землей и винным перегаром. Под одежду ему залетел жук, он жужжал, пытался
выбраться, и это у него никак не получалось.
"Такими ночами, -- думал Леандр, -- и собаки не кусаются, только блохи,
как будто рубаха полна звезд, которые мерцают и щекочут. А все, что ты не
видел, улетело..."
Потом он встал, загасил свечу и в темноте ощупал стены башни. Она была
здесь, на месте, холодная, реальная, она существовала в той же мере, в какой
существовал он сам. А утром действительно произошло нечто столь же
редкостное, как гудение в непогоду закопанного в землю колокола.
Гость старался ни за что не зацепиться, нигде не застрять, побыстрее и
поудобнее усесться, чтобы выглядеть как можно естественнее и обычнее, как
будто он здесь бывал уже много раз и как будто не происходит ничего
исключительного и даже невероятного. Сандаль Красимирич, как говорится,
наступил самому себе на горло и лично явился увидеться с Леандром, правда не
на стройку, а в стоявший на берегу маленький рыбацкий домик его отца. Они
сидели на бочках охватив колени руками, и разговор сначала шел ни о чем.
Посреди фразы Сандаль вытащил из-за обшлага сложенную бумагу и проект, стер
с них рукавом пыль и протянул Леандру со словами:
-- Здесь мои расчеты и планы. Наверное, в них не все так, как надо, не
все, как говорится, без сучка и задоринки, но тебе ведь это нетрудно
проверить. Окажи мне эту услугу. Неловко будет перед людьми, если твоя башня
будет закончена раньше моей...
Сказав это, посетитель направился к двери и, обернувшись, небрежно
добавил:
-- Сделай мне заодно и расчет консольных опор, на которых должен
держаться барабан купола. У меня столько дел, что просто не успеваю.
Так Леандр обнаружил, что Сандалю не удалось сделать переход от
четырехугольного сечения к купольному своду.
"Вот те на", -- подумал он и сделал необходимые расчеты, однако
оказалось, что вносить исправления уже поздно, потому что ошибки были
заложены еще в фундаменте, сооруженном так, что он не мог выдержать башню в
том виде, как она задумана. Следующим утром Леандр пошел к Сандалю, отнес
ему бумаги и все исправления, а из головы его при этом не шли рассказы людей
про то, что собаки никогда не забегают на двор к Сандалю Красимиричу, потому
что чувствуют, как люто он может ненавидеть. Леандр открыто сказал ему, что
башню следует закончить тут же, потому что большей высоты она не выдержит.
Сандаль выслушал его с необыкновенным спокойствием, собрал все бумаги,
поблагодарил и извинился -- он должен был срочно идти, потому что его ждали
ученики. Действительно, Леандр увидел, что в одном из сараев поблизости от
стройки по распоряжению митрополита открыта временная школа строительного
дела. и среди учеников Сандаля он узнал кое-кого из тех, кто вместе с ним
учил и выучил, как четырехугольная часть башни переходит в консольные опоры,
а с них на барабан.
Таким образом, как и предположил Леандр, Сандалю пришлось закончить
строительство еще до того, как его сооружение достигло высоты,
предусмотренной для сторожевых башен, однако все -- и товарищи Сандаля, и
городские священники, и офицеры при дворе принца, да и вообще все, кто, сидя
по корчмам, застилал табачным дымом стаканы с вином, -- говорили про то, что
архитектор закончил строительство гораздо раньше срока. Общее мнение было
таково, что Сандаль перегнал этого "хрипуна" с другой стороны Савских
городских ворот и что Леандр не уложился в срок.
