ночи он снова почувствовал себя человеком и ощутил свое преимущество перед
другими. Он взялся за инструменты и принялся колоть камень и возводить стены
с быстротой, о которой мечтал в детстве еще в Боснии, когда наблюдал за
тяжелыми движениями деда, обтесывающего огромные плиты надгробий. Сейчас он
снова стал строителем, соленый пот и пыль набивались ему в рот, мокрые
волосы лезли в уши, череп раскалялся, и камень и черепица трещали и ломались
от мощи его рук и от кипящей, как будто ядовитой, слюны, а выделявшееся от
усилий лютое мужское семя жгло ноги и разъедало одежду. В полдень Леандр
прекращал работу, ел немного каши и ложился на берег реки. Он привязывал к
прядкам своих длинных волос рыболовные крючки и опускал голову на камень
возле воды, а волосы в реку. Так он спал и ловил рыбу, усталый и голодный, в
надежде, что рыба, заплыв в сон, нарушит его. Потом вставал, работал до
полуночи и снова ложился, пока его не будил филин, птица, которую никто не
видел и которой известно, где умрет тот, кто слышал ее голос.
На третий день, когда церковка Введения во храм Богородицы была покрыта
черепицей, Ириней Захумский снова надел свою рясу, освятил церковь, тут же
забыл о ней и продолжил бегство на север. Три дня он бежал и три дня отдыхал
для следующего строительства. На берегу Моравы, невдалеке от Свилайница, в
назначенном месте он нашел Диомидия Субботу, новый, уже законченный
фундамент, горшок сваренной каши, гору строительных материалов -- но все это
рядом с издохшим верблюдом. Верблюда они съели, купили коня, обнялись на
прощание, и Леандр долго смотрел на своего товарища, прежде чем решился
сказать ему самое страшное.
-- Теперь ты отправишься не на север, вместе со всеми беженцами, --
начал он, -- а повернешь на восток, и следующее место, где тебе придется
готовить материалы и закладывать фундамент, будет ближе к передовым отрядам
турок, чем это было раньше. Если боишься, можешь покинуть меня, я не
обижусь, но, если решишь остаться, тебе придется поступить так, как я
сказал. Только не проси объяснений, для объяснений у нас нет времени.
Тогда Диомидий Суббота впервые решился высказать, что думал сам.
-- Я знаю, -- сказал он, -- кто платит, тот и музыку заказывает. Но ты
встал на плохую дорогу. Народ восстал против народа, а мы в эти последние
ратные времена хотим строить, когда никто не строит. Мир выиграть можно, а
вот войну еще не выиграл никто. Такие маленькие народы, как наш, должны
уметь управлять скипетром, который над ними, кому бы он ни принадлежал. В
этом и состоит мудрость, и патриотизм в мирной жизни гораздо важнее
патриотизма на войне, а ты до последнего дня не знал, пока вокруг все не
заполыхало и пока ты сам не заплакал кровавыми слезами, что делать и со
своей ненавистью, и со своей любовью...
-- Смотри, -- ответил Леандр, -- видишь. через окно растет дерево. Оно
не ждет мира, чтобы расти. И не строитель выбирает место и время года или
погоду, солнечную или проливной дождь, -- выбирает владелец здания. А наше
дело строить. Разве кто-нибудь обещал тебе мир и счастье, дом -- полную чашу
и то, что на жизненном пути добро всегда будет сопровождать тебя, как хвост
сопровождает осла?
Диомидий впал в отчаяние, но все его дальнейшие вопросы и мольбы
оказались напрасны. Под конец он согласился на все условия Леандра, и они
расстались в третий раз, не зная, встретятся ли вновь.
