принимал у Прохорова некое наследство, которое отныне принадлежит мне.
Словом, я себя недолго уговаривал. Была во вчерашнем звонке некая
недосказанность. А я обожаю всевозможные загадки. В каждой из них что-то
завораживающее.
Самоубийце рекомендовали приехать на кладбище. Что там случится сегодня в
тринадцать часов? Вернее, уже случилось: на моих часах уже четверть
второго.
Я предполагаю: каждый самоубийца-человек увлеченный Той проблемой,
которая подведет его в конце концов к открытому окну. Вряд ли в свои дни он
разменивался на мелочи. Тем более что все это сопровождается такой
очаровательной таинственностью.
Прохоров, если он смотрит на меня с небес, конечно, одобрит мой поступок.
И потом, во мне всегда вызывают сочувствие люди, не доживающие до ста лет.
В каждом из них что-то неординарное, к чему я инстинктивно тянулся, как к
примеру. Какой-то, как сейчас принято говорить, прерванный полет. Полет -
куда денешься? Но большей частью не замеченный никем...
Короче, хотя и с часовым опозданием, но меня повела интуиция. Как ни
издевался я над ней, сначала в метро, а потом в автобусе, какая-то
непонятная тяга была, и ничего с ней поделать было нельзя.
На Кунцевском я бывал. Здесь хоронили начальников.
Сегодня под мелким дождичком дорожки тихи и безлюдны. От ворот отъезжает
похоронный автобус.
Осенью, под заунывной капелью, мрамор памятников холоден и чист. И хотя
кругом каменные истуканы, я, живой, остро чувствую тщету пребывания на
земле.
Брожу пустынными дорожками с полчаса, баюкая печаль. Какие же это светлые
минуты... Я уже простил и свою жену, которую, как и ее хахаль, называю
по-новому - Ларисой Николаевной, и самого хахаля, Андрюшу, с пролысиной до
самого затылка. Пусть им будет хорошо. Любовь им и совет... Простил и
редакторов, которые не чаяли, как избавиться от меня, простил и себя,
беспутного, вечного неудачника.
На обратном пути я заметил у свежей могилы рабочего с лопатой.
- Закурим? - сказал я, доставая свои дефицитные "Родопи". Что поделать,
так уж я устроен: мне уже не хватает человеческого общения. - Чем это ты
занимаешься?
- Рублю, - сказал могильщик, затягиваясь. - Цветы рублю. А то бабульки и
алкаши собирают, потом продают у метро.
- Однако... - сказал я неопределенно, хотя этот бизнес был мне известен.
- Кого хоронили? Генерала?
- Да нет, бедолагу одного, - махнул рукой. - Инженера какого-то. Из окна
сиганул...
- Как... из окна?
Должно быть, вид у меня стал несколько озадаченный.
- Да так, водитель ихний говорил: ни с того ни с сего. Взял четвертого
дня и выпрыгнул... Его уж теперь не спросишь.
- Это верно, - с усилием согласился я. - На работе? Дома?
Могильщик пожал плечами и снова принялся за свою странную работу.
- Говорят, розочку на стуле оставил. Никто не может понять зачем. Для
какой красоты?
Я уставился на табличку с фотографией. "Кравчук Валентин Анатольевич, -
было начертано на ней. - 1959-1990", Мне не нужно было записывать. Что-что,
а на память жаловаться пока не приходилось. Хоть и плохоньким, но все-таки
я был профессионалом в своем деле,
Есть такой, неизвестный науке закон - парности случая. Есть еще много
чего, друг Горацио, на свете, что недоступно нашим мудрецам.
Мне подложили почту, штук пятьдесят писем. Их предстоит осмыслить. На
предмет мировой сенсации.
Тем же самым занимается и Алисочка. Наши столы неудобно расположены,
когда я поднимаю голову, все время вижу ее. Ей двадцать три, и все при ней.
Держится она уверенно, все человеческие тайны перед ней - открытая книга.
Она создана для эмансипации и грядущих товарно-денежных отношений. Замуж не
собирается, семейное ярмо не для нее. Впрочем, она строга и со всеми на
дружеской ноге. Не более.
Я предполагаю: где-то за нашими стенами у нее любовник. Крепкий
какой-нибудь мужичок... Но по телефону она со всеми обаятельно кокетничает,
так что отличить, какой звонок для нее главный, не представляется
возможным.
- Я вся твоя... - мурлычет она в трубку. - Целую тебя во все места...
