"Что делать?" Чернышевского? Неужели ты не знаешь, что все читатели мира
занесены во все существующие книги, как в списки умерших, рожденных или
вступивших в брак? Неужели тебе не хочется обвенчаться в книге?
Взгляни на свою Витачу! Посмотри на меня, грешную, которая надеется,
что ты судом своим праведным разрешишь мои метания. Посмотри, твоя Витача
прежде всего опускает веки, чтобы видно было, какую красивую тень
отбрасывают ее ресницы, а уж потом широко открывает свои сияющие глаза,
пестрые, как стеклянные шарики. Для нее важнее смотреть, чем видеть, она
знает лучше тебя, что глаза красивее, если они служат плотоядной пищей для
других, сами питаясь постным. Чего она хочет? Чего хочу я от тебя, любовь
моя? Я знаю, что мудрость ни от чего нас не спасает, -- она, как день жизни:
чем дальше от одной ночи, тем ближе к другой. Поэтому я и не предлагаю тебе
свою мудрость. Подобно тому как писатель переселяется из своего мира в мир
читателя, так и я, Витача Милут, пыталась эмигрировать из своего мира,
заключенного в этой книге, где у меня убивают детей и продают их во имя
каких-то высших принципов, в иной мир. В этот ваш мир, который я разгадала,
хотя и не полностью, через всемогущую силу, через любовь. Я наспалась в
зеркалах спален, накупалась в зеркалах ванных комнат. Теперь я хочу
вырваться отсюда в жизнь. Ты мог бы стать для меня родиной, а я для тебя --
заграницей. Неужто это мое желание непростительно ?
Окружи меня милостью своей: в уголках моего рта каждая презренная капля
взывает к чистой небесной исцеляющей слезе. Ты вечен, ты всегда молодой, а я
-- нет. И ты скоро забудешь слова, с которыми я к тебе обращаюсь, а ведь это
единственные слова, и других уже не будет. Ты молодой и неискушенный Бог, и
я обращаю к тебе свои первые молитвы. Мы еще только постигаем, что можем
сделать друг для друга. Услышь меня и дай совет, потому что я осталась один
на один со своей жизнью, ибо создавший меня, как Пилат, омывает руки ракией,
и единственная моя надежда на тебя. Искупи меня своей любовью! Я знаю: кто
спасет героя романа, тот убьет роман, но попытайся спасти мне жизнь, не губя
своего романа. На твоих глазах насмерть бьются мои души -- темная и светлая,
заключенные в книге, которая для меня то же, что для тебя твоя жизнь. Если
ты взглядом удержишь одну из моих душ, не допустишь, чтобы она убила другую,
это будет для меня самым большим подарком... Если ты навсегда закроешь
глаза, то и я навсегда исчезну. Подумай, может, это наша единственная
встреча перед ужасным концом. И позволь мне заботиться о тебе, как мы
заботимся о тех, кто является частицей нашей жизни. Ибо это истинно так.
-- Так говорила Витача Милут, в замужестве Разин, -- скажете вы и
будете неправы. Боже сохрани, так она никогда не говорила. Витача Милут
пела, и это лишь попытка пересказать то, о чем она пела. Попытка сложная,
ибо Витача Разин способна куда лучше пропеть нашу жизнь или свой сон, чем мы
сможем пересказать словами ее песнь.
Но для данного Романа, Альбома или Кроссворда голосов вовсе не важна
эта попытка. Не важно, кого любила Витача Милут, пока пела. Спасителя,'
возвышенную душу своей песни, тебя, своего возлюбленного, который
прислушивается к ее жизни через ее песнь и разъясняет ей самой или тебе,
читающему эту книгу. Важно, что она любила Того, кого любила, и это
улавливалось в ее песне, это понял ее муж и герой книги, архитектор Разин. И
решил наконец кое-что предпринять.
А именно это и продвинет историю дальше. Подобно тому как колесо
телеги, бывает, подталкивает лошадь.
По вертикали 5
ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ
Милан, 28 июня с. г.
Дону Донино Азередо,
во всемогущие руки его
Уважаемый дон Азередо!