Леандр остался на ничейной земле, на утесе, одиноко стоявшем над
берегом и напоминавшем обглоданный ветрами скелет. Он строил еще одну
церковь, посвященную Богоматери, и ждал, чтобы мороз выцедил всю воду из
рыбы, которую оставил ему Диомидий. Спал он по-прежнему в полдень и в
полночь и боялся только потерять счет времени. На этот раз поблизости не
было филина, который будил бы его, и он спал, ожидая, что его разбудит
полуденное солнце. Но однажды его разбудило не солнце. Разбудило его
прикосновение к горлу чьих-то пальцев. И чье-то дыхание, пахнувшее вином,
настоянным на петрушке, заставившее его окончательно очнуться от сна и
открыть глаза. Возле здания, которое он строил, стоял оседланный конь с
красными копытами, а рядом с ним на снегу лежала огромных размеров сука,
которую тут же кто-то позвал по имени. Имя суки было Пичка. Так окликнул ее
незнакомый голос, и она подошла к Леандру. Леандр увидел склонившихся над
собой суку, от которой тоже пахло настоянным на петрушке вином, как будто и
она была пьяна, и огромную голову с седыми, как мыльная пена, волосами.
Леандр тут же понял, что рядом с ним присел на корточки Исайя.
-- Давно я о тебе слышал, -- сказал ему человек с саблей, -- и сейчас
ты узнаешь, зачем я тебя ищу и почему тебя выбрал. Я не такой охотник за
головами, который сносит головы с плеч ради забавы или выгоды. И воюю я не
за турок и не за немцев. У меня своя цель. Ты не мог не слышать, что делают
с отсеченной головой. Заставив человека таким манером расстаться с жизнью,
кладешь его голову в мешок и идешь с ней в первую же корчму, ставишь на
стол, причесываешь, чтобы хорошо выглядела, и начинаешь пить. Пьешь три дня
и дожидаешься. Ждешь, упорно ждешь, а на третий день голова на твоем столе
вскрикивает. Три дня ей нужно для того, чтобы понять, что она мертва. А
некоторым требуется и больше. Но это дано не каждой голове и не каждой
сабле. Нужно быть ловким, как я, и уметь выбрать хорошую шею с высоко
поставленным кадыком, таким, как у тебя, который просто создан для сабли.
Наверняка это тебе уже говорили, и я уверен, что всадники с саблями так и
вьются вокруг тебя, удивительно, как ты еще жив, мне просто повезло. Тебе не
нужно бояться: я не мясник, рука у меня легкая и быстрая -- могу на лету
птицу поймать, пчелу надвое рассечь. Не будь я таким, из меня давно бы росли
не волосы, а трава. Ну-ка скажи что-нибудь, чтобы я потом по голосу смог
тебя узнать.
Но в этот момент Леандр от ужаса лишился голоса. И это спасло ему
жизнь. Он на пальцах попытался показать Исайе, что не может говорить, Исайя
вскочил как ошпаренный, взмахнул саблей и отсек Леандру ухо, но Леандр не
вскрикнул. Крик остался внутри его горла -- ждать каких-то других времен. Он
будто окаменел. Тогда человек с саблей плюнул, бросил в снег серебряную
монету и поскакал. На ходу он прокричал:
-- Вот тебе за ухо. И за то, что с этого дня тебя будут звать
одноухим... Теперь ты меченый, и я легко узнаю тебя, если дар речи вернется
к тебе.
Люди бывают разных сортов в зависимости от того, что им хочется забыть.
Леандр неподвижно стоял возле своей стройки, не узнавая ее. Он понимал, что
долго бродил и плутал, но все это время его душа стояла на месте. Он вытащил
из сумки корку сухого хлеба, которую еще в монастыре на берегу озера намочил
в уксусе, а потом высушил. Сейчас он увлажнил корку водой, добытой из
растопленного в ладонях снега, и получил пригоршню хорошего уксуса, которым
умылся. После этого Леандр осмотрелся по сторонам. Подо льдом текла вода, и
он прислушался к ее голосу. Разбил лед в одном месте и прошептал несколько
слов. Голос воды повторил все слово в слово. Леандр улыбнулся. Он произнес
одно слово по-гречески: "теотокос", и вода повторила греческое слово.
"Знай я латынь, -- подумал Леандр, -- мог бы научить воду говорить на
латинском". Вода была как попугай. Она умела учиться. "Внутренняя сторона
воды", -- подумал Леандр. Тут над ним пролетела птица фуга, которая издает
страшную вонь и этой вонью на лету убивает других птиц. Она заставила
Леандра очнуться от кошмара или зачарованности; будто спросонья, он взглянул
на свое строение, дар речи вернулся к нему, и он продолжил работу, будто
ничего не случилось. Закончив церковь, он освятил ее так же, как предыдущую,
и в памяти жителей того края она осталась как "Мильков монастырь".