Но это ничего не значит, это стиль общения.
- Слушай, - говорю я, - не выходит у меня из головы мой предшественник.
Сижу на его стуле, и такое чувство, будто я подложил ему такую свинью...
Что хоть с ним случилось?
- Владимир Федорович был человек скрытный и свою личную жизнь не
афишировал... Я так думаю, семейные неурядицы.,. Скорее всего, жена
изменяла.
Естественно, по женской логике, все трагедии происходят на сексуальной
почве. Других причин не существует...
Алиса тянется к пачке и выуживает сигарету. Предпочитает она
"Стюардессу", ее кислый дым скоро начнет мне чудиться в собственном доме.
- Но ты хоть замечала что-нибудь? Он же должен был как-то готовиться,
собираться с духом?
- Ничего я не замечала, - говорит она, выпуская дым в мою сторону.
- Но как вообще получилось? Ты вошла, подошла к окну и посмотрела?
- Как?.. Меня вызвал главный, я сидела у него. Тут звонят снизу: не у вас
ли человек выпал, в индийском свитере с разводами? Он один из всей редакции
вытянул талон на свитер. Счастливчик... И погода испортилась, так что
пришел в нем... Я побежала, ворвалась как мегера, а потом уже, как ты
говоришь, подошла к окну и посмотрела. Голова закружилась, думала - выпаду
сама.
- А дверь не закрыта была? В смысле - на ключ?
- Какой ключ, ты что?.. Мы и по вечерам-то забываем закрывать.
- И никаких неприятностей?
- Говорю же тебе: у него что-то дома... До тебя что, с первого раза
никогда не доходит?
Алиса с усилием затягивается и втыкает сигарету р пепельницу. Чем-то ей
НЕ НРАВИТСЯ НАШ РАЗГОВОР.
- Крепко, наверное, закладывал?
- Закладывал, - зло соглашается она, - еще как... Тебе и не снилось.
Кончим об этом.
- А может быть, что другое? - спрашиваю я со значением.
- В наркомании уличен не был, - коротко отвечает она.
- Или СПИД? - спрашиваю я. - Порыв беспросветного отчаяния?
Уже не Прохоров интересует меня - Алисочка, которая вне себя от
непонятного раздражения достает очередную сигарету и смеется, но, впрочем,
этак грустненько и ехидно. У нее тонкие поджатые губы, Я пробую представить
ее в своей постели и не могу. Это что-что сверх моего богатого воображения.
Она же- органически не умеет быть слабой.
- Прохоров был обыкновенным... Каким ты будешь к сорока и какой я стану к
тому времени... Слушай, как тебе? Колхоз "Тридцать лет без урожая" имени
Вождя Нашей Революции в знак протеста против агрессии Ирака, вероломно
оккупировавшего Кувейт, запахал сто гектаров картофельных полей... Все
равно убирать некому,
- Сама придумала?
- Мысли после прочтения корреспонденций.
- Запиши, а то забудешь... Но должна же быть причина, не может же человек
просто так.
- Может, - говорит она твердо. - Все может... Кто знает, вот ты возьмешь
сейчас и сиганешь... Я-то здесь при чем? Это полностью его трудности...
Милиции показания я уже давала... И давай об этим не будем. Если хочешь,
чтобы мы сработались.
Да, это аристократизм. ВЫСШЕЙ ПРОБЫ...
Степанов махнул мне приветливо:
- Присаживайся. Вникаешь в курс дел?.. Представляешь, что придумали
связисты? За информацию о ходе подписки требуют бабки. Ничего себе! Так что
сидим в тумане.
Его кабинет - такая же комната, как и у нас, только здесь один стол.
Вместо второго - диван и еще пара кресел... У бывшего однокурсника трубка у
уха, он набирает какой-то номер, там занято, он бьет по телефонным рычагам
и набирает снова.
- Слушай, - говорю я, - у тебя случайно нет домашнего телефона Прохорова?
Он смотрит недоуменно на меня и, не прекращая своего занятия, спрашивает:
- Зачем тебе?
- Из лаборатории принесли его фотографии. Говорят, завалялись у них...
Может, родным пригодятся? Мне они не нужны.
Он думает, словно пытается отыскать подвох в моих словах.
Я понимаю: Степанову не сладко было с этой историей. Она никак не
укладывается в оптимистичность редакционной атмосферы. Моя сердобольная
прыть, понятное дело, кажется ему излишней назойливостью... По его мнению,
я расплываюсь мыслью по древу. Отвлекая себя от глобальной задачи.
