утром охотник увидел место на песке, где ночевал зверь. Песок сохранил
отпечаток головы. Было отчетливо видно заостренное серповидное дьявольское
ухо, на котором призрак пролежал всю ночь. Плакида уже научился входить в
образ рыбы, медведя и птицы, но сейчас нужно было перевоплотиться в кого-то
соединившего и все это, и уши дьявола. И Плакида, оставаясь на лугу, стал
потихоньку перебирать воображаемыми когтистыми лапами, направляя рыбьим
хвостом свой бег по искрящемуся песку, словно по небу, и сгоняя пчел с
цветов своими остроконечными ушами. Только все напрасно. И добычу не настиг,
и в воображаемого призрака, за которым гнался, не обратился. Однако
благодаря этому перевоплощению ему настолько удалось проникнуть в сущность
зверя, что он вдруг почувствовал: зверь нашел в себе нечто вроде лестницы и
спускается по ней шаг за шагом.
Вечером Плакида неожиданно услышал шум, пошел на него и оказался перед
чем-то похожим на логово или нору. У воды сидела на корточках как бы большая
железная печь и бухтела. Передние конечности у нее были вроде птичьих
когтистых лап, а задние -- медвежьи. Между дьявольскими ушами виднелись две
прорези, и, поскольку в печи полыхал огонь, эти маленькие, обезьяньи или
сатанинские, налитые кровью глазки в упор смотрели на Плакиду. Печь была
очень больна, только непонятно чем. Когда Плакида решился подойти к ней, он
неосторожно наступил на ветку, от напряжения испуганно вскрикнул, споткнулся
и упал. Печь тоже вскрикнула, разметала рыбьим хвостом золу и опрокинулась
навзничь. Потом как-то сразу стала успокаиваться и остывать. Плакида
наблюдал за нею из темноты, она тоже смотрела на него; он попытался
подняться, она тоже сделала такую попытку, и тогда он решил не искушать
судьбу. Сидел и ждал. Когда из пламени стало выделяться что-то белесоватое,
Плакида задремал и проснулся лишь на рассвете.
Перед ним на песке сидел юноша и улыбался, демонстрируя три ямочки на
щеках цвета кукурузной каши. У него были очень теплые глаза и ресницы,
опушенные снегом. Однако на руках все еще оставались крепкие, словно
железные, птичьи когти. А на лбу незнакомца прямо на глазах Плакиды морщины
изогнулись в букву "гамма". Призрак превращался в Плакиду, негромко читая
молитву, побуждающую зверя покориться охотнику.
По вертикали 4
ВИТАЧА
-- Моя душа -- дева, родившая мое тело. И голос мой в нем. По утрам я
омываю свой голос, как омывают хлеб и лицо. У моего голоса, как и у хлеба,
есть свое тело на небесах, а у меня, как у всякого творения, есть свой
небесный прообраз. Слово мое уже кто-то произнес в небесной выси до меня, и
теперь оно лишь следует своему труднодостижимому идеалу. И я страстно жажду
пением приблизиться к этому Непознанному. Ибо любая познанная на этом свете
вещь лишь половина ее сути, постигающая свою другую, незримую божественную
половину, недоступную и непознаваемую. Значит, и мое слово, и мой голос тоже
лишь половина Слова и половина Пения, постигающие иную половину, если только
она будет ко мне благосклонна. Ибо Дух снисходит когда хочет и на кого
хочет. Иначе откуда у моего Песнопения и моего разума берутся то дни полного
отупения, то великая проницательность и вдохновение? Почему в среду человек
глупее, чем во вторник, а в пятницу настолько глуп, что и в среду покажется
мудрым?
Но моя связь с небесной стороной моего естества оборвалась. После
грехопадения с Разиным, после того, как я покинула родной край, после смерти
дочерей, в которой я повинна больше всех, ибо бросила их, а матери детей не
бросают, мне уже непостижима небесная половина моего голоса, потусторонняя
Книга моей судьбы и место Разина в ней. Книга та для меня теперь закрыта и
навсегда замолкла. А от единственной в моей жизни любви остались одни усы,
которые годятся разве что зубы почистить.