Отступая дальше, в сторону Дуная, где-то неподалеку от Смедерева Леандр
нашел своего товарища, изнуренного и затерянного среди беженцев, которые
толпились на берегу, не зная, как перебраться через реку. Леандр с
Диоми-дием съели коня, потом Леандр нанял для своего товарища лодку и послал
его на другой берег, на австрийскую территорию, с дюжиной дукатов и
распоряжением подготовить под Сланкаменом, в Среме, фундамент и материалы
для новой церкви. А сам остался на берегу Дуная и, пока народ, расхватав
все, что хоть как-то годилось для переправы, тонул во взбесившейся реке,
которая, как говорят, течет прямо из рая, начал неподалеку от Гроцке в
стороне от воды возводить свою третью церковь. Строил он ее в Раиноваце из
тесаного камня, а посвятил Рождеству Богородицы, и чем выше была стена, тем
труднее было ему, одинокому и усталому, дотащить камень до нужного места.
Иногда он бросал взгляд на другую сторону Дуная, где лежали на берегу лодки
беженцев, напоминавшие отсюда беспорядочно разбросанные туфли. Работа шла
все медленнее и медленнее, последние камни Леандр, уже совершенно выбившийся
из сил, поставил в верхней части церкви гораздо позже, чем предполагал.
Теперь ему стало ясно, что бывает не только два вида людей и зверей, живущих
разным ритмом. Его собственные руки жили и реагировали с разной быстротой.
Заканчивая постройку церкви, он заметил, что правая рука отстает от левой.
Казалось, будто в нем самом текут два времени, венозное и артериальное,
которые не смешиваются между собой. В эти дни камень раздробил ему
безымянный палец на левой руке. Церковь была готова, но к тому моменту,
когда турки вышли к Дунаю, у Леандра не оставалось ни сил, ни времени
спуститься вниз. Из своего укрытия он видел, как всадники влетели на берег
реки. Они не вылезали из седла -- это ему было известно -- более шестидесяти
часов, и сейчас, выходя к границе враждебной империи, многие спали,
вцепившись зубами в гривы, а кони не засыпали под ними только потому, что их
члены были завязаны волосом из хвостов. Было видно, как они просыпаются,
почувствовав запах большой воды, въезжают в реку, чтобы напоить коней,
мочатся, не вылезая из седел. Леандр представил, как они будут убивать его
этими политыми мочой руками. Видел он и других турок, которые верхом
въезжали в его церковь и рассматривали следы от раздробленного пальца
Леандра, думая, что кто-то уже опередил их в убийстве и грабеже. Видел он и
то, что они подожгли здание. Выждав, когда огонь разгорится сильнее и
турецкие всадники, спасаясь от дыма и жара, будут вынуждены отъехать в
сторону, Леандр вылетел из дверей церкви, промчался мимо обнаженных сабель и
бросился в воду. Он плыл, зажав во рту палец, чтобы река не высосала кровь,
турки стреляли в волны, а он в воде потел от напряжения, боли и страха.
Когда он оказался на другом берегу, уже наступила ночь, но было светло, как
днем. У него за спиной, на берегу Дуная, горела его церковь в Раиноваце, и
огромные раскаленные куски камней летели один за другим вниз и обрушивались
в воду, освещая оба берега и с шипением затухая в волнах.
На новом берегу он лег в грязь среди камыша и заснул. Ему снилось, что
в ухе, которого у него нет, он носит серьгу и что он плетет корзину из тени
тростника, чтобы ловить ею горящих птиц. Проснулся он в тени облака, на
границе христианской империи, без пальца и уха, голодный, но теперь ему не
надо было прятаться и убегать, как раньше.
"Да, -- подумал он, поднимаясь из грязи, -- трубка, изгрызенная
говорящим по-немецки, выглядит совсем не так, как та, которую курят, говоря
по-турецки".
С расстояния в один день хода он слышал бой часов и звуки колокола на
башне в Сланкамене, однако, добравшись до города, не смог найти Диомидия.
