расставаться с военными доспехами. После того как он сделал это и остался
наконец с непокрытой головой, оказалось, что он совершенно сед. Еще во время
войны он был приписан к инженерным отрядам австрийской армии, наводившим
плавучие мосты, а придя в Белград, присоединился к швейцарцу Николе Доксату,
нанятому австрийцами для восстановительных работ на городских стенах и
башнях. В таких делах у Сандаля Красимирича не было никакой иной подготовки,
кроме той, что он получил в военных походах, однако ему удалось оправдать
доверие военачальников и в условиях мира, после чего ему поручили выстроить
несколько небольших пороховых складов и легких укреплений в пригороде.
Несмотря на то что той осенью дожди наполняли бочки быстрее, чем рабочие их
вычерпывали, он довел работу до конца. Его ремесло пользовалось все большим
спросом в растущем после войны городе, и он вместе со своими помощниками все
больше и больше удалялся от дома, подобно тому как буква "р", начиная с
января, в названиях месяцев передвигается от конца слова все ближе к началу.
-- В те месяцы, у которых в имени нет кости, домой меня не жди, --
говорил обычно Красимирич жене, и действительно, когда буква "р" исчезала из
названия месяца, ни Сандаля, ни его помощников нельзя было увидеть дома, и
так продолжалось до первых больших дождей, когда волшебная буква, означавшая
для них отдых, вместе с сентябрем пристраивалась в хвост года.
Свою башню Сандаль Красимирич начал строить так, как научился, и с теми
людьми, которые к нему уже привыкли. Он засунул в кусок хлеба золотую
монету, пустил его вниз по Дунаю и взялся за дело. Средства для
строительства были обеспечены, потому что он был хорошо известен и денег для
него не жалели, давали щедро. А Леандру пришлось сначала засыпать болото
камнями и песком. Он строил "на живой земле", но этого никто не хотел
принимать в расчет. Люди, отвечавшие за казну и знавшие Сандаля Красимирича,
с сомнением смотрели на молодого человека, который, не имея собственных дел,
начал вмешиваться в чужие, который на войне не проливал кровь и которому
земля кровь не возвращала и который взялся теперь за такое, что сам Сандаль
Красимирич считал невозможным. Поэтому уже с самого начала Леандр строил
полностью на свой страх и риск.
Когда выросли первые этажи башен, бросилось в глаза, что народ
собирается глазеть на ту, что строил Сандаль. Подивиться поднимающемуся
среди лесов зданию приходили с жирными после обеда бородами, выпив, чтобы не
заснуть, крепкого кофе, и сербские мастера, и австрийские архитекторы.
-- Всякую красоту мы видали, но ничего подобного не встречали, только
посмотрите, что Сандаль делает! Чудо! Настоящее чудо! -- говорили они,
трогали камни, румяные, как корка хлеба; схватив себя за шапки на затылках и
задирая головы, прикидывали высоту, до которой вознесется будущая башня, и
нахваливали автора.
К этому времени Леандр притащил в свое болото лодку и в этой лодке,
которая была по крайней мере сухой, ел, спал, а больше всего бодрствовал над
чертежами, цифрами и линейками, таская их с собой повсюду, и даже на леса,
которые были поставлены с внутренней стороны постройки, так чтобы снаружи
нельзя было наблюдать за тем, как он работает. По ночам он зажигал на мачте
огонь и при этом свете строил башню изнутри, как будто плывя куда-то сквозь
мрак, но не по рекам, чей шум был слышен ему в башне, а вверх, к невидимым
облакам, которые точно так же шумели, разрываясь в клочья на ветру или на
рогах молодого месяца. Он чувствовал себя так, будто находился в утробе
корабля, стоявшего всю жизнь на якоре в гавани, которой он никогда не видал,
а выйти из него было можно только через один-единственный иллюминатор,
ведущий прямо в смерть. И сейчас вдруг этот корабль двинулся, направляясь в
столь же неизвестное, но бурное открытое море.
