свидетелями которой мы с нею были там, в библиотеке.
-- Вы задумывались над тем, что видели? -- спросил я.
-- Я не задумываюсь, -- сказала она, -- мысль, посланная с Запада,
достигнет земли с Востока, мысль, посланная с Востока, достигнет земли с
западной стороны. И они не встретятся. Пасущий овец разве может ввести
кого-то в царский дворец? Пасущий мысли разве может ввести кого-нибудь на
небо? Зачем думать? -- И она оставила меня одного за дверью библиотеки.
Возвращаясь к дому Азры, я был в худшем положении, чем тогда, когда
направлялся туда впервые. Если я, обманутый и разозленный, а Азра, склонная,
видимо, к издевке, выложим карты на стол, из моего предприятия ничего не
получится... Так я думал и потому решил усложнить дело, чтобы не сразу можно
было добраться до его сути. Меня тут же провели в красивую комнату с
кушетками и полочкой, на которой стояли два Корана в роскошных переплетах.
Один был в зеленом сукне, оправленный серебром, другой -- в красном,
оправленный золотом. Один был подлинным, а второй -- я с абсолютной
достоверностью утверждаю -- был заполнен венецианским мылом. Азра, по
старому обычаю, клялась на мыле, если не хотела сдержать обещание.
"Если не знаешь разницы между высоким и маленьким -- спроси у женщины,
если не знаешь разницы между любовью и ненавистью -- спроси у реки", --
успел подумать я, и вошла Азра.
Мы уставились друг на друга и с минуту оставались так, дожидаясь, кто
моргнет первый, а затем оба расхохотались.
Она сильно растолстела и открывала рот, когда слушала, что ей говорят.
На руке у нее был перстень с часами, который она уже не могла снять, и, как
у рыбы, все ее движения возвращались к ней же. Она что-то пробормотала, и я
подумал, что она извиняется за недоразумение с библиотекой, но она
извинялась за свою полноту.
-- Я растолстела, потому что была переполнена ненавистью. А в человеке
любовь занимает ровно столько места, сколько оставляет ненависть, совсем как
в бокале с вином, где места для воды ровно столько, сколько выпито вина. И
если глубоко лежит ненависть -- мелко лежать любви...
Она выглядела особой некогда прекрасной. Но женщиной не выглядела. Я
вспомнил ее грудь -- пеструю, как два гусиных яйца, сейчас же она
расползлась по телу, и словно бы ее вообще не было.
-- Ты помнишь, как мы играли в школе в "истории"? -- приступил я к
делу.
Она прикусила губу и спросила, как это.
-- Неужели не помнишь? Это такая игра, где ты предлагаешь название, а
кто-то другой начинает историю, всего две-три фразы. Затем, чередуясь, мы
рассказываем ее дальше и разматываем пестрый клубочек, в котором шерсть то
одного, твоего, цвета, то другого, моего, в зависимости от того, кто
разматывает.
-- А кто выигрывает?
"Выигрывает тот, кто пригнал историю к своей мельнице", -- подумал я,
но вся беда в том, что сейчас я не должен был выиграть у Азры, хотя не
должен был и проиграть, иначе из моего дела ничего не получится. Я
пробормотал, что коли нет судьи, значит, нет и решения, и выбросил название:
ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ
Она чуть удивилась, за ее щекой словно бы забурлила слюна, но она
сдержалась и начала:
-- Однажды под вечер в Стамбуле, незадолго до намаза, царевы очи,
словно два черных голубя, опустились возле Атмейдана. Пробив плотные мысли,
взгляд султана Ахмеда остановился, и порешил султан: быть на том месте
мечети всех мечетей. Он повелел, чтобы храм имел шесть минаретов, и отправил
в обе стороны царства глашатаев, дабы отыскали они самого лучшего зодчего...
Здесь она прервала рассказ, не зная, что дальше, потому что историю эту
сочиняла, а я, ждавший этого передыха, чтобы продолжить, тут же продолжил,
как положено:
-- Но глашатай, отправившийся на Запад, встретился с непредвиденными
трудностями. Самый знаменитый зодчий царства так испугался предстоящего
поручения, что пропал бесследно...
