Чудом обнаружил его, закованного в кандалы, в тюрьме. Иезуиты не позволяли
строить церкви по восточнохристианскому канону, и поэтому Диомидий не смог
заложить фундамент и заготовить строительные материалы без специального
разрешения из Вены. А пока он считался личностью под подозрением, и Леандру
стоило большого труда выкупить его из заключения. Не сделав того, что
задумали, стояли они друг против друга, наконец-то в безопасности, но
совершенно отчаявшиеся и затерянные среди толпы беженцев с юга, которые
волнами захлестывали берега Дуная до самого Будима. Увидев это, Леандр
отправился к иезуитам и потребовал разрешения на любую церковь по любому
канону, потому что самым главным для него было строить, а все остальное
казалось не столь уж важным. Он получил ответ, что деньги на строительство
церкви, разумеется, можно пожертвовать сразу, но монах Восточной
христианской церкви должен сначала отказаться от своей первоначальной веры,
при том, что начать строить он сможет только после того, как будет принят в
новую, единственно истинную, как ему сказали, католическую, папскую, веру, а
на это потребуется время.
Услышав это, Леандр впервые решил ждать. Зима была в самом разгаре,
звезды, крупные, как грецкие орехи, не мерцая, блестели в синем ночном небе,
две армии на зимних квартирах дожидались весны и лета, ухо и палец у
Ле-андра зарастали и болели на два голоса, напоминая звук двойной свирели.
Не успели толком отдохнуть, как наступил июль, время, когда вина нужно
беречь от грозы. Войска начали последние приготовления к предстоящим боям, а
одноухий и его товарищ поставили посреди сланкаменского поля палатку, купили
арбузов, залили их ракией, чтобы они размякли, наловили рыбы и стали ждать.
И когда орды турок и татар перешли Дунай и невиданным по мощи ударом
заставили пасть Белград, направившись далее в Срем, Леандр продолжал ждать,
кто первым покинет Сланкамен: иезуиты или он сам. Спасаясь бегством на север
по Дунаю на лодках, пробрались монахи из монастыря Раваница, неся с собой
тело сербского князя Лазара Хребляновича, царя-святого, за ними монахи из
Шишатовца с мощами деспота Стевана Штиляновича, а монах Ириней Захумский и
его товарищ продолжали ждать. Потом по Дунаю в сторону Будима и Вены
проплыли монахи из Крушедола с мощами последних Бранковичей и монахи из
Хопова с мощами святого ратника Теодора Тирона, а Леандр и Диомидий Суббота
продолжали сидеть посреди сланкаменского поля и ждать. Когда из опустевшего
Сланкамена ушли и иезуиты, Диомидий наконец смог начать подготовительные
работы. И опять, когда они начали строить на сланкаменском поле маленькую
церковь Пресвятой Богородицы, те преимущества, которые они приобрели, бежав
от турок, растаяли, и у них осталось для работы только три-четыре дня. Когда
на ней зазвонил колокол и все было закончено, Леандр обнял своего друга и
простился с ним. С сожалением он сказал ему, что теперь им придется
расстаться. Теперь Леандр будет работать один. Следующую постройку Ириней
Захумский намеревался воздвигнуть в тех местах, откуда был родом, а это
означало, что ему придется снова перебраться через Дунай, пройти через
расположение австрийской армии, пробраться между передовыми отрядами турок и
проникнуть в ее тылы. Когда Ди-омидий спросил своего товарища, не сошел ли
он с ума, решив возвращаться туда, откуда они еле выбрались живыми, Леандр
вместо ответа нарисовал ему на прибрежном дунайском песке всего одну букву.
После расставания Диомидий направился в Будим и возвел там прекрасное
здание, которое стоит до сих пор, а Леандр еще раз переплыл Дунай и
незаметно проник к туркам в тыл, держа путь в Боснию, где собирался в
Дреновице выстроить храм Богородицы Млекопитательницы. Однако как раз в это
время после страшного поражения под Сланкаменом 19 августа 1691 года, где
погиб и могущественный Мехмед-паша Чуприлич, турецкая армия, как огромная
волна, покатилась от Дуная назад к югу. Снова, только в обратном
направлении, она бешено сметала все на своем пути. Так Леандр еще раз
оказался среди сабель, опять в том же положении, в котором постоянно
находился и до сих пор: он бежал и строил, строил и бежал.