Следовало безошибочно держать курс в ночи, внимательно следя за
снившимися ему чужими снами. Именно с таким чувством, делая расчеты при
свете свечи, Леандр отвоевывал свою башню у тьмы. В ходе этих расчетов он
пришел к выводу, что геометрические тела имеют одни и те же значения и на
небе и на земле, как бы они ни были обозначены. Цифры вели себя иначе. Их
значения могли изменяться, и Леандр понимал, что при строительстве ему
придется принимать к сведению и происхождение чисел, а не только их значение
в данный момент. Дело в том, что числа, так же как и деньги, в разных
условиях котируются по-разному -- догадался он, -- поэтому их значения
непостоянны. Однажды он все же заколебался и едва не отказался от того
математического искусства, которому обучил его русский с голубыми глазами,
цвет которых менялся во сне. Ему вдруг показалось, что Сандаль Кра-симирич
пользовался числами гораздо целесообразнее, чем он сам, и что та школа,
которая воспитала его соперника, то есть швейцарская школа, обладала
преимуществом перед его византийской. Это случилось после того, как однажды
утром с берега Савы прибежали рабочие и сообщили Сандалю Красимиричу, что
его башня уже обогнала по высоте крепостные стены и ее отражение появилось
на воде! Это известие облетело город в одно мгновение. Был устроен настоящий
праздник, и Леандр, почувствовав, что он отстает, приказал одному погонщику
ослов тайком сходить посмотреть, не отражается ли в Саве и южная башня,
которую строит он, Леандр. Погонщик равнодушно отвечал, что южная башня в
воде отражается уже давно, так что нет никакой необходимости спускаться к
реке. Это было тогда, когда Леандр заметил, что его потребность в рабочих и
мастерах растет, а его сверстники и товарищи по школьной скамье, которых он
в свое время нанял на работу, один за другим куда-то исчезают со стройки.
Среди товарищей Сандаля, которые пришли в Белград в то же время и таким
же образом, как и он, был один по имени Шишман Гак. Он хорошо разбирался в
строительном деле и в звездах, но строить бросил. Гак считал, что действие
должно соответствовать силе того, кто его предпринимает, и, если такого
соотношения нет, не стоит даже затевать работу. Так, набрав полный рот ночи,
он поселился в большом доме, одной стеной примыкавшем в австрийскому
пороховому складу, хотя и заброшенному, но представлявшему опасность ввиду
того, что в случае пожара огонь не мог перекинуться на склад, а вот обратное
было неизбежно. Нимало не беспокоясь об этом. Гак завалил свое жилище
книгами, приборами, подзорными трубами, кожаными глобусами и (как считали)
проводил время в безделье, то есть в поисках золотого дождя и женских звезд.
-- Конь о четырех ногах и тот спотыкается, как же человеку не
споткнуться, -- говорили о нем. А злые языки добавляли, что на самом-то деле
он просто был не в состоянии переносить свои огромные знания с места на
место. При перемещениях в пространстве они таяли как лед, и везде, где бы,
кроме своего порохового склада. Гак ни оказался, он становился беспомощным и
пустым, а его знания и умения хрупкими и ненадежными; память на имена и
цифры изменяла, и на него нельзя было рассчитывать: ведь стоило ему
сдвинуться с места, как он становился похож на пересаженное растение. Как-то
раз, уже почти вечером, когда на стройке никого не осталось, этот человек,
чей взгляд при разговоре старел на глазах собеседника и в чьих волосах
всегда было полно мух, неожиданно появился возле башни Леанд-ра и принялся
ее рассматривать и изучать. Он лизнул камень, попробовал пальцами
штукатурку, бросил в известку немного травы, понюхал, положил три пальца в
один угол и что-то измерил в воздухе. После всего этого наконец обратился к
Леандру.
-- Спишь на земле, но дело понимаешь, -- сказал он, -- не знаю, где и
когда ты всему этому научился, только берегись! Никто не знает, как утро
закончится -- за забором или на чердаке. Правильно сделал, что леса внутри
поставил. Мало таких, кому бы понравилось, что ты строишь быстрее и лучше,
чем Сандаль. Это надо скрывать, пока возможно...
