начинал языком расстегивать пуговицы моих брюк. Тогда я бросал взгляд на наш
балкон, где сидела Геро, плевал на пламя свечи и ложился с Кобалой. Потому
что теперь вместо Геро он каждый вечер ждал меня...
Как-то утром Геро встала рано, заплела косу так, чтобы почувствовать,
будто на дворе весна (у нее были разные манеры делать прическу, и, если она
завязывала в волосах ленту, у нее было ощущение лета, а если заплетала
волосы как плетку, ей казалось, что была весна). В тот день она заплела
волосы в косу и рано ушла из дому. Больше я ее никогда не видел. Мне
сообщили, что Геро совершила самоубийство. В тот же день, в двенадцать часов
пять минут, она погибла при взрыве в лаборатории, который сама же и вызвала.
Так что мне никогда не представится возможность спросить ее, кто именно стал
причиной ее столь выходящего за все рамки поступка -- Ян или я. Мне не
удалось увидеть ее даже в гробу.
С тех пор я ношу в кармане часы со стрелками, застывшими на времени ее
гибели, они всегда показывают двенадцать часов пять минут, и каждый день
бывает момент, когда их страшное время соответствует реальному. А страшный
вопрос о том, чья неверность -- поручика или моя -- толкнула ее в смерть,
стал для меня вопросом жизни и смерти.
Разумеется, мое общение с Яном Кобалой тут же прекратилось. Он
бесследно исчез, а я с тех пор блуждаю, спотыкаясь о собственную тень. Я
изменил имя и волосы, начал играть на цыганских свадьбах, причащаться, как
некогда, уксусом и хреном, и единственное, в чем нахожу успокоение, -- это в
задачах по тригонометрии. Мне постоянно приходит на ум пословица о двух
парах глаз, и я пытаюсь понять ее заново. Глубину сияющих глаз Геро я
высчитывал бесконечное множество раз, и эту волшебную цифру я помню и днем и
ночью. У всех, с кем меня сводит жизнь, я стараюсь угадать глубину глазного
дна, надеясь, что, может быть, случится чудо и появится кто-то с глазами
такого же цвета и глубины, как у нее, тогда я смогу надеяться, что узнаю
ответ на вопрос, на который сестра мне уже никогда не ответит. И вот еще
что. Я понял, что точно так же, как существуют мужские и женские
инструменты, -- а хорошим квартетом может стать только такой, где есть и те
и другие, -- на каждом лице имеется один женский и один мужской глаз.
Посмотри в зеркало и без труда поймешь, какой из твоих двух глаз мужской, а
какой женский. У Геро левый глаз был мужским, и он-то и увел ее в смерть.
Правый, женский глаз пытался спасти ей жизнь. И это не следует забывать...
Но перехожу к делу!
Выступая с концертами в Кракове, я столкнулся с одним господином --
доктором Альфредом Вежбицким. Он когда-то давно бывал в доме нашего отца и
хорошо помнил и меня, и Геро еще детьми. Он пригласил меня играть в его
доме, и я имел возможность сделать кое-какие наблюдения, из которых
следовало, что с этим человеком нужно быть начеку. Глаза доктора были такой
же глубины и цвета, как и у моей покойной сестры. В одном глазу день, в
другом -- ночь. Возможно, от него можно было ожидать ответа на вопрос,
заданный ей, и оценки моих отношений с Яном Кобалой. Я долго наблюдал за
Вежбицким, сердечным, прекрасным человеком, немым, как книга, и застегнутым
на все пуговицы до самых ушей, однако ничего примечательного не произошло.
Он держал ногти одной руки под ногтями другой и любезно молчал. Сейчас я
снова еду в Польшу, где обещал выступить с концертом в поместье родственницы
доктора. Если я смогу воспользоваться этим, чтобы что-то разузнать у
Вежбиц-кого, твои услуги будут мне просто необходимы, поэтому прошу и тебя
совершить это путешествие, которое, кстати, может оказаться даже приятным,
если бы не мое общество".
x x x
Такими словами закончил свой рассказ Ма-нассия Букур. Хотя он тут же
заплатил мне за услуги, которых ожидал от меня как от профессионала, в
Польшу мы отправились лишь в 1937 году. Мой друг был в почти хорошем
настроении. Им владело какое-то странное предчувствие; как и в студенческие
дни, он носил мою шляпу поверх своей и в Варшаве познакомил меня с доктором
Альфредом Вежбицким. Мы сидели в приемной его кабинета, пили польскую водку,
и доктор покуривал трубку, не подозревая об истинной цели нашего визита.
