движение. Вместо пуговиц она начала пришивать на одежду маленькие часы, но
это не помогало. Дипломный экзамен она не сдала, потому что описала
значившийся в билете опыт таким образом, что невозможно было понять, какие
действия совершаются раньше, а какие позже. Ногти, которые росли у нее как
бешеные, с ненормальной быстротой, она стригла повсюду, даже находясь в
гостях, хотя хозяева протестовали, ссылаясь на то, что это принесет им
несчастье.
На Добрачину улицу она больше не ходила, потому что мальчик знал правую
сторону тетради гораздо лучше ее, себя же она поймала на том, что спрашивает
его все чаще и чаще по одной только близкой и хорошо известной ей левой
стороне с будущим временем. Но главная причина, по которой она прекратила
посещать дом на Добрачиной, была другая, причем гораздо более важная. Она
боялась, что в один прекрасный день увидит за круглым столом в мрачной
комнате не мальчика, а Качуницу, которая, улыбаясь половиной рта, играет
перстнем на руке, камень которого время от времени бросает отблеск прямо в
глаза Геро. Она боялась, что это ее не удивит и что она, будто ничего и не
случилось, начнет давать ей урок. Боялась она и того, что не сможет научить
Качуницу настоящему времени, потому что и сама его не различает. И не только
это пугало ее. Они обе -- и Геро знала это и боялась этого -- с легкостью
найдут общий язык в своем будущем времени, в уже предопределенных, но еще не
начатых делах, занимаясь приготовлением вина из еврейской черешни, которое
никто не пьет, потому что им окрашивают другие вина. И третий стул, тот, на
котором сейчас сидит мальчик, стул настоящего времени, навсегда останется
для каждой из них пустым.
Размышляя обо всем этом, она случайно бросила взгляд на книжную полку и
увидела там инвентарную книгу снов. Смахнула с нее своей косой паутину,
раскрыла и замерла как громом пораженная. Все стало ясно. Изучая списки,
Геро обнаружила, что и в снах нет настоящего времени, там появляется нечто
вроде причастия, соответствующего настоящей реальности сновидца, в виде
действия, происходящего одновременно с временем сна. Лингвистика снов
недвусмысленно свидетельствовала о том, что существует причастие
протекающего во сне времени и что путь в реальность проходит через будущее,
причем именно в виде сна. Ведь в снах нет прошедшего времени. Все там
напоминает нечто еще непережитое, какое-то странное завтра, которое началось
заранее. Напоминает какой-то аванс, взятый у будущей жизни, какое-то
будущее, которое осуществляется благодаря тому, что спящий (изолированный в
будущем времени) из" бежал неминуемого "сейчас".
Таким образом, все вдруг стало простым и ясным. В языке Геро были
отличительные черты и недостатки грамматики снов, которую она тщательно
исследовала в своей инвентарной книге. Не было настоящего времени. Таким
образом, Геро поняла происхождение своей языковой болезни, причина которой
состояла в том, что она все время спит и никак не может из сна пробиться в
явь. Геро всеми возможными способами пыталась очнуться, однако все было
безуспешно, и она, охваченная паникой, решила, что остается лишь одна
возможность освободиться. В двенадцать часов пять минут, как только
химический институт опустеет, она поднимет его на воздух и тогда проснется,
чтобы умереть, если бодрствует, или чтобы жить, если спит.
-- Я должна это сделать, -- шептала себе под нос Геро, поспешно шагая
по улице Чика-Любы. Тут она заметила, что еще рано и до двенадцати часов
пяти минут есть целых полчаса. В этот момент она как раз проходила мимо
химчистки, куда в свое время сдала платье.
"Зайду и заплачу, все равно время есть", -- подумала она и так и
сделала.
-- Вот, готово, -- сказал ей человек из чистки. -- Хочу только обратить
ваше внимание, что дело было не в пятне. То, что вы считали пятном, вот
здесь, с правой стороны, просто было единственное чистое место на платье...