Итак, северную башню Сандаля торжественно покрыли свинцовым листом,
рядом с ней поставили стрелка, который должен был следить, чтобы над башней
не пролетела ворона, пока она еще не освящена, зажарили целого вола, в стену
замуровали пугало и на верхушке башни водрузили флюгер в виде петуха. А
наутро оказалось, что башня Сандаля вдруг отбросила тень на южную башню, и с
тех пор Леандру приходилось работать в холодке, под звуки праздника,
долетавшие и до того берега Дуная и Савы. Новое сооружение было торжественно
открыто, а Леандр по-прежнему продолжал ночевать в лодке на дне южной башни,
которая все еще не достигла даже той высоты, на которой нужно переходить от
четырехгранника к барабану. Теперь, ближе к окончанию работ, он остался
совершенно один, без единого помощника, без денег, без всякой поддержки, и
солдаты каждое утро предупреждали его, чтобы не разводил грязь на
строительной площадке, и грозили штрафом. Его товарищи боялись сквозняков,
гулявших по башне, и он работал вместе с несколькими строителями, которые
тайком пробирались с турецкой территории, чтобы не умереть с голода и хоть
что-то заработать, а в конце недели уплывали обратно в лодках с веслами,
замотанными тряпьем, скупые на слова, но не дорожащие жизнью.
Начавший заикаться от одиночества и большой высоты, на которой теперь
приходилось работать, Леандр жевал собственный язык, как недозрелое яблоко,
и разговаривал с помощью рук и камней. Ему иногда казалось, что под каждым
словом должно стоять что-то твердое и тяжелое и каждое слово должно говорить
о том, что может поднять его ввысь или перенести с места на место, как
лебедка поднимает строительные мостки, иначе оно будет похоже на птицу без
ног, которая не может спуститься на землю и вынуждена строить гнездо и
выводить птенцов на воде.
Однажды ночью Леандр лег в лодку и почувствовал, что дрожь начала
колотить его о борта, что у него болят волосы, жар пачкает верхушки ушей, а
кости изнутри наполнены такой стужей, как будто он всю жизнь носил в себе
страшную зиму, как повсюду зеркала носят с собой свою тишину. Ночи
проносились где-то там, по другую сторону башни, снег становился все глубже,
и тут пришел отец и принес новости. Он сидел и варил больному травы и чай из
кукурузы, разговаривая где-то в углу башни, невидимый сыну, с таким же
невидимым и незнакомым больному собеседником.
-- Первый кусок и первый глоток надо бросить дьяволу, -- жаловался
отец, сидевший по другую сторону очага, -- только как же бросит тот, кто
ходит в краденой шапке и протягивает руку за куском хлеба. Помню, я еще и
зубы-то до конца не поменял, а уже давай берись за суму, проси милостыню,
подбирай объедки. Ходи за тридевять земель и к черту на рога. Бывало, я по
сто кусков хлеба приносил и вываливал на стол. Горбушки, корки, куски,
объедки, краюшки, вчерашний шиенично-ржаной, перезревший плов, позавчерашние
плюшки, куски холодной пшенной каши, гречишники, гороховые блины; куски
слоеного пирога и кислые калачи, овсяные хлебцы и солдатские
караваи-зуболомы, еврейская маца и монашьи одномесячники, замешенные с
травой, чтобы не черствели, булки из рыбьей муки и запеканка из гречневой
каши, кукурузные лепешки без сыра и кукурузные лепешки без шкварок;
недопеченные ватрушки и перепеченные коврижки, заплесневелые пирожки,
овсяные лепешки, которые скотине на рога в день поминовения надевают,
отцовские коржики, залежавшиеся со времен войны, и торты, оставшиеся после
праздника, горелые рулеты, хлебцы-"утопленники", которые и вспоминать не
стоит, или же те, про которые говорят: "Купил мне папаша бублик, а я, дурак,
съел его без хлеба"; сухари и баранки, пончики и пирожные, которые в Стамбул
посылают, когда головы покупают, пресные оладьи и просфоры, пряники, пышки,
пампушки, овсяное печенье, ржаные лепешки, пшенники, ячменные блинчики, все
непропеченное, безвкусное, мякиш без корок и пироги без начинки, прокисший
кукурузный хлеб, все недоеденное и вонючее, от всего кишки рвутся да в
заднице свербит, -- одним словом, все, про что за столом хоть раз да было
сказано:
"Уберите подальше", все это со всего света собирается на твоем столе,
чтобы сказать тебе, что этот свет еще вчера был тем, чем ты станешь завтра.
