой бутылочке.
-- Хочешь попробовать? -- спросил торговец; он ловко отер край горлышка
пальцем и протянул палец покупателю. Тот взял немного жидкости на свой палец
и хотел было отереть его о платье.
-- Не на платье! -- предостерег торговец. -- На ладонь. Прямо на
ладонь.
А когда покупатель сделал так и хотел понюхать, продавец опять
остановил его:
-- Не сегодня, господин, не сегодня! Через три дня! Только тогда
обнаружится настоящий аромат. И сохранится он столько, сколько сохраняется
запах пота. Только будет сильнее пота, потому что обладает силой слезы...
ОНА: Так зодчий понял, почему его творение сопротивляется: его
достоинства не могут быть оценены сразу, но только на третий день. Слишком
рано поднес он руку к ноздрям. Ни одно настоящее дело не может быть
завершено в любой день. Нужно дождаться настоящего дня его завершения.
Настоящего дня. Так он и сделал.
Я: Когда наконец здание было воздвигнуто и строители закрыли купол,
после того как зодчий через отверстие наверху запечатлел полумесяц и звезду,
он еще раз вернулся в Святую Софию и вгляделся в ее неизмеримую высоту.
ОНА: Там, во мраке купола, на цепи, которая держит светильники, висело
нечто овальное и белое.
Долго вглядывался он и спрашивал себя, что бы это могло быть, пока не
догадался. А было это страусовое яйцо. Не зная, для чего оно
предназначается, но зная -- для кого, зодчий приказал и в новой мечети
повесить два страусовых яйца.
Я:. Затем он вошел в уже завершенное здание, хлопнул большим бичом,
сосчитал, сколько раз отозвалось эхо, и вернулся в Святую Софию. Там он тоже
сосчитал эхо от своего бича. Отзывов оказалось на десять больше, чем в его
мечети.
ОНА: И тогда он приказал в купол нового здания замуровать четыре
больших горшка из терракоты, и с этими горшками мечеть обрела необходимую
протяженность эха, потому что в ту же минуту горшки начали вбирать в себя
копоть от светильников, которая потом, соскобленная, давала самую лучшую
тупо" в царстве. А страусовые яйца распугивали пауков, и в мечети по сей
день нет паутины. Потом на входе зодчий повесил двойной кожаный занавес,
велел застелить каменный пол бухарскими коврами и пал ниц перед царем,
передавая ему Голубую мечеть.
Я: По пути в родные края зодчий не переставал видеть во сне, как он
обходит галереи и подвалы Святой Софии, замеряет своими веревками и узлами
размеры Мудрости и везет их за пазухой куда-то на верблюде. Ему снился
каждый камень Мудрости. А просыпался он со странным чувством, что нездоров,
что в нем что-то переменилось, что забрел он куда-то между снов, в какие-то
провалы. Он не мог жить своей прежней жизнью. Он сам больше не был прежним.
И даже когда те сны мало-помалу оставили его, он не перестал ощущать этот
странный недуг и ходил по лекарям в поисках исцеления от своей болезни,
скорбя, что стареет очень медленно и так тяжело.
ОНА: В конце его поисков один травник сказал ему:
-- У каждой смерти есть и отец, и мать. В твоем недуге виновата не мать