В тихой комнате мы с Азрой попеременно рассказывали повесть о Голубой
мечети, передавая друг другу куски истории, как чубук, и потягивая кофе.
Я заметил, что она, стоило ей разволноваться, допускала грамматические
ошибки, и тогда становилось заметно, что образование у нее неглубокое, по
щиколотку. Однако, когда мы закончили рассказ, она сказала нимало не
смущаясь:
-- Женщины и полицейские кладут глаз на таких, как ты... Где ты сейчас
и чем занимаешься?
Теперь я знал, что миг опасности наконец преодолен, что "Голубая
мечеть" сделала свое дело. Азра вступила в беседу, пусть и не столь приятным
способом.
-- Есть в Венгрии, в Сент-Эндре, -- ответил я, -- кафе под названием
"Ностальгия". Там подают кофе с корицей, и я теперь все чаще ощущаю корицу в
кофе. У меня нет детей, и это меня убивает.
Она захохотала где-то внутри, под грудью, и резко оборвала смех, как
ножом отрезала.
-- И я бы с удовольствием усыновил кого-нибудь, -- продолжал я, -- но,
как бы это сказать, не слишком взрослого ребенка.
-- Да, да, ты прав. Взрослые дети не годятся для усыновления. Их не
заставишь воду во рту держать, все норовят переспорить. Значит, хочешь кого
поменьше.
-- Вроде того. По сути, совсем маленьких. Или, скажем, так: я бы
усыновил нескольких совсем маленьких, тебе бы я сразу выложил деньги на
хорошее воспитание, чтобы росли и стали на ноги, как положено в такой семье,
как моя и твоя, а потом, когда вырастут, они бы возместили мне то, что я на
них потратил...
-- А как малы они должны быть? Скольких лет приблизительно?
-- Ну, от шестидесяти до ста.
Азра придвинулась ко мне, принюхалась к моему дыханию и словно только
теперь поняла смысл моих слов.
-- Что -- "от шестидесяти до ста"?
-- Ну на столько приблизительно моложе меня и тебя.
-- А, ну это уже другое дело. Ты бы хотел правнуков или белых пчелок,
как их в народе зовут.
-- Да. Именно так.
-- Видишь ли, -- пробормотала она словно про себя, -- нынче будущее,
тем более чужое, можно с выгодой обратить в деньги. Какое время настало! Иди
на все четыре стороны! Правильно говорят люди, а я не верю. -- И опять
обратилась ко мне: -- А ты почему правду не говоришь? Что тебе правнучки?
Почему бы их не продать? Вот: у меня уже и список давно готов. Посмотри сам.
Все как на подбор. Я нашу семью изучила, распланировала и родовое дерево
составила. И по восходящей и по нисходящей. Как угодно. Вот, обрати
внимание, это Лука, он наверняка будет похож на меня. Красивый, несколько,
пожалуй, толстоват в старости, зато ласковый. Будет лечить через пятку.
Лучшего знахаря и лучшего праправнука не найти. Правда, будут у него
разноцветные глаза -- один красный, а другой голубой, и будет он малость
глуховат на то ухо, где глаз голубой. Зато послушный и расторопный. Этот,
другой, его приемный сын Василий, будет остер на ухо. Слышать будет
перекрестно, и его будут слушать перекрестно, во всех четырех сторонах
света... Как сказал поэт, только этот Йован сможет быть в душе по отцу
дьявол, только этот Исидор сможет понять, почему на святую Параскеву Пятницу
пять созвездий собираются в одном углу неба, только этот Петр сможет
отомкнуть своими ключами небесную грамматику, начинающуюся местоимением
"Ты", с которым Бог обратился к Адаму, только Алексей сможет доказать, что
настоящее человечества -- еще не все и что существуют день и ночь, свое
крошечное сегодня и завтра, только этот Павел...
На этом месте Азра взяла стакан ледяного напитка который нам подали, и
прижала к своим пылающие ушам. Я вернул ей список и сказал:
-- Видишь ли, есть тут одно дополнительное обстоятельство.
-- Какое?
-- Вместе с белыми пчелами я покупаю дом.
-- Какой дом?