Далее описывается случай, происшедший с сеньором Разиным. Он достаточно
хорошо его характеризует. Один его недавний знакомый после нескольких
месяцев деловых отношений с ним заявил:
-- Странно, он совсем не следит за тем, что происходит в его профессии,
не знает, что делается в мире бизнеса, он словно хорошо замешенное тесто,
которое так и не поднимается, с ним невозможно говорить о деньгах или о
химии. Он образован, но как будто поверхностно, словно не прочитал ни
строчки...
А я промолчал, потому что знаю: сеньор Разин с мудрецами мудр по мере
необходимости, с глупцами -- глуп, с образованными не менее образован, а с
неучами и невеждами он тоже неуч и невежда.
С таким человеком непросто, и Вы это хорошо знаете. У него быстрый ум,
а работает он при малейшей возможности медленно, будто в тяжелом похмелье.
Никогда не нужно упускать из виду нечто противоположное очевидному. Поэтому
необходимо иметь в виду, что он, возможно, разгадал нашу игру, понял, что
сеньора Витача обманула его, но не как женщина мужчину, а весьма
своеобразно, заговорив и запев на языке, ни одного слова из которого она не
понимает. В данном случае его ревность к Кнопфу всего лишь маска, скрывающая
другую, более страшную ревность.
Так или иначе, наши сведения, полученные за последнее время, говорят о
том, что архитектор Разин прекратил оплату счетов своей супруги, которая,
как Вам известно, совершенно непрактична в быту и никогда не располагала
собственными средствами. Разин вернулся в Калифорнию, а сеньора Витача
здесь, в Милане, обрела постоянного спутника. Специально нанятого. Нашел ли
его сам сеньор Разин или кто другой, кому надо -- знают, а меня это не
интересует. Потому что об этом не спрашивают. Однако выбор сделан хороший.
Он явился из тьмы, преисполненной музыки и безмолвия, поэтому музыка в нем
клокочет, но не вырывается наружу. Было это так.
Как-то вечером, перед премьерой Пуччини в "Ла Скала", с сеньорой
Витачей произошел странный, даже вдвойне странный казус. Она направлялась на
спектакль в оперу -- это совсем близко от отеля. Прямо на улице с ней
случился обморок с временной потерей зрения. У нее заболела правая нога, но
не там, где она оступилась, а на соседней улице. Боль двигалась метрах в
двухстах впереди нее, обогнула что-то, наверное газетный киоск, и свернула
за угол. Потом боль остановилась, вероятно перед витриной или объявлением на
стене. Сеньора Витача отчетливо почувствовала, что боль приближается к ней и
уже идет по той же улице, и тут обморок с временной потерей зрения кончился,
и боль соединилась с ней, вступив в правую ступню. В этот самый момент
сеньора Витача услышала голос. В толпе людей она различила его, очень
знакомый голос, будто завороженная она пошла за ним. Голос что-то
рассказывал, чуть заикаясь, глубоким альтом, и она не сразу поняла,
принадлежит он мужчине или женщине. Стремительно удаляясь, голос говорил на
ее прежде родном языке, на сербском, на котором она больше не говорила и не
пела, но который все еще прилично помнила. Это был тот самый глухой и
неровный голос, которым она говорила ласковые слова своим детям и убаюкивала
их в те времена, когда не была еще госпожой Разин, той, которая впала во
грех, а потом взяла на душу смерть своих детей. Она окликнула этот голос:
-- Петка, Пятница, Амалия, Витача! -- но из толпы никто не отозвался. И
тогда она побежала за этим голосом, в противоположную сторону от "Ла Скала",
умиравшего в своем бархате и позолоте, побежала, навсегда оставляя мир
аплодисментов, когда-то градом обрушивавшихся на улицы Вены, бросая свой
чудный голос, первое сопрано Италии, ради этого хриплого, надтреснутого
альта, подобного звуку треснувшего бокала, способного держать один только
лед.