Есть такое явление, которое можно было бы назвать водописью рек. У
каждой реки как бы свой почерк: реки выписывают отдельные буквы и оставляют
сообщения, которые видны только птицам, поднимающимся на большую высоту.
Что-то похожее за время своих путешествий написал и Леандр. Те церкви,
которые он построил и оставил после себя, обладали необычным свойством. Их
соединяла одна совершенно правильная линия, а отыскать их было проще всего с
помощью определенной траектории, которая представляет собой увеличенные до
невиданных размеров очертания греческой буквы тета, с которой начинается
слово Богородица. Это была та самая буква, которую Леандр выучил на своем
первом и единственном уроке письма в ранней молодости и которую он узнал на
иконе из Пелагонии. Так он оставил после себя запись на землях между Жичей,
Моравой, Смедеревом, Сланкаменом и Дреновицей, изобразив на огромном
пространстве своей родины единственную выученную им букву единственным
доступным ему способом -- топором плотника.
2
После всех скитаний и трудов, досыта наевшись пота и страха от мысли о
саблях двух воюющих армий, напившись чая, хорошего лишь для глухих на
постоялых дворах, где брань была неизбежным блюдом, с изъеденными молью
волосами, неграмотный, безухий и беспалый, вернулся Леандр к отцу в Белград,
в котором, как он слышал, снова стояла австрийская армия. Он возвращался в
город в дождливое время года, давя ногами постоянно попадавшихся ему на
дороге и трещавших, как стекло, улиток. Он возвращался в Белград и думал о
том, что, в сущности, совершенно не знает своего отца.
Нашел он его живым, но в полном одиночестве, постоянно разговаривающим
с каким-то своим никому не известным и давно умершим сверстником. Сыну он
обрадовался как-то отстранение:
-- Ты стареешь, как вино или бухарский ковер, -- чем старее, тем лучше.
Смотри только, чтобы не стать слишком старым для учения.
Вечером, лежа в подвешенной к потолку рыбачьей сети, отец в мыслях и
воспоминаниях исправлял чуть не каждое слово, сказанное им в молодости. Ему
хотелось заново пройти всю свою жизнь, все годы и десятилетия, перебрать все
вопросы и все ответы, исправить их везде, где нужно, и посмотреть, какой
была бы она с учетом всех этих исправлений.
А по утрам он уходил в плавучую больницу, стоявшую на якоре возле
берега Савы, где у него были какие-то таинственные дела. Он был грамотным и
всегда вместо буквы "а" ставил крестик, но научить Леандра читать и писать
не умел. Он водил его в церковь Ружица учиться петь псалмы, говоря при этом:
"По одежке протягивай ножки". А Леандр, он же Ириней Захумский, как это
выяснилось в церкви, умел петь несравненно лучше других. Однако отец в связи
с этим не выразил никакого удивления, так же как, впрочем, и интереса к
тому, что происходило с сыном все эти годы, пока его не было р городе. Одним
словом, отец и сын ничего друг о друге не знали.
Со временем Леандр заметил, что у отца нет никакого определенного
имени, а прохожие, как знакомые, так и незнакомые, окликают его первым
пришедшим им на ум и он одинаково отзывается на любое. Казалось, что отец
просто завален именами, что он почти исчез под всеми названиями, которые
люди навешивали на него, иногда просто чтобы его унизить. На таких отец ему
всегда указывал, предупреждал: есть люди, которые всю жизнь рубашку через
рукав выворачивают, от них подальше держись. Он учил Леандра вязать морские
узлы и, латая рыбачью сеть с множеством красных узелков, говорил:
-- Погляди на эти узлы и узелки, они приспособлены так, что веревка
сама держит себя за хвост и не дает узлу развязаться. Как ни тяни, он не
поддастся, потому что сам к себе прилагает усилие. Так же и с людьми. Их
пути связаны такими узлами, что они сохраняют по отношению друг к другу
видимое спокойствие и неприкосновенность границ, однако на самом деле
напряжены до предела, как узлы сети, когда ее, полную рыбы, вытягивают из
воды. Потому что каждый делает то, что должен, а вовсе не то, что бы ему
хотелось.