-- Этот дом. И усадьбу. К потомкам перейдет их недвижимость. Чтобы было
где развернуться. Ты не беспокойся, деньги я дам вперед, а во владение
недвижимостью вступлю только через двести лет. Сейчас мне здесь нужно земли
лишь на могилу, чтобы похоронили меня с птицей за пазухой, а не за морем.
-- А разве ты не купил уже могилу у Ольги? Сколько же раз ты
собираешься умирать? В общем, ничего не скажешь, условия ты предлагаешь
подходящие. Однако нельзя ли те два пуда земли, или сколько там ты хочешь
для могилы, чтобы тебя не похоронили за лужей, нельзя ли их чуть-чуть
передвинуть? Я знаю одно красивое место, лучше для могилы не сыскать, вид
оттуда открывается прекрасный, -- там и устроишься. Находится это место на
границе сестриной земли, она там сеет пшеницу, да что тут говорить, два пуда
земли -- не много, довольно вином один раз изо рта брызнуть, чтобы окропить.
А остальное -- дом и деток -- бери, когда тебе захочется, через двести лет
или через сколько ты там намерен...
В эту минуту на улице, освещенной лунным светом, послышался странный
прерывистый топот. Словно верблюды или жирафы мчались. Мы подошли к окну и
увидели верблюда с седоком. Человек был в чалме и настолько бледен, что это
было заметно даже при лунном свете.
-- Откуда идет этот верблюд? -- спросил я Азру.
-- Он идет с нашего, исламского, кладбища. Каждую святую ночь переносит
он на христианское кладбище по одной грешной душе, захороненной на нашем,
мусульманском, кладбище. Верблюд очищает наши кладбища и делает их
кладбищами праведников, чистыми кладбищами, без грешников, а христианские
становятся кладбищами исключительно грешников... А знаешь, что мне пришло в
голову? Не купить ли тебе заодно и кладбище? Здесь есть заброшенное, можно
взять за бесценок.
Я оторопел от такой проницательности Азры. Она словно читала мои самые
сокровенные мысли и чаяния.
-- Видишь ли, я бы не прочь. Потому что праправнуки в один прекрасный
день должны же где-то собраться, не правда ли? За какоенибудь старое,
заброшенное или нет, все равно, я бы хорошо заплатил... Только надо
составить договор.
Тут Азра расхохоталась так, что волосы у нее рассыпались на уши.
-- Видишь ли, -- говорит, -- есть у меня одно дополнительное
обстоятельство.
-- Какое?
-- У меня нет детей. И никогда не будет. Я бездетная, и у меня не будет
потомства. Да и будь у нас дети, Юсуф не разрешил бы их продать.
-- Ты бездетна? Тогда кого же ты продаешь? К чему эти списки имен и
столько разговоров?
-- Ну, это не мои праправнуки, а чужие.
-- Как чужие?
-- Ольги и Цецилии. У них есть дети, и это потомки вплоть до белых
пчел...
-- Но Ольга не продает мальчиков, она продает только девочек, внучек, я
ее спрашивал.
-- Это тебе. А мне продаст. Я же им двоюродная бабка. Да она и
бесплатно уступит их мне на содержание.
-- А потом?
-- Потом я отдам их тебе, как ты и просил. Идет?
-- Идет, -- ответил я с выражением оторопи, какая бывает у коней на
картинах итальянского кватроченто. -- Я все понял, Азра, -- сказал я. -- Я
согласен, давай подпишем бумагу.
Она подписала и поклялась на Коране, и я видел что клянется она на
настоящем Коране, а не на том где лежало венецианское мыло. Так я понял, что
все без обмана. На улице меня встретил свежий воздух, облака стояли, как
прокисшее молоко, и опять слышался топот верблюда. Он возвращался с
поклажей. Теперь это был праведник. С христианского кладбища на исламское.
По вертикали
ГОЛУБАЯ МЕЧЕТЬ
ОНА: Однажды под вечер в Стамбуле, незадолго до вечернего намаза,
царевы очи, словно два черных голубя, опустились возле Атмейдана. Пробив
плотные мысли, взгляд султана Ахмеда остановился, и порешил султан: быть на
том месте мечети всех мечетей. Он повелел, чтобы храм имел шесть минаретов,