Птицы, желая подняться ввысь, ловят теплые струи воздуха и легко и
быстро воспаряют в небо, под облака. Так и Витача легко и быстро вознеслась
на теплых струях горя и жгучей тоски в поднебесье оперных театров. Птицы,
желая спуститься, ловят холодную струю воздуха и быстро снижаются до земли.
Такая струя несла теперь Витачу вниз. Она еще шла за чьими-то шагами и
голосом, но в толпе трудно было не потерять этот голос. Слышалось только,
как впереди по улице кто-то в темноте твердо шагает в ночь. И вдруг шаги
пропали.
Ноги отказались служить Витаче, и в отель она вернулась на машине.
Стоял октябрь, по темному небу плыли облака, и было заметно, что ничего-то
они не помнят. Сухая листва шуршала по тротуару, словно жесть. У ворот
времени ожидала огромная страна Будущего.
О стихии мы судим по-разному, исходя из своих предрасположенностей. Я и
мне подобные верим, что есть искривление времени. Человек, ориентированный
вправо, не должен предсказывать будущее -- он просто видит и читает за
поворотом наших дней. Потому что будущее (а с ним и смерть) видно уже из
настоящего, так же как прошлое и наше рождение. Из прошлого человек видит
очень мало. День, бывший три года назад, кажется нам столь же неясным, как и
день завтрашний, и отсюда можно сделать вывод, что искривление времени
относится и к прошлому. Насколько эта кривизна открывает нам будущее,
настолько она скрывает от нас прошлое. Так это мы понимаем.
Но Вы, дон Азередо, учите нас, посвященных, совсем иному. Вы говорите:
будущее и прошлое выдумали сами люди. Они не существовали от века. Или еще,
учите Вы: у каждого человека три будущих, а не одно. Подобно тому как
существуют Сера, Ртуть и Соль. Сейчас мы, смертные, находимся на таком витке
развития, что открыли и пользуемся только одним из трех своих будущих. Но со
временем, может быть, мы научимся различать и использовать и другое будущее,
которое пока остается без употребления, скрытое от нас. Между тем нашим
третьим будущим, которое придумаем не мы, но Вы, дон Азередо, мы никогда не
научимся пользоваться...
В связи с этим Вы пишете, дон Азередо, что Витача Разин может не
поддаться этой общей судьбе, что, может быть, она на пути к открытию этого
второго будущего, еще непознанного и не открытого для всех нас, и я делаю
все, чтобы понять, в какое из своих будущих (о третьем, естественно, нет и
речи) может войти Витача Милут. И сообщу, не пытается ли сеньора Разин
преодолеть границу своего одногоединственного будущего. Однако, полагаю, Вы
все-таки лучше оцените это, чем я. Вот что я узнал.
Была почти полночь, на небе поблескивали ледяные звезды, Витача лежала
в гостиничном номере, утомленная неудачной погоней за неровным голосом. И
тут до нее донеслось из соседней комнаты пение. Есть в жизни каждого
человека такие всесильные песни, которые сначала слышатся во сне, затем
надолго, почти навсегда, забываются, и только потом, к концу жизни, их
слышат наяву как приговор -- казнь или помилование. Это была такая мелодия.
Та самая песня, которую несколько десятилетий назад Витача Милут пела
девчонкой, бросая свои гребни в таз с водой, а потом позабыла. Песня,
которую она вспоминала десятилетиями и которую, на свою беду, вспомнила
теперь. Это была "Последняя голубая среда", и пел ее тот самый хрипловатый,
надтреснутый голос, за которым она бежала тогда вечером.
В номере сеньоры Витачи находилось флорентийское зеркало. Узорчатое
снаружи, с обратной стороны заклеенное картиной. Витача подбежала к зеркалу,
не без труда передвинула его, так что стала видна изображенная на картине
молодая наездница, сидящая верхом на гнедом жеребце в белых чулках. За
зеркалом же оказалась дверь. Витача без раздумья влетела в соседний номер.
Там возле балконной двери стоял кудрявый человек. Взлохмаченные его волосы
блестели, точно их окунули в смолу. У него был маленький, будто динаром
прорезанный рот и перстень на большом пальце. Он грыз ногти и что-то