"Может быть, этот тип и прав, -- решила Геро, выходя на улицу. -- Черт
с ней, с этой правой стороной тетради! Все равно она всегда будет грязнее,
чем левая!" После этого умозаключения Геро изменила свои планы, и, вместо
того чтобы пойти в институт и ровно в двенадцать часов пять минут взорвать
его, она направилась прямо на Добрачину улицу к Симоновичам давать урок
французского языка.
Госпожа Симонович победоносно, с чувством удовлетворенного самолюбия и
торжественно, как к церкви, подвела ее к улыбке господина Симоновича;
возвращение Геро оба восприняли как свою победу, мальчик в присутствии всей
семьи был усажен за круглый стол в мрачной гостиной, а третий стул,
предназначенный для Качуницы, как всегда, остался пустым. И тут, к ужасу
всех присутствующих, Геро придвинула к столу четвертый стул, а в голове у
нее пронеслось: "Придется вам переварить мою шутку!"
-- Для кого это? -- потрясение спросила мать мальчика, и ее улыбка
задрожала, как перепуганная зверюшка.
-- Это для Леандра, -- спокойно ответила Геро, -- он приплыл и с
сегодняшнего дня тоже будет присутствовать на уроках вместе со мной,
Качуницей и вашим мальчиком. Теперь я и Леандру каждое утро варю на завтрак
яйцо.
И в этот момент Геро почувствовала, что окружавшее ее колдовство, или
сон, или фантазия, кто знает, что это было, вдруг лопнуло как мыльный
пузырь.
-- Ты что так уставился на меня? -- сказала она, обращаясь к мальчику,
рассмеялась и в тот же день отправилась в Прагу к брату.
2
Решение Геро уехать в Прагу и там продолжить образование было совсем не
таким внезапным, как это нам кажется. Она уже давно чувствовала потребность
изменить образ жизни. Хотя Геро была красавицей с чудной лебединой шеей и из
одного ее глаза смотрел день, а из другого ночь, она была одинока. Ей давно
уже хотелось из холостяцкой жизни, которую она вела в Белграде, со всеми ее
снами, скитаниями и странностями, с четвертым яйцом и третьим стулом,
переселиться в упорядоченное семейное существование, возможность которого
манила ее из Праги, где обитал ее брат, студент Пражской консерватории
Манассия Букур, единственный на свете близкий ей человек. Геро не виделась с
ним уже три года, и ей трудно было переносить это, кстати, еще и потому, что
последний Букур из их рода давно закончил свой жизненный путь в какой-то
каменоломне ровно в двенадцать часов пять минут. Утомленная одиночеством,
Геро поддерживала связь с братом в письмах, но эта переписка была, по
меньшей мере странной.
Кстати, надо сказать, что у Геро были писательские амбиции, однако
никого из издателей ее рукописи не вдохновляли; тогда она решила заняться
переводами, и здесь ей повезло больше. Правда, в каждую книгу, которую она
переводила, то есть в романы Анатоля Франса, Пьера Лота или Музиля, Геро
вставляла какую-нибудь из сочиненных ею и отвергнутых издательствами новелл
или их фрагменты, так что в конце концов у нее оказался опубликованным в
переводных романах других писателей целый собственный сборник.
Как только из печати выходил очередной переведенный Геро роман, будь то
отдельная книга или же печатающееся с продолжением литературное приложение к
газете или журналу, она помечала губной помадой вставленный в чужой текст
кусок и посылала брату в Прагу. Интересно, что эти фрагменты всегда имели и
некий тайный смысл, понятный только им двоим. Геро не любила поэзию. Она
говорила, что стихи для писателей -- приговор, а проза -- помилование.