Поэтому я ищу Того, кто вместо меня прочтет Книгу моей судьбы и
растолкует ее. Кто вновь укажет мне путь к другой половине моего голоса,
небесному идеалу моего песнопения. Он должен существовать так же, как над
каждой вековой тенью должна выситься вековая липа.
И если на небесах у меня есть небесный брат, по образу и подобию
которого создана моя душа, то обязательно имеется и та, другая сторона
медали, отголосок эха; если каждая вещь на земле имеет свой идеал на небе,
то темная сторона природы этой вещи (поскольку у всего земного есть темная
сторона, и у меня, Витачи, тоже есть темная сторона естества и голоса),
темная сторона моего песнопения не имеет и не может иметь двойника на небе,
но только в преисподней; там, в аду, существует и мой другой, черный
любовник, там, в двойном зеркале, моя правая рука превращается в левую,
подобно тому как оба глаза смотрят вместе, а каждый в отдельности по-своему
слеп. Итак, если я, Витача, и моя песнь (равно как и все сущее, что может
быть познано на этом свете) постигаем незримые небесные тела одной частью
моего естества, то другой частью я, та же Витача, являюсь неким символом,
постигающим таинства незримого ада, подземный отзвук моей души. Мой небесный
возлюбленный определяет, чем досадили нам другие, а черный возлюбленный
голоса моего судит о том, чем мы досадили другим. Если на небеса меня
увлекает мой небесный возлюбленный, присутствие которого я ощущаю, когда
душа поет, и от которого зависит моя жизнь, то должен существовать и другой,
черный возлюбленный моей души, властелин тьмы, убийца моего поющего голоса,
и он неминуемо появится, чтобы увлечь меня в преисподнюю, в безмолвие и
смерть. Поэтому так страстно желала бы я отыскать этого первого прежде, чем
отыщет меня второй.
Это исповедь о том, как я его нашла. Как я нашла Того, кто олицетворяет
здоровье и вечную молодость.
Я всегда старательно расставляла мебель в квартире, чтобы добиться
наилучшего резонанса в комнатах. Дом выходит на две улицы, так что машину,
сворачивающую за угол, можно увидеть дважды в окнах и третий раз в зеркале.
В спальне двойные застекленные двери, а между ними, как на полках,
расставлены книги. Когда мы с Разиным сняли в Милане этот Дом, собаки я не
завела и даже по субботам, после спектакля, не выхожу на улицу, слушаю, как
ключи сами по себе скрипят в замочных скважинах, отчего моя горничная
Николетта падает в обморок. По утрам Николетта протирает пивом листья
рододендрона, стоящего в столовой, и приносит завтрак мне в постель. Жили мы
просто, люди болтали, будто вторник и пятница к нам в дом не заглядывают, но
мы не придавали этому значения.
Это случилось как-то вечером (по подсчетам Николетты, на куриное
рождество).
Лежа в темноте, я услышала звук, напоминающий звон рюмок. Я включила
свет и обошла всю комнату, но ничего не заметила. Легла, и снова в темноте
послышалось будто чокаются рюмками и еще какой-то шорох, словно игральные
кости постукивают. Я не суеверна, но волосы у меня на голове зашевелились, и
по телу побежали мурашки. Я затаила дыхание и вдруг отчетливо услышала
разговор. На этот раз света я не зажигала. Вспомнила, как отец тренировался
в стрельбе из пистолета вслепую, закрыла глаза, вытянула правую руку вперед
и пошла на звук, вперив в темноту указательный и средний пальцы. Стояла
осень, настал миг истины, а ей неведомы грамматика и правила правописания. И
когда моя рука коснулась чего-то гладкого и холодного, я остановилась,
открыла глаза и все увидела.
Передо мной были двойные застекленные двери, и между ними, вместо книг,
сидели вы и играли в домино. Я сразу заметила, что она грудаста и часто
месит тесто, потому что платье было более всего изношено именно на груди,
где стояли две заплаты. Волосы у нее потрескивали и светились. А дальше, в
полутьме, я разглядела и тебя.
Ты что-то читал и выставлял костяшку домино, когда наступала твоя
очередь. Иногда вы чокались, и этот звук, как и ваш разговор, слышался в
моей комнате. Вы курили, на столе лежал нож и стояла свеча, поглощавшая дым.