Но жизнь приучила его скрывать чувства. Он сосредоточенно роется среди
бумаг, находит нужный листок, на нем - домашние телефоны сотрудников.
- Бери. Может, потребуется еще кому вернуть фотографии... Но мой тебе
совет: лучше бы ты туда не лез. Там у них, понимаешь, и без тебя тошно.
Он с укоризной смотрит на меня, и я начинаю чувствовать себя виноватым.
Мелким эгоистом, готовым ради того, чтобы вскипятить себе кружку чая,
поджечь дом соседа. И я вспоминаю невзначай: Степанов теперь - мой
начальник...
Прохорову было за сорок. Снимали его в Моссовете, должно быть, он брал
интервью у мэра Попова, потому что на некоторых снимках тот стоял рядом. С
десяток фотографий, выполненных холодным редакционным профессионалом. Одну
из них, сольную, я вытащил из пачки и оставил себе.
Так вот он какой, Прохоров... Обыкновенное лицо человека, занятого
работой. Никаких драм прочитать на нем я не смог...
Его жена сразу, едва я вошел, пригласила меня на кухню и предложила чаю.
Я не отказался. Мы заранее договорились о встрече, но она и не думала к ней
готовиться, была в домашнем стареньком халате, без всяких признаков
косметики на сером, измученном лице.
В проходной комнате два мальчика-подростка сидели на диване, уставившись
на магнитофон. Их развлекала Мадонна... Они посмотрели на меня, но без
всякого интереса.
Я огляделся. Обычная была квартира. Жилище рядовой советской семьи со
средним достатком.
- Вы меня простите, - начал я осторожно, - никак не могу понять...
Жена Прохорова молча налила чай. Было ей лет под сорок, и по всему
чувствовалось: она давно уже посвящает жизнь только детям. Какие там
любовники! Большей чепухи, глядя на нее, и представить себе трудно.
- Мальчишки хорошо учатся? - спросил я.
- По-всякому, - сказала она.
Было видно - она тяготится моим присутствием, ей даже где-то неприятно
оно. Но она подчиняласв условностям, которые говорили - ЕГО НЕКОТОРОЕ ВРЕМЯ
НУЖНО ТЕРПЕТЬ.
- Владимир Федорович мастерил что-нибудь по дому? - спросил я. - Вы
простите...
- Что вы все время извиняетесь, - сказала Прохорова устало. Она понимала:
я задаю идиотские вопросы, чтобы поддержать беседу. Ей, некрасивой
толстеющей женщине, хватало своих проблем. Тысячу раз был прав Степанов,
когда предупреждал меня, что тут и без меня тошно. - Ничего он не мастерил.
Он марки собирал, до самого последнего дня...
Я так и не допил чай. На фотографии она при мне даже не глянула.
- Простите, - сказал я напоследок, - мне передали дела Владимира
Федоровича... Не осталось ли у него дома каких-нибудь материалов? Если
можно, конечно... Чтобы разобраться.
- Да... - сказала она. - Меня спрашивали. Я тогда забыла. Возьмите, нам
они не нужны.
Она принесла старенькую папку без тесемок и протянула мне. Ожесточение
проглянуло в этот момент в ее лице, словно протягивала мне змею, по праву
принадлежащую мне.
Я понимал одиночество этой женщины и постарался поскорее избавить ее от
своего присутствия...
Дома я пью чай из другой кружки, домашней. И при помощи кипятка из
чайника. К чаю-конфетка ириска.
В папке Прохорова полно вырезок из газет, набросков, отпечатанных и
подчеркнутых листов. У меня тоже есть похожая, я уложил ее на подоконник,
там - кислые плоды моих высоких стремлений.
Владимир Федорович работал над повестью или романом, трудно было понять,
во всяком случае, это было что-то художественное. Про нелегкую долю
газетчика. И вырезки свидетельствовали об этом. Из нашей и зарубежной
прессы. О журналистских потерях, о смертях при выполнении долга. Лет этак
за пять-шесть.
Никому теперь не нужны эти переписанные по многу раз страницы. Ни жене.
Ни детям. Ни мне. Ни от одного из них не веяло внутренней тревогой. Это
была спокойная вечерняя работа человека, уставшего от ежедневой беготни.
Нечто сродни собиранию марок. Про какую-то Сонечку, редакционную "Волгу" и