Впрочем, кто бы мог предположить, что мы питали безумную надежду с его
помощью, то есть с помощью чьих-то глаз, похожих на глаза Геро, раскрыть все
четыре глаза моему другу Манассии Букуру? Разумеется, все это можно было
списать на его причудливые фантазии, а истинная цель нашего путешествия и
пребывания в Польше, как я думал и надеялся, все же заключалась в том самом
концерте в поместье родственницы доктора. Правда, одна деталь разрушала это
предположение. И этой деталью был я. Если цель поездки -- концерт, на кой
черт я понадобился Манассии?
Наш хозяин говорил так мало, что его губы склеивались от молчания и
лопались, как головка зрелого мака, стоило ему проронить слово. Мы ехали в
его автомобиле, за окном были сумерки, и я пытался заснуть. Когда машина
остановилась и мы вышли, Вежбицкий сказал, что хочет нам что-то показать.
Уже смеркалось, но мы ясно увидели то, на что указывал серебряный дым из
трубки Вежбицкого. Перед нами находилась граница, разделявшая два разных
климата. Через поле, теряясь за горизонтом, проходила прямая линия,
представлявшая собой границу между снегом и сухой землей, покрытой травой.
Мы постояли немного в этой сухости и тепле, а потом шагнули в пургу. И сразу
же увидели замок. По обе стороны въездных ворот горело по фонарю, и падающий
снег был белым с освещенной и черным с неосвещенной стороны.
Через некоторое время мы оказались в гостиной, с дверными ручками в
форме человеческой руки. Я подошел к роялю, на который Манассия Букур
положил свою скрипку, и увидел на его крышке книги. В этот момент,
обмениваясь рукопожатием сначала с дверной ручкой, а потом с нами, появилась
хозяйка дома.
Ее платье шуршало, соприкасаясь с чулками, и этот шум взволновал меня.
Волосы были гладко причесаны и стянуты назад, так что уши и шея казались
частью лица. Она в тот вечер научила меня, что нужно зимой солить тарелки до
того, как на них будет положена еда, потому что дважды соленое греет в два
раза сильнее. За нашей спиной раскрылась двустворчатая дверь, и в соседнем
зале мы увидели стол, накрытый на четверых. Два подсвечника по три свечи в
каждом давали гораздо больше света, чем можно было ожидать, и я заметил, что
внешние рамы окон были приоткрыты, за счет чего световой эффект удваивался
-- там, за окном, в снежной ночи стекла отражали двенадцать огней. Спинки
наших стульев в этом свете матово блестели, как навощенные.
Хозяйка, положив себе на тарелку первый кусок, пожелала нам приятного
аппетита и бросила взгляд на доктора Вежбицкого, причем мне показалось, что
он украдкой подал ей знак молчать.
-- Ах, ангел мой ненаглядный, неужели ты меня навсегда оставил? --
обратилась вдруг она ко мне по-французски.
Я посмотрел на нее изумленно, потому что до этого момента наши
отношения ни на йоту не выходили за рамки чисто формального общения двух
лиц, не имеющих ничего общего. Доктор Вежбицкий, взглянув на свою ложку,
обратился к Манассии Букуру с еще более невероятной фразой:
-- Я ждал вас, ибо был уверен, что вы недолго будете бороться с
предрассудками, а с угрызениями совести и того меньше!