Я оглянулась, чтобы убедиться, не отражение ли это в стекле дверей, но в
моей комнате было пусто. Правда, напротив дверей у меня стоял такой же стол,
стулья и прочее, совсем как у вас, только вас, игроков, вина и домино не
было. На комоде в моей комнате стояла незажженная свеча, рядом с ножом и
закрытой коробкой с домино.
Словно вывернутая наизнанку душа, -- подумала я и распахнула дверь.
Там, в неглубокой темноте, была только полка с пыльными книгами, к которым
не прикасались бог знает с каких времен. И больше ничего.
-- Привидения! -- воскликнула я. -- Вы знаете о нас все, а мы о вас --
ничего!
А вы оба там, в стекле, подняли свечу, которую я уронила, рывком открыв
дверь, и снова зажгли ее в своем таинственном мире, обвиняя друг друга в
неосторожности. Меня вы вообще не замечали. А я стояла в ночной рубашке
посреди комнаты и долго-долго, так долго, что над моей кроватью мог бы
вырасти сосновый бор, наблюдала за вашей игрой. Ты сидел спиной ко мне, и я
видела твои костяшки.
Плохи твои дела, -- подумала я, вглядываясь в костяшки. А ты сидел в
тени, как в собственном имени, и только дымок струился.
-- Вот уж кого соплей перешибешь, -- прошептала я и стала делать тебе
знаки, выдавая намерения твоей партнерши. Ты не подавал виду, что принимаешь
к сведению мои коварные знаки, однако начал выигрывать. Когда ты выиграл
семь тысяч, вы ушли, и двойная дверь опустела и онемела. Только свеча
горела, отражаясь в стекле, и мешала мне уснуть. Уходя, вы забыли ее
погасить. Я хотела задуть ее, но сообразила, что отсюда не получится, и
зажгла свечу в своей комнате. Тут же ее двойник в стекле погас. Высоко над
городом я увидела два неба, вроде бы одинаково охватывавшие пространство.
Только одно было низкое, все в облаках, а другое -- высокое и светлое, оно
сжимало это хмурое небо и придавливало его к земле.
Снова я увидела тебя в стеклянных дверях через несколько дней.
Отчетливо вижу, как ты сидишь на полу, положив голову на колени, и читаешь
книгу, которая лежит возле твоих ног на ковре, икры придерживают страницы
книги и не позволяют прочитанным страницам перевернуться. Все книги на земле
имеют эту потаенную страсть -- не поддаваться чтению. Ты показался мне
моложе, чем в первый раз, и я подумала, что, может быть, ты и дальше будешь
молодеть и это неодолимо привлечет меня к тебе, и поняла, что когда-нибудь
это окончательно склонит меня на твою сторону, потому что меня всегда тянуло
к мальчишкам. Я наклонилась посмотреть, что ты читаешь. Через плечо прочла
страницу из твоей книги:
Юноша принес девушке цветок. Другой, придя без подарка, взял этот
цветок и выбросил. Девушка его спросила, зачем он это сделал.
-- Луна не нуждается в украшениях, -- ответил он и в награду получил
поцелуй.
-- Как сладок мне был этот поцелуй, -- сказал первый. -- Я буду помнить
его всю жизнь. Ведь мой цветок вместо девушки украсил луну, и отныне он
всегда будет называться лунным.
А девушка сказала:
-- Раз ты не ел, вымой ложку.
И тут пробило полночь. Это меня удивило, потому что здесь, в комнате,
на моих часах только что было уже пять минут первого. Однако сейчас стрелки
соединились на обоих часах, и те, в дверях, начали бить, а мои часы молчали.
От этого меня охватила дрожь, я ощущала, как мои ресницы прикасаются к
стеклам очков, но не могла остановиться. Я открыла двери. Темнота. На полу
лежит та книга, в углу горит свеча. Я подвинула подсвечник, чтобы осветить
книгу и посмотреть название, но рука передвинула свечу, а огонь остался на
месте, не продвинувшись ни на кончик иглы, словно оторвавшись от свечки.
