продолжительным, хотя на самом деле прошло не более нескольких минут, прежде
чем раскрылась тайна.
В этой трапезе были смешаны растения, соки земли, плоды моря, руды,
серебро, огонь и мясо. Одним из самых изумительных блюд было тесто,
нашпигованное устрицами и запеченное на огне высушенных корешков хрена. Тут
мне показалось, что устрицы заговорили голосом невидимого мастера, который
заботился о нашем угощении и который весь свой век стряпает
один-единственный вечный обед, и если он когда-нибудь его и закончит, то уже
до конца жизни не сможет готовить, это будет невозможно... И мне захотелось
его увидеть.
-- Кто же в нашей комнате четвертый? -- спросил я хозяев.
-- Наконец-то! -- с облегчением воскликнул доктор Вежбицкий и подал
знак. После этого в свете свечей перед нами появился маленький человечек в
рубашке, собранной у ворота в складки, в огромном белом колпаке. Под
колпаком виднелись два седых глаза, привыкшие к огню и воде, руки,
обсыпанные крупными веснушками, были в голубых прожилках, похожих на
какие-то буквы. Он поклонился нам с улыбкой, которая резко оборвалась на
одной из морщин, избороздивших его лицо. Выглядело это так, будто он
раскланивается вместо Манассии Букура, чья скрипка безмолвно лежала на
рояле.
-- Вы никогда не рассказывали нам, -- сказал доктор Вежбицкий, -- как
вам удаются ваши чудеса.
-- Здесь нет никакой тайны, -- ответил маленький человечек, --
мастерство приготовления пищи кроется в ловкости пальцев. Для того чтобы
сохранить мастерство, нужно ежедневно упражняться не менее трех часов. Как и
музыканту...
И действительно, в тот день через руки маленького человечка прошли те
же вещи, что скрывались в футляре скрипки Манассии. Серебро и руды,
внутренности и кости животных, ракушки, минералы и конский волос -- все это
так же пело в его руках. Сейчас, когда во мне уже давно не было музыки, он
другим путем привел в движение те же вещи, давая мне еще одну возможность
почувствовать свою связь с музыкой. Это было не обедом, а настоящим гимном
Земле, ее горам и равнинам, рекам и морям, ветру, огню, растениям, диким
животным и мастерству человеческих рук, способных убивать и смертью питать
жизнь.
Вместе с кофе и пирожными, которые были с молниеносной быстротой
расставлены на столике в маленькой китайской гостиной, блестевшей лаком,
перламутром и слоновой костью, подали, несмотря на то что за окном стояла
зима, арбуз, который сохранялся много месяцев благодаря тому, что был
обмазан известкой и спрятан в ящик, наполненный пшеницей. От него пахло
можжевеловым деревом, и я вдруг, будто вдохнув запах музыкальных
инструментов, почувствовал, что могу сыграть и вторую партию давно забытого
квартета. Партию скрипки, которую исполнял мой друг Манассия Букур. Но было
слишком поздно. Остальные две партии нашего квартета остались Бог знает где,
навсегда недоступными, и мне было ясно, что никогда красная нить не соединит
все четыре части печати -- три мужских и одну женскую, -- для того чтобы
заверить и для меня визу на Святую гору. Так обстояло дело со мной... Что же
касается истории Букура, с ней по-прежнему не было никакой определенности, а
я ждал именно ее.
Мое упорство достигло пика и превратилось в страшную усталость, такую,
будто я всю жизнь пересчитывал облака в небе и кости во рту. Собрав
последние силы, я снова включился в разговор, который оживился, как только
мы взялись за ложечки для мороженого.
-- Я вам советую прийти в мою комнату и провести со мной ночь, --
сказала мне, опять по-французски, хозяйка, поигрывая серебряной ложечкой.
Я оцепенел от изумления, доктор Вежбиц-кий сидел, посмеиваясь в бороду,
тогда, перевернув собственную ложечку, я молниеносно ответил тоже
по-французски:
-- Как? Накануне Страстной Пятницы? Мои хозяева расхохотались.
Наконец-то и мне все стало ясно. Во время ужина они и не думали
разговаривать с нами, это была игра, известная им и не известная нам, в ходе
которой следовало читать надписи, выгравированные на серебряных столовых
приборах. Теперь наконец это сделал и я, вспомнив при этом, откуда пришли на
наши серебряные ножи и вилки эти записи.
Это были фрагменты из диалогов книги Яна Потоцкого "Рукопись, найденная
в Сарагосе", ими-то и украсил гравер добрую сотню роскошных серебряных
предметов. Среди этих фраз, заимствованных у Потоцкого и выгравированных на
вилках, ложках и серебряных кольцах для салфеток, была и та, которую мы с
Манассией поняли как волшебный ответ на его вопрос. Ответ, которого он так
ждал от своей сестры Геро.
-- Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок!
x x x
Я тут же простился с хозяевами, зная, что Букур сейчас где-то умирает с
этими словами на губах и что только я могу спасти его, открыв тайну
столового серебра. В Варшаву я приехал очень поздно, погода стояла ужасная.
Но еще ужаснее было, добравшись до нашей гостиницы, обнаружить, что я уже не
смогу ничего сделать, чтобы спасти жизнь Манассии. Он лежал в постели, свеча
в его сложенных на груди руках уже догорела до половины, и прислуга передала
мне его короткое письмо:
"Я умираю по собственной воле, счастливый, что получил ответ на вопрос,
ставший для меня главным в жизни. Сейчас я знаю, она сделала это из-за меня,
а не из-за Яна Кобалы. "Любовь моя, -- сказала она, и ты это слышал, -- я
полагаю, что это был низкий, нехороший поступок!" Геро выбрала Яна, чтобы
мучить меня, так же как и я выбрал его, чтобы мучить ее, а вовсе не за
какие-то его достоинства. И мне и ей Кобала был так же важен, как
прошлогодний снег! Геро умерла с мыслью, что соприкосновение все же
возможно!
Р. S. Благодарю тебя за то, что ты сделаешь свое дело. Целую твои
нежные пальцы".
Я опустил письмо на пол, поставил на него тяжелую дорожную шкатулку с
мешочками и инструментами, необходимыми в моем грустном ремесле. Склонившись
над постелью, я коснулся его лица. Левый глаз опустил ниже, на его место (он
был мужским), разгладил морщины вокруг другого, женского глаза, который при
жизни моргал в два раза чаще, чем первый, и поэтому был более старым и
усталым. Я поработал над его лицом, и оно стало таким же красивым, как
прежде. Затем я наложил на него серую смесь и снял посмертную маску...
Ничего таинственного, к сожалению, на свете нет. Свет наполнен не
тайнами, а писком в ушах. Вся история длится столько же, сколько звук от
удара хлыста! Разве что людям моей профессии дано знать немного больше, чем
другим смертным.
Ожидая, пока маска застынет, я думал о Геро и о моем бедном друге.
Следует сказать, что мне давно уже было известно, что Геро вовсе не
совершала самоубийства, она была убита. Ее убил в припадке ревности, а может
и еще чего-то, поручик Ян Кобала. И далее следует та часть истории, которую
особенно тщательно скрывали от брата Геро, потому что этого он бы
действительно не перенес. Отрезанную голову Геро Кобала три дня держал у
себя в комнате и только потом сам заявил обо всем военным властям, которым
удалось это дело скрыть.
По утверждению обезумевшего поручика, на третий день, вечером, голова
Геро крикнула страшным, глубоким и как бы мужским голосом.