В этот момент мне показалось, что глаза доктора Вежбицкого
действительно похожи на глаза Геро: в одном был день, в другом -- ночь. Мне
стало ясно, что в общении с нами хозяева решили отойти от общепринятых норм
и здесь, в чужой для нас обстановке, снять маски и выложить перед нами
карты, о которых мы и не подозревали. Манассия сидел ломая пальцы, его лицо
побледнело и приобрело цвет канифоли для смычка. Меня спасло мое мелкое
предчувствие будущего. На глаза мне попалась ложка. Она была серебряной, и я
решил, что пора ею воспользоваться. Мы ели суп, сваренный в глиняной
посудине, имевшей форму тамбурина, благодаря чему ее можно было постоянно
покачивать над огнем, чтобы осадок не замутнял бульон, а оседал на дне
несимметричного сосуда. Потом принесли горячий и почти сухой соус,
горьковатый, приправленный солью с оленьего рога. На миг мы почувствовали
себя желчными и вспыльчивыми, а в глазах доктора Вежбицкого вспыхнул огонь.
Я ясно увидел, что его правый глаз женский, а левый -- мужской. Мы уже
перешли к вилкам, когда он произнес, опять по-французски, будто бы продолжая
какой-то прерванный разговор и глядя Манассии прямо в лицо:
-- Я полагаю, любовь моя, что это был низкий, нехороший поступок! -- И
его губы при этом треснули, как жареный каштан.
Я схватил вилку, сжал ее в руке и понял, что дело сделано. Ответ на тот
вопрос, который мой друг Манассия Букур задал своей сестре Геронее,
прозвучал здесь, за столом доктора Вежбицкого и его приятельницы. Казалось,
Геро за неимением других возможностей воспользовалась органами речи доктора
Вежбицкого.
При этих словах Манассия вскочил как безумный и, сопровождаемый нашими
изумленными взглядами, выскочил вон... Мгновение спустя послышалось, как
хлопнула входная дверь. В первый момент я хотел броситься за ним, остановить
его, потому что знал о его намерениях. Но что-то мне помешало. Безусловно,
не любезные хозяева, которые успокаивали меня, говоря, что Манассия
вернется, как только его утомит прогулка по ночной метели. Нет, меня
остановила уверенность в том, что если и есть способ спасти Манассию, то,
чтобы найти его, нужно проникнуть в тайну этой гостиной, в тайну этих людей,
ведущих себя столь необъяснимо, разгадку нужно искать здесь, где прозвучала
решающая фраза и где с первой же минуты разговор принял такой характер, что
я не верил своим ушам. Поэтому я остался, скрывая беспокойство и посматривая
на скрипку Манассии, по-прежнему лежавшую на рояле.
Подали вино цвета ржавчины, а вместе с ним в небольшом, обвитом
серебряной нитью графине -- другое, пахнущее смолой, которое, как было
сказано, пять лет назад послужило для окрашивания первого.
-- Знаете, -- обратился ко мне доктор Веж-бицкий, -- говорят, рыба,
пойманная в реке, текущей с юга на север, гораздо вкуснее всякой другой. В
рыбу, которую мы сейчас едим, была зашита откупоренная бутылка красного
вина, которое, пока она была на огне, постепенно испарилось и пропитало
ее...
На этот раз Вежбицкий заговорил по-польски, и в его словах не было
ничего необычного, однако я заметил, что он и его приятельница снова как-то
странно смотрят на меня, медленно поворачивая в руках свои бокалы. И тут я,
как во сне, может быть, благодаря более размеренному дыханию во второй,
медленной части обеда, осознал, что уже около часа сижу за столом, но
совершенно не замечаю, чем меня угощают. Ни одного из подававшихся здесь
блюд я раньше не пробовал. Сейчас у меня на тарелке лежала лососина. Рыба
была вспорота и вычищена со спины, вывернута наизнанку и испечена на огне от
веток розового куста. Потом подали мясо оленя, подстреленного в полнолуние и
оставленного на ночь в лесу на морозе, холодное, черное, мясистые части были
обмотаны кишками, а кости -- конским волосом, чтобы удобней было брать его
руками, не особенно пачкая пальцы. Оленину сопровождал соус из вишни с
ароматом, который как бы двоился. Мы чувствовали грусть, и наши серебряные
вилки медленно входили в соприкосновение с мясом и костями, а ножи внутри
мяса, встретив зубцы вилок, осторожно прикасались к ним... Я сидел и ждал.
Все, что происходило потом, казалось мне страшно медленным и