Так говорил Гак, про которого было известно, что свои дни он посеял в
ночь. Уходя, он оглянулся еще раз и сказал:
-- Дать тебе один совет? По-дружески? Слушай: закончишь башню и брось
это дело. Никогда больше не строй. Тебе же будет лучше. Ведь ты и так
показал все, на что способен. Больше не строй!
С этими словами он ушел, а Леандр продолжил работу. Все больше страдая
от одиночества, он иногда хотел бы найти компанию, и это было совсем
нетрудно сделать по ту сторону городских ворот, выходящих на Саву. Когда он
появился там в первый раз -- а это было тогда, когда праздновали, что башня
Сандаля выросла выше стен, -- приняли его очень хорошо. По обычаю, он вымыл
руки за спиной и смешался с толпой. Кое-кто из сверстников Леандра, тех, что
раньше работали с ним, а теперь нанялись к Сандалю Красимиричу, повели его
осматривать башню; они воодушевленно показывали, какие строительные приемы
применялись в ее верхней части, где как раз сейчас пора уже было переходить
от четырехугольника в сечении к кругу. Среди тех, кто подчеркивал
достоинства башни Сандаля, был и Гак, но сейчас он, как и все остальные, не
упоминал о башне Леандра, которого ни разу никто не назвал по имени, будто
начисто его забыли.
Люди здесь были странные, такие, что, удивляясь, смеются, держат свои
слезы в носу, а когда им трудно, только отхаркиваются. Были здесь и женщины,
которых Леандр узнал (а они его нет), потому что иногда спал с ними
по-быстрому, обычно на возвращавшейся в сумерки с поля повозке с сеном,
хозяину которой он платил, чтобы тот сошел и доверил ему груз на полчаса,
пока волы добредут до городских ворот. Эти женщины быстро забывали его, с
первого взгляда понимая, что он из тех неприятных мужчин, которые сами не
умеют доставить удовольствие, но при этом про себя всегда думают: счастье --
иметь любимую работу и любящую жену. Таких женщины не любят. Поэтому они шли
к Сандалю Красимиричу и его помощникам и там находили все, что им нужно. А о
Леандре, который спускал свое семя не в них, а в сено, они говорили:
-- Его отец как поймает большую стерлядь, всю ночь пользуется ею вместо
бабы и только наутро жарит и ест. А этот и того не может.
В толпе любопытных, множивших число тех, кто дивился быстрому
продвижению работ на башне Сандаля, Леандр в тот вечер заметил по другую
сторону костра человека, через плечо которого была перекинута сеть с
красными узелками. В высоких рыбачьих сапогах, он некоторое время мелькал в
толпе, а потом, прячась от Леандра, исчез в темноте.
-- Пошел хоронить своих мертвецов в лодках, -- заметил кто-то громко, и
так наконец узнал Леандр спустя много десятилетий, чем на самом деле
занимался его отец и на каком хлебе он сам вырос. На мертвом. Не подавая
виду, что услышал эти слова, Леандр спросил:
-- А как вы будете делать переход к барабану башни? Используете
консольные опоры или паруса свода?
-- Консольные опоры, -- отвечали одни, а другие подумали: паруса свода.
Все повернулись к Сандалю, но он был занят другим разговором и только
иронически усмехнулся, как будто счел этот вопрос совершенно неуместным.
Вечером, вернувшись в свою башню, Леандр воткнул свечу в пшеничную
лепешку, лег в лодку, смотал в клубок и сунул под голову длинный хвост
волос, росший из макушки, и уставился в огромный четырехугольный кусок
мрака, который стоял возле окна внутри помещения. Он лежал так и ждал, что
что-то произойдет. Что-то должно было произойти и что-то должно было
измениться -- он чувствовал это и надеялся. Ночь была повсюду, даже глубоко
в ушах; от мрака ничего не было слышно, а мрак был глухим, и от него пахло