Примером переписки сестры с братом может служить новелла, которую Геро,
подобно кукушке, подкладывающей яйцо в чужое гнездо, подложила в свой
перевод то ли одного из романов Анатоля Франса, то ли какой-то другой книги:
Рассказ о капитане фон Витковиче
В то раннее осеннее утро 1909 года капитан инженерных войск
австро-венгерской армии его благородие господин Петар фон Виткович проснулся
по сигналу военной трубы не в своей постели, а в чьей-то чужой душе.
Душа эта была на первый взгляд просторной, плохо проветренной и с
довольно низкими потолками, одним словом, душа как душа, но при этом,
несомненно, чужая. Освещение в ней было немного лучше, чем в прежней,
собственной душе капитана фон Витковича, однако, несмотря на это, капитан
вовсе не был уверен, не наткнется ли он неожиданно на выступ или стенку в
этой чужой душе. Хотя господин капитан считал, что в жизни самое важное это
вовремя вступить в свой пятый десяток лет, он почувствовал себя неуютно.
Естественно, он сразу заметил перемену, чего нельзя было сказать о двух
сопровождающих его людях в военной форме с винтовками, которые ровным счетом
ничего не замечали. Точно так же перемены не заметили ни военный прокурор,
господин подполковник Кох, ни следователь, майор фон Палански, который во
время допросов капитана фон Витковича по-прежнему продолжал испытывать
приступы удушья всякий раз, когда подследственный называл явления, лица и
вещи, связанные с процессом, их истинными именами.
Вопреки такому отсутствию бдительности следственных и судебных органов,
а может быть именно благодаря этому, дело капитана фон Витковича становилось
все более запутанным. Кроме того, что он был приговорен (за контакты с
военными кругами иностранного государства, а именно Королевства Сербии) к
пожизненному заключению и уже очень скоро должен был прибыть на поезде из
Вены в Петроварадин, к месту, где ему предстояло отбывать наказание, теперь
у него возникли дополнительные неудобства, связанные с чужой душой. Причем
неудобств было по крайней мере два. Во-первых, он с полным правом задавал
себе вопрос, где же находится его собственная душа и что происходит с ней в
то время, пока он, закованный в длинные тонкие цепи, в сопровождении двух
конвойных направляется сквозь чужую душу (которая теперь была передана ему)
в сторону Петроварадина. В этой чужой душе он чувствовал себя (и сейчас уже
в этом не было никаких сомнений) все хуже и хуже. Он не знал, как в ней
ориентироваться, и понятия не имел, существуют ли военные компасы,
предназначенные для ориентации во время перемещения по чужой душе.
Содрогнувшись от этих мыслей, господин капитан фон Виткович вдруг
увидел на стекле вагонного окна в отражении собственного лица усталые глаза
своего отца, и в тот же миг у него возник вопрос: а что происходит с
владельцем этой души, которая теперь оказалась в сфере его компетенции? Чем
он занимается, кто он, где живет и когда был изгнан из собственной души,
которую потом передали другому? Самым же неприятным было то, что господин
капитан и предположить не мог, как эта чужая душа, на дне которой он ехал
сейчас в поезде вместе со своими тюремными вшами, будет реагировать на его
привычки и непростые обстоятельства его нынешнего, нового положения.
Было неизвестно, например, как она отнесется к его хронической зубной
боли или к тому факту, что он теперь вынужден время от времени поджаривать
на углях и есть тюремных мышей?
В этот момент мысли господина капитана прервал чей-то высокий голос,
который печально, как сквозь чисто вымытые волосы, запел в поезде за его
спиной. И как бы отвечая на этот звук, зубная боль господина капитана фон
Вит-ковича усилилась, а чужая душа, переданная теперь ему, затрепетала всеми
своими струнами. Так господин капитан узнал, что она музыкальна, чего никак
нельзя было сказать о его собственной душе... И тогда его благородие капитан
фон Виткович решил попробовать разобраться, что собой представляет эта новая
душа. Найти те неизвестные ему области, которые она, несомненно, охватывала