Каждый кусок надо по-своему обрезать, а когда сварганишь из всего этого на
печи себе хлебище и положишь его вечером под голову -- три дня богач! Под
головой похрустывает, уши греет, кусок отломишь -- зевает, а ты, нажравшись
от пуза, дрыхнешь на нем, во сне икаешь, и снится тебе вино. Ведра вина,
бочки вина, целые караваны, груженные вином. А вина -- ни капли! Нигде ни
капли!..
Вот такие наши дела. Но это все не беда, бывает, и те, кто повыше нас,
спотыкаются и падают. Недавно вот журавли отравили тенями городские колодцы
и много народу пострадало. Два всадника привезли на попоне во дворец
митрополита к его травнику Красимирича. Занемог: говорят, долгая работа на
башне совсем его доконала. Стройка выжала из него весь пот, а это не
годится: человек без пота все равно что без тени. Такой на свете не жилец.
По такому уже коса плачет. А как красиво он умел нести свою старость, все
равно как беременная женщина, с гордостью несущая свой плод. Жалко, жалко,
он мог бы еще пожить на пользу народу и городу, да никто не заботится о том,
о чем бы следовало. Хотя, может, Бог даст, и выздоровеет. Выздоровеет,
надеюсь, и мой, что неотдохнувшей воды напился и слег...
А когда этот поток слов без соли вдруг иссякал, старый Чихорич, отец
Леандра, выходил из башни и ночная темнота начинала распространять
прекраснейший запах сандалового дерева, были слышны другие слова:
-- Человек думает, что умереть легко. Лег и умер. Но это не так просто.
Все, что за нами и перед нами, длится гораздо дольше, чем мы предполагаем.
Вот, например, знаешь ли ты, какая разница между сердцем и душой? Когда мы
обратим наш внутренний взгляд на свое сердце, мы увидим его таким, какое оно
в данный момент. Когда же посмотрим в нашу душу, она окажется такой, какой
была много тысяч лет назад, а не такой, какая она сейчас, потому что именно
столько нужно нашему взгляду, чтобы добраться до души и рассмотреть ее, --
другими словами, столько времени требуется для того, чтобы свет души достиг
нашего внутреннего взора и осветил его. Иногда таким образом мы видим душу,
которой давно нет. Раз такое дело с душой, то что же говорить о смерти.
Смерть человека длится столько же лет, сколько и его жизнь, а может быть, и
гораздо дольше, потому что смерть -- это сложное хозяйство, работа и усилие,
более трудное и длительное, чем человеческая жизнь... Твоя смерть может жить
вдвое дольше, чем ты...
Но тут, в решающем месте, поток мыслей старика резко оборвался, как
только иссяк другой поток, и из него по-прежнему продолжали вытекать одни
только бессмыслицы.
А Леандр действительно выздоровел. Вдруг среди ночи у него открылся
нос, и после долгих недель он опять ощутил удивившие его запахи собственного
тела, чужие и резкие, которые как будто ударяли его по голове. Он
почувствовал, что за все это время через него прошло множество снов, которые
он не запомнил, но обнаружил это так же, как по виду берегов Савы можно было
догадаться, что ночью здесь прошумела большая вода, хотя во тьме никто не
видел и не считал волн. Вместе с первыми бабочками Леандр вышел на луг,
который был каким-то накренившимся, и ему показалось, что вода в реке
поднялась так высоко, что стала гораздо выше берегов, и что он сам просто
каким-то чудом удержался на своем холме. Вот так, с пьяными ушами, но
трезвым взглядом, продолжил он работу на башне.
Словно во сне заканчивал он здание, выкладывал окна в верхней его
части, вставлял рамы и двери в нижние проемы и вдруг заметил, что в каждый
из них бессознательно произносит, как делал это в годы учебы, по одной
строке из поэмы о Геро и Леандре:
-- До тех пор Леандр взглядом, безумным от любви,
Не отводя его, глядел на нежную шею девушки...
Однако на сей раз Леандр делал это не для того, чтобы запомнить