К примеру, ты, сынок, ведь ты круто замешен. У тебя сильная кровь, тебе
многое по плечу. Однако этого недостаточно. Тебе и всему твоему колену
предопределено не царствовать, а подчиняться и батрачить. И вам все равно,
на кого придется работать -- на турка или немца. Не сможешь ты и запеть то,
что хочешь, твоим умом кто-то пользуется, как шарманкой, заставляя его
петь...
Не веря такой судьбе и удивляясь безразличию отца к тому, что
происходило с ним все эти годы до возвращения в Белград, Ле-андр снова стал
время от времени браться за свой плотницкий топор. Пока что он делал это
по-своему и с удовольствием. Все чаще ходил он смотреть, как поднимается
вновь отстраиваемый город. Он словно выходил из воды, рожденный мыслью
Леандра, нарисованный его взглядом.
Сидя на берегу реки в крепости, он обычно следил глазами за крыльями
какой-нибудь стремительно падавшей вниз птицы, а потом позволял своему
взгляду носиться вместе с ней над возрождающимся городом, чьи каменные зубы
прорастали из земли по берегам двух рек. Ничто не ускользало от оседлавшего
птицу взгляда, ничто не оставалось незамеченным, и сеть, сотканная из
птичьего полета, постепенно оплела весь старый город, каждый его уголок, а
Леандр, дрожа от нетерпения, как будто заглатывал каждую мелочь, которой
касался его взгляд. Он видел башню Небойши, отражавшуюся сразу и в Саве, и в
Дунае, через окна которой насквозь можно было увидеть немножко неба на
другом берегу, которое она заслоняла собой. Взгляд парил над белградскими
колокольнями, чей звон слышали две империи, а когда поток воздуха проносил
птицу через только что построенную в честь покорившего Белград Карла VI
триумфальную арку и птица, испугавшись в этом ущелье, взмывала ввысь, взгляд
взлетал вместе с ней, стараясь не отставать от ее крыльев, поднимался к
церкви Ружицы и дотрагивался у городских ворот до бившего в барабан
глашатая, лицо которого нельзя было разглядеть, но зато можно было
пересчитать все пуговицы на его одежде, сверкавшие на солнце. Взгляд
Леандра, замирая от страха, падал к подножию крепости, туда, где начинались
пастбища, и он видел, что коровы, сойдя вниз по каменным ступеням, влезли в
огород возле крытого соломой домика и начали щипать там лук-порей, которым
будет пахнуть их завтрашнее молоко. И опять в глазах мелькала синяя вода
Савы, ряды красивых новых домов, латунные ручки у входа, за которые держится
тот, кто очищает обувь о металлическую решетку под ногами. Затем он
неожиданно оказывался над Панчевом и видел место, поросшее горькой травой,
которую стада обходят стороной. Здесь можно было почувствовать, как ветер
возвращает воду Дуная назад, в сторону маршировавших строем солдат, чьи
штыки блестели так, что казались мокрыми. В городе, который и австрийцы и
сербы укрепляли ускоренным темпом, было много часов, перекликавшихся друг с
другом над резиденцией градоначальника, имевшей столько окон, сколько дней в
году. Новые лавки ломились от изобилия товаров, над церквами блестели кресты
трех вер, дворы с красивыми оградами привлекали соловьев с обоих берегов
Савы, а мимо садов проносились коляски, въезжали под ливень, накрывавший
всего две-три улицы. Потом на глаза опять попадалось небольшое облако,
